Лоренс Даррел - КОНСТАНС, или Одинокие Пути

• Название: КОНСТАНС, или Одинокие Пути
• Автор: Лоренс Даррел
• Издательство: Б. С. Г.- ПРЕСС
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-93381-178-5

«КОНСТАНС, или Одинокие пути»(1982) — третья книга цикла «Авиньонский квинтет» признанного классика английской литературы XX столетия Лоренса Даррела, чье творчество нашло многочисленных почитателей в России. Используя отдельные приемы и мотивы знаменитого «Александрийского квартета», автор рассказывает о дальнейшей судьбе своих персонажей. Теперь Констанс и ее друзьям выпало испытать все тяготы и трагедии, принесенные в Европу фашизмом, — тем острее и желаннее становятся для них минуты счастья… С необыкновенным мастерством описаны не только чувства повзрослевших героев, но и характеры нацистов, весьма емко и точно показан механизм чудовищной «военной машины» Третьего рейха.

Так же как и прославленный «Александрийский квартет» это, по определению автора, «исследование любви в современном мире».

Путешествуя со своими героями в пространстве и времени, Даррел создал поэтичные, увлекательные произведения.

Сложные, переплетающиеся сюжеты завораживают читателя, заставляя его с волнением следить за развитием действия.

---

— О боже! — проговорил Шварц, не скрывая своего еврейского пессимизма, отягощенного венским воспитанием.

Он думал: человек рожден свободным, свободным, как ночной кошмар. Мы живем, но на нас беспрестанно посягают будущее и прошлое, мертвые и еще не рожденные. И те и те пребывают в диком ужасе от нескончаемого настоящего. Aie! А она в восторге от полифонического совокупления или возможности всю ночь целоваться, истекая медовым потом, как поется в вульгарной кабацкой песне! Врачи — люди не очень сообразительные, с ограниченным интеллектом, не проницательные. В их функцию входит всего лишь открыть то, что уже известно, но пока еще не признано. Скучная и жалкая роль, как у навозного жука, — который постоянно перекатывает навозные шарики. Ну и кому до этого есть дело?

— А что особенного, Конни, если вы получите давно вами заслуженное счастье? Вы меня пугаете своими слишком четко выраженными мыслями. Так вы быстро наскучите ему. Констанс кивнула.

— Знаю. Боюсь, как бы не стать слишком властной — и тогда я точно наскучу ему, как вы говорите. Он уже заявил мне, что женщин, которые много думают, психиатры должны побивать камнями.

— Хорошо бы, вы перестали ходить по комнате, — заметил Шварц, — словно вас тащит за собой огромный пес или подталкивает в спину ветер. У меня голова идет кругом.

— Прошу прощения, — виновато отозвалась Констанс и с деланным спокойствием села за стол. — Я просто думала, как это лучше сформулировать. Знаете, такая же разница между собором и мечетью. В мечети нет алтаря, нет фокуса, на котором сосредоточивается внимание. В ней истина как бы повсюду, хотя в целом она ориентирована и устремлена на Мекку. Собор географически ни на что не ориентирован, зато внутри все сфокусировано на одно особое место, на алтарь, где приносится главная кровавая жертва. Это, скажем так, стол мясника в христианском производстве. Здесь наливают вино, здесь режут и освящают хлеб. Это место также своего рода телефонная будка, из которой можно позвонить Богу и постараться выкупить по дешевке одну отдельную душу — потрясающая выдумка! Ладно, я знаю, что похожа на старину Сатклиффа, который мучает вас насчет Пиа. Но между нами действительно огромная разница — как между мечетью и собором. Однако любовь все уравновешивает, потому что она существует у всех. Аффад сказал, когда мы разговаривали, что это подсчитывается «инженером любви в терминах puissance massique — могучей власти коэффициента тяжести». Звучит красиво и загадочно, но я понимаю, что он имел в виду.

— Черт меня побери, если понимаю я, — угрюмо проговорил старик.

— Конечно же, понимаете.

Констанс казалось, что наконец-то она отделена от мира, с которым воевала, боролась их с Аффадом наука — от мира безответных привязанностей, легковесных приключений, объятий без озарений! Аффад совсем по-другому обнимал ее, и его объятия действовали на нее, как капля горячего оливкового масла, упавшая на щеку спящего Эроса. Наверно, она излечилась от вечной мечты всех женщин — стать неотделимой от чьего-то счастья — от этой гноящейся болячки самоуважения, застарелой дизентерии человеческого нарциссизма… Или на это нельзя надеяться?

— Я иду домой, — вдруг заявила Констанс. — Не могу работать, да и мне надо еще к столькому привыкнуть, что…

— Понимаю, — смиренно произнес доктор Шварц, — Идите.

Констанс показалось, что она не выдержит, если немедленно не увидит Аффада, поэтому она покинула клинику и сломя голову побежала к нему — но нашла лишь пустую комнату, неубранную постель, рядом с которой, чувствуя изумление, презрение и одновременно тревогу за его здоровье, обнаружила маленькую трубку, предназначенную для курения гашиша. И ею, к тому же, недавно пользовались! Аффад вошел, когда Констанс нюхала трубку, словно насторожившаяся кошка. Она спрятала ее за спину, когда они обнялись. Потом она протянула трубку Аффаду со словами.

— Ты не говорил, что куришь.

— А должен был? В конце концов, я египтянин и, да, я курю.

Однако потом Аффад прибавил, что курит редко и понемногу.

— Это имеет значение? — спросил он.

— Только потому, что касается тебя.

— Это безвредно. Но ритуал есть ритуал.

Констанс вздохнула с облегчением. Она отправилась в кухню, чтобы заварить чай, Аффад же стал внимательно осматривать книжные полки в поисках чего-то, что могло бы его заинтересовать.

— Ох, уж это ваше мошенничество под видом науки! — воскликнул он, когда ему на глаза попалась серия книг в синих переплетах, психоаналитическая серия. — Она ничего не дает.

— Откуда тебе знать?

Он сел, аккуратно держа в руках чашку, чтобы не расплескать чай.

— Ну, слушай. У меня были очень богатые родители, и они заботились о моем воспитании, возили меня по всей Европе, чтобы я изучал чужие языки и чувствовал себя свободно в любом обществе и в любых обстоятельствах. Но я был застенчивым ребенком и, поскольку рос в тепличных условиях, развивался медленно. Мне было трудно общаться с другими детьми. Больше всего мне нравилось запираться в своей комнате и предаваться изучению таких таинственных наук, как алхимия и математика, — лучше места, чем Египет, для этого не придумаешь, там всё тайна. Я был единственным ребенком, и когда умерли мои родители, почувствовал себя очень одиноко, запертый в своей большой квартире в Александрии, в компании нескольких друзей. Изучение гностицизма свело меня с немногочисленной группой людей, ищущих знаний, среди которых был принц Хассад, и с тех пор я, так сказать, прилепился к нему. Ни у кого, кроме этих людей, — а они принадлежали ко всем слоям общества — я не бывал. Через некоторое время совершенно случайно очаровательная и пылкая молодая женщина вошла в мою жизнь и совершенно пленила меня. Наш брак длился семь лет, однако наш ребенок, как мы выяснили, был слабоумным, это был шок — мы расстались. Моя жена поселилась отшельницей в коптском монастыре в Натруне. Ее немолодая мать взяла на себя заботы о мальчике: она жила в Женеве, поэтому я регулярно приезжал сюда посмотреть на него и рассказать ей о египетских новостях. После случившегося я все это время жил один, не желая больше заводить близкие отношения, понемногу привык к такому образу жизни, а потом полюбил одиночество. Пару раз у меня были случайные встречи с женщинами, но я не шел дальше эфемерной близости — однажды с усталой актрисой кабаре, в другой раз со случайной прохожей. Но они были исключением, и лишь из-за одиночества — насколько мне помнится, три встречи за все годы. Так что я безнадежно отвык от совместной жизни, и ты можешь, ни в чем себя не виня, прогнать меня, если считаешь, что я слишком многого требую. В таком состоянии я встретил тебя и был очарован, не знаю уж почему, — ведь я знал красавиц и умниц получше тебя. Итак, я набрался храбрости и с не свойственной мне дерзостью сделал ставку на опыт, который — естественно, я был неправ — казался мне единственно возможным, если я не хотел умереть от сплина и скуки во время бессмысленной войны! И он зевнул самым неприличным образом.

— Никогда еще мне не приходилось слышать такого по-мужски эгоистичного признания в любви! — проговорила Констанс с удивлением, но сердце ее при этом затрепетало от восторга, ибо бессовестный эгоист сопровождал свое признание искупительными ласками. И вот они уже лежали рядом и сбрасывали туфли.

— Разве тебе не нравятся всезнающие мужчины, которые слишком уверены в себе? Говорят, с ними очень спокойно. Когда я впервые увидел тебя, смутное предчувствие подсказало мне, что ты простишь мне любую глупость.

— И напрасно, — сказала Констанс, окутанная паутиной сна, которую он плел каждым своим размеренным вздохом.

Силы небесные, подумала она, скоро они опять будут любить друг друга, и это было немного печально, потому что неизбежно. А еще за усыпляющей шутливостью его речей — опровергаемых нежным, но решительным ритмом его ласк — она чувствовала в глубине его естества тревожную вибрацию, неуверенность в себе, которая заставляла его делать подобные выпады — так он зондировал мир, проверял, нет ли в нем враждебности. Или ему просто было трудно отказаться от холостяцких привычек, и общество женщины, даже любимой женщины, он воспринимал как угрозу своему покою?

— Нет, ничего такого, — сказал он, будто в ответ на все эти пробегавшие в ее голове мысли, — я совсем не то имел в виду, ну разве что со временем… Для меня было главным, чтобы ты не покинула этот мир; у меня появилось такое чувство, что в Авиньоне тебя потянет на самоубийство, как твою сестру — и при первой же возможности я должен был вытащить тебя обратно в Женеву, где мог бы быть рядом. Вот почему я попросил Смиргела хорошенько за тобой приглядывать. Он отвечал за тебя своей головой!

Констанс удивилась.

— Так вот почему он преследовал меня своими заботами. А я-то думала…