Михаил Петров - Пираты Эгейского моря и личность.

• Название: Пираты Эгейского моря и личность.
• Автор: Михаил Петров
• Жанр: Философия

Рукописи, как и книга «Язык, знак, культура», печатаются без сокращений и без изменений. Редакторские примечания, относящиеся главным образом к истории наследия или раскрывающие имена, которые не всегда можно обнаружить в справочниках, вынесены в подстрочник.

М., 1995. 140 с.

---

Амфитрион поставил меня, победив телебеев.

Надпись выполнена «кадмическим» шрифтом, что, по мнению Геродота, говорит о ее глубокой древности, так как, по преданию, греки заимствовали графику у финикийцев, которые пришли с Кадмом в Беотию. К этой новой сфере употребления письменности принадлежат и многочисленные эпитафии, надписи на статуях и других предметах, в которые уже в конце VII в. до н.э. врывается гражданская тематика. Архилох, например, известен как автор эпиграммы на гетеру Пасифилу:

Много ворон на утесе смоковница кормит плодами; Всех Пацифила гостей, добрая, рада принять.

Такого в табличках не обнаружишь. Нс найти в табличках и чего-нибудь подобного, скажем, эпитафии Симонида Кеосского купцу-критянину:

Родом критянин, Брегах из Гортины, в земле здесь лежу я. Прибыл сюда не за тем, а по торговым делам.

И уже совсем было невозможно во времена государственно-профессионального существования письменности представить себе то, что произошло с левой ногой статуи Рамзеса II перед храмом Абу-Симбеле. На рубеже VI в. до н.э. группа греческих наемников оставила здесь типично «туристскую» роспись; «Когда царь Псамметих пришел в Элефантину, те, кто плыл вместе с Псамметихом, сыном Теокла, сделали эту надпись. А прошли они выше Керкиса так далеко, как позволяла река. Иноязычными предводительствовал Потасимто, а египтянами Амасис. Это написали...». И дальше десять подписей. Приди такое в голову писцу, он тут же поплатился бы за это святотатство жизнью.

Примерно в то же время Солон в Афинах, проводя знаменитую «сисахфию», отменяет долги, по некоторым версиям, даже «сжигает долговые расписки», хотя сам-то он говорит о «долговых столбах».

Какой же я из тех задач не выполнил, Во имя коих я тогда сплотил народ!? О том всех лучше перед Времени судом Сказать могла б из олимпийцев высшая -Мать черная Земля, с которой снял тогда Столбов поставленных я много долговых, Рабыня прежде, ныне же свободная. (Аристотель. Афинская политая, 12,4).

Покидая канцелярию, письменность меняет и материал. В крито-микенский период для записей использовали глиняную табличку, и лишь форма ее и некоторые особенности линейной графики позволяют предполагать, что рядом с основной существовала, возможно, вспомогательная, «Оперативная», письменность, которая исполнялась на каком-то нестойком материале вроде пальмовых листьев. Материальная база алфавитной письменности значительно шире. Здесь и в какой-то степени традиционный «каменный столб», на котором треки пишут эпитафии, высекают элегии, законы, долговые обязательства, договоры. Но здесь также и новые материалы: кожа, папирус, а позднее - пергамент и бумага, которые сняли ограничения записи по объему и форме, обеспечили фиксацию таких, например, документов, как элегии Феогнида по 800-1000 строк или «истории» Геродота и ФукидвДа.

Материальное раскрепощение письменности важно не только и не столько тем, что оно позволило выражаться длинно и обстоятельно, но в гораздо большей степени тем, что раскрепощение письма, скованного прежде традиционными рамками объема и формы, раскрепостило и группу законов текстуального накопления, то есть законов теоретической кумуляции, запрещающих повтор-плагиат и требующих соотнесения каждого нового текста с наличными.

Если в крито-микенскую эпоху включенность письменности в процессы управления и неизбежная их фрагментарность сковывали и по-существу сводили на нет слепую творческую силу текста, который не может повторить ни одного из предшествующих текстов, не теряя при этом смысл, то теперь греки на собственном опыте испытали «ползущую» природу текста, его сдвигающую силу. Запрет на плагиат и требование соотнесенности с другими текстами волей-неволей выталкивало античных авторов, идет ли речь о философии, истории или искусстве, на позицию принудительного творчества. Античность не знала раскавыченных цитат, и первая цензурная молния поразила ее только в период канонизации группы текстов в священное писание, поэтому около семисот лет грекам, а потом и римлянам приходилось «выкручиваться» - творить новые теоретические отношения и к миру, и ко всему предшествующему теоретическому наследству.

Этим, кстати, объясняется духовное богатство и неисчерпаемость античного арсенала идей, та огромная избыточность готовых фраз, постановок вопросов, связей идей, которая и для нас остается неисчерпаемым кладезем мудрости и неиссякаемым источником формального сырья для новых построений. Но в данной статье нас интересует другой, структурный аспект преступления - выход письменности за рамки традиционного канцелярского применения, превращение ее из ремесла в индивидуально-универсальный навык, в «письменную речь».

Огромность события очевидна, перед ним бледнеют все другие культурные революции, поскольку речь здесь идет не о том, например, чтобы привить всем поголовно навык переплывать реки средних размеров, а о том, что каждому прививается отношение к предметному миру, причем отношение индивидуальное и в силу теоретической кумуляции отличное от всех других сложившихся отношений. Письменность как универсальный навык, как грамотность есть сама по себе слепая творческая способность, которая поднимает все поголовье грамотных, хотят они того или нет, к теоретическому творчеству, расставляет головы в позициях взаимного несоответствия и отличия, запрещает им повторять друг друга и требует от каждой головы, как головы грамотной, нового текста, нового индивидуального отношения к любому предмету, к которому уже существует какое-то отношение. Переход письменности в грамотность означает автоматический переход к новой психологической установке, к установке на поиски нового, ибо каждой грамотной голове приходится теперь опредмечивать наличные отношения к миру, отрицать их как заведомо неистинные или неполные, создавать свое особое, дополняющее до «истины» отношение, то есть постоянно находиться в творческом режиме анализа наличного и синтеза нового. Этот дух творчества, отрицания наличного, заметен уже в древнейших эпиграммах. Феогнид, например, кратко, в «каменном» стиле, но достаточно ясно выразил это настроение:

Мнение людям великое зло, - драгоценен лишь опыт; Многие судят, меж тем, мнения больше держась.

Возникает, таким образом, частная собственность на мысль и ее продукты - теоретические отношения к миру, которая монополизирует право на поиски истины и выступает поэтому агрессивно-творческой духовной сущностью, не способной удовлетворяться ни одной из сложившихся теоретических систем и постоянно подозревающей, что истина, конечная определенность, лежит где-то за сложившейся системой отношений, за ритуалом. Вспыхивает неугасающий античный «раздор» ерг, Гоббсова «война всех против всех», которой единственным победителем оказывается социальная память, наращивающая все новые и новые тексты - теоретические отношения к миру, если ее не подстригают или не огораживают китайской стеной цензурно-полицейских мероприятий типа канонизации группы текстов в тот или иной вид священного писания.

Вместе с тем, внутренняя необходимость перехода письменности в грамотность и возникновения частной собственности на мысль и ее продукты довольно далека от очевидности. Пока мы можем лишь констатировать некоторые факты. В крито-микенскую эпоху письменность была обычным социально-профессиональным институтом, соответствия которому можно обнаружить повсеместно - в Египте, Вавилоне, Китае. В гомеровскую эпоху письменность исчезает, чтобы затем явочным порядком, царапинами на фараоне, строчками элегий на камне, возродиться на новых основах и принципах уже как социально-личный институт. Иными словами, социально-профессиональный навык перешел в социально-личный, одно из свойств государственной бюрократической машины трансформировалось в личное «гражданское» свойство всех или значительной части людей, составляющих социальную целостность, причем это свойство оказывается крайне беспокойным и агрессивным источником постоянной теоретической и политической творческой «смуты», что позже будет признано в античном законодательстве, Соленом, например, как обязательный и существенный признак гражданина: «Кто во время смуты в государстве не станет с оружием в руках ни за тех, ни за других, тот предается бесчестию и лишается гражданских прав (то есть продается в рабство - М.П.)» (Аристотель. Афинская полития, 8,5).

Здесь нужны некоторые пояснения и уточнения: трудно поверить в поголовно грамотную античность, тем более, что в Спарте, например, грамотность законами Ликурга не предусматривалась, а скорее исключалась, поскольку она могла отвлечь истинного спартанца от выполнения его высокого назначения на земле, прекрасно выраженного в стихах Тиртея, официального «гражданского» поэта Спарты:

Был он при жизни пригож для мужей и зазнобою девкам. Как он прекрасен теперь, павши в передних рядах! (Фрагменты, 7)