Степан Злобин - По обрывистому пути

• Название: По обрывистому пути
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Башкирское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1985

Роман посвящён кануну первой русской революции.

Сюжет завязывается на Урале в среде интеллигенции и параллельно — в нескольких семьях уральских железнодорожников и заводских рабочих. Далее действие переносится в Москву. Писатель изображает студенческие волнения начала 900-х годов.

Все социальные слои русского общества начала XX века показаны автором в процессе идейной и партийно-политической борьбы сталкивающихся мировоззрений и характеров.

---

Торбеев подхватил свои сумки, ружье, и, спрыгнув так же легко, как вскочил в тарантас, нисколько не чувствуя ни жары, ни слепней, легкой, сильной походкой направился к избушке объездчика.

— Видел, Сашка? — спросил Баграмов, когда он ушёл. — Слышал всё? Ты получше запомни, что значит буржуй…

— Если бы не вы, Иван Петрович, хлестнул бы я Бурку — да под кручу с камней! И себя и лошадь не пожалел бы, чтобы его погубить! — сказал Саша в гневе.

— Ну-ну! Террорист! Ещё что придумал! — засмеялся Баграмов.

— Ненавижу! — решительно заключил Саша.

6

Башкирское население, особенно лесные башкиры, почти никогда не обращалось ко врачебной помощи, в случае болезни полагаясь на благую волю аллаха, на молитву муллы и на искусство собственных знахарей. Отделенные от культурных очагов горами, они отсиживались в своих лесах. Мужчины работали лесорубами, занимались смолокурением и углевыжигательным промыслом и иногда выезжали продать русским торговцам деготь, смолу, поставляли кузнецам уголь. Башкиры жили отторгнутой, замкнутой жизнью, летом ютились в убогих лесных шалашах, со всех сторон теснимые лесными владениями заводов и купеческими лесными дачами. Они стали рабами заводов, круша под корень и безжалостно истребляя когда-то принадлежавшие им же леса. Каждая лошадь была на счету для работы, для вывозки леса с дальних лесных делянок, без дорог, по толстым, как бревна, корням и жестоким ухабам.

Может быть, среди них еще живы были предания о давних мятежах их отцов, о свирепых казнях и мучениях, о разорениях и грабежах, которым подвергались и деды после восстаний. Они не проявляли прямой вражды, но не хотели идти и за помощью к русским.

Баграмов в этом сезоне побывал здесь уже не раз. Недели за три до выезда с Сашей ему довелось, проезжая через летовку лесных башкир, заехать в шалаш, чтобы попросить напиться. В лесном шалаше, покрытом лубяною кровлей, оказались две женщины и умирающий ребенок лет десяти. Женщины были в растерянности и горе. Баграмов решительно отстранил их и занялся мальчиком.

Горячие бутылки к ногам и на живот, укол камфары, клизма, слабительное — весь набор небогатого докторского арсенала был пущен в ход. Борьба за жизнь измученного поносом, посиневшего, истощенного ребенка стала для доктора делом чести и соревнования со знахарем и муллой. Возвращаясь из русской деревни той же дорогой на следующий день, он снова заехал сюда, провозился ещё часа три с мальчишкой, добился того, что тот несколько ожил, нашёл среди мужчин переводчика, оставил матери лекарства и строгие наставления и, когда уезжал, был уверен, что победил болезнь.

Неделю спустя башкиры с того же стойбища приехали сами в больницу с другим ребенком. Когда внесли его и положили в приемной, фельдшер принял его за покойника. Но Баграмов скомандовал тете Марусе скорее греть самовар, устроил горячую ванну, с успехом проделал всю длинную серию манипуляций; под строгое обещание, что в отсутствие родителей не окрестит их сына, он оставил ребенка поправляться в больнице и был уверен, что и мулла и знахарь отступят перед авторитетом науки.

На этот раз в знакомом лесном становище шел повальный понос. Четверых самых маленьких детей схоронили, сменили стойбище, перешли на другое место. Болезнь продолжала валить ребятишек.

Доктору «повезло»: у главного врага медицины — муллы — тоже заболела семилетняя дочка. Мулла уже и сам собрался с ней ехать в больницу.

Иван Петрович, сдав лошадь на попечение башкир, поставил Сашу себе за помощника, командовал, покрикивал, велел греть котлы, кипятить самовар, который нашелся у муллы.

Больных детей было четверо. Взрослая женщина мучилась той же болезнью, но не хотела признаться, к тому же трудно было договариваться без знания языка, хотя кое-что Саша и понимал по-башкирски. Доктор жестами, мимикой требовал скорого выполнения своих приказов с такой решимостью, что его не смели ослушаться. Десяток сочувствующих и любознательных соседей следили за ним, в какое бы жилище он ни входил…

К позднему вечеру работа доктора и замученного Саши была в самом разгаре, когда на башкирское становище лесорубов и углежогов примчался черноусый рябой лесник, тот самый. Федька Чернов, которого доктор знал раньше и возле избушки которого сошёл с тарантаса Торбеев.

— Иван Петрович, беда! Бросайте ваших башкирцев. Терентий Хрисанфович помирает. Едем скорее со мной!..

— Что с ним? — спросил Баграмов.

— Поносы и рвоты… С кровью поносы. Беда! Посинели и стонут. Велели за вами скакать, что есть духу… Я лошадь вторую с собой прихватил. Поспешайте, Иван Петрович. Там пока что хозяйка моя…

— Давно началось?

— Часа два мы проездили с ними. Животик у них заболел. Они водки хватили, яичницу скушали, молочка ледяного. Их пуще взяло… Прилегли, да как вскочут, да вон из избы: с ними рвота… Говорят, и с утра им примета была — конь споткнулся. Не ездить бы, ан не послушались, дале поехали с вами… Едем скорей, — поощрил посланец.

— Погоди. Тут больные. Торбеев один, а тут пятеро.

— Смешно говорить, Иван Петрович! Тут немытое башкирьё, а там сам Торбеев лежит! — возразил лесник.

— Твои ребятишки здоровы, Федор?

— Слава богу покуда.

— Так вот что, Федор. Когда твои заболеют да я их стану лечить, а меня позовут бросить их да поехать к губернаторским детям скорее, так знай — я твоих ребят не покину. Понял?

— Понял. Спасибо, Иван Петрович! А всё-таки как же? — отведя глаза в сторону, растерянно пробормотал лесник.

— Вели хозяйке своей согреть самовар, к ногам бутылки клади своему Терентию с кипятком, сколько может терпеть, на живот бутылки, — распоряжался Баграмов. — Вот возьми пузырек, пусть все выпьет. Бутылки держать беспрерывно. Тут управлюсь — приеду.

— Как сказать-то ему — и не знаю… Ведь они не поверят, Иван Петрович, что вы не поехали. Статочно ль дело — ведь са-ам!

— Поезжай, поезжай, торопись. Поскорее кипятку ему на живот и к ногам, да лекарство пусть выпьет… Управлюсь — приеду. Да своих детишек, смотри, от него береги. Заразятся — погубишь!

Лесник еще раз недоверчиво и укоризненно покачал головой и умчался.

Борьба за жизни башкирских ребят продолжалась всю ночь. Кое-кто из вернувшихся на ночь на кочевье мужчин — смолокуров и углежогов — косо ещё поглядывали на доктора, но женщины уже были на его стороне; их сторону взял и мулла…

— Acidum tannicum по шести порошков оставлять на больного, Иван Петрович? — гордясь учёным латинским термином, деловито спросил Сади а, когда уже утром они собрались уезжать.

— Если хватит, давай по десять оставим. Ты там сосчитай.

— Фершал, фершал, ещё порошка дай, — шёпотом попросил мулла, сунув Сашке в ладонь потный полтинник, — видно, долго готовился, не решаясь на подкуп.

Сашка отплюнулся.

— Дерьмо ты, мулла! Син кизяк, мулла, понял? Вот кто ты! — и бросил полтинник.

Мулла в смущении подобрал монету, что-то забормотал по-башкирски.

Они поехали, поспешая к сторожке Федора, чтобы помочь Торбееву. Но знатный больной, оскорбленный тем, что врач тотчас же вечером не приехал к нему, к рассвету почувствовав облегчение, пустился в путь в запряженном парою тарантасе с Федькой на козлах.

— Осерча-ал! — рассказывала жена объездчика, довольная тем, что доктор не поддался уговорам ее мужа и не покинул простых людей ради Торбеева. В этой радости сказывалось давно оскорбляемое человеческое достоинство, которое и она и муж ее привыкли давить самоунижением не только перед Торбеевым, но перед его управляющим и приказчиками. — Уж так осерчал, такого тут шуму наделал! — почти радостно говорила она. — «Я управу, кричит, на него найду! В тарантасе своем надсмешничал битый час и теперь смеется! Нет, врёшь! — говорит. — Осрамлю и со света сживу, не помилую!..»

Ваграмов усмехнулся, спросил о здоровье ее детей, оставил карболки для дезинфекции после Торбеева и уехал.

Несмотря на то, что Сашка валился от усталости, они свернули еще в отдаленную деревеньку, в рудничный поселок в горах. Сашка спал в тарантасе, а доктор правил лошадью. Только к вечеру на другой день они вернулись домой.

Оказалось, Торбеев успел по пути к железной дороге заехать в больницу. Его приняли фельдшер и Фрида. Когда он рассказал о баграмовской «выходке», прямолинейная Фрида вступилась за Ивана Петровича, говоря, что врачу безразлично, богатый или бедный больной, и что у Торбеева нет никаких преимуществ перед башкирами.

Возмущённый Торбеев накричал на нее, бросил ей в лицо порошки и, не воспользовавшись ничем в их больнице, уехал в город.

— Значит, и вы тут с Павлом Никитичем посбили спеси с купчины? Очень складно, — сказал Баграмов.

— Напрасно, Иван Петрович! — возразил ему фельдшер. — Наделает шуму в губернии. Я и Фриду Борисовну хотел удержать, не послушались. Ведь все-таки Фрида Борисовна, извиняюсь за выражение, евреечка… Как бы чего вам от этого не пошло… Как говорят, не тронь того-этого, покуда не пахнет! Не каждый день наезжают, а раз в году можно уважить, я так погляжу… Впрочем, я что же, не так образованный, надо признаться, — солдат!..