Лазарь Бронтман - Дневники 1932-1947 гг

• Название: Дневники 1932-1947 гг
• Автор: Лазарь Бронтман
• Жанр: Биографии и Мемуары

Лазаря Бронтмана современники называли «королём московских журналистов» — и за ироничным звучанием этого неофициального титула скрывалось весьма много настоящего. Бронтман четверть века жил и работал в самой, что ни на есть, гуще событий, бесперебойно поставляя советскому читателю передовицы (псевдоним Лев Огнев). Во время «бума рекордов» 30-х годов Бронтман, по долгу службы и, как можно понять из дневников, из-за собственной любознательной натуры, побывал везде — освещал строительство первых линий метро, участвовал в знаменитом автопробеге Москва-Каракумы-Москва, был в экспедиции под руководством Ушакова в Арктике, искавшей земли Джиллиса и Санникова, потом — посетил Северный полюс, дрейфовал на одной льдине с Папаниным (а до того принимал участие в спасении седовцев); тесно дружил с лётчиками-испытателями ЦАГИ, с Коккинаки, Чкаловым, освещал стратосферную эпопею. Перед войной Л. Бронтман был назначен начальников информационного отдела «Правды». Потом — четыре года войны, без прикрас отображённые в дневниках. Масса интереснейших малоизвестных деталей об интереснейших известных событиях. И, на протяжении всего этого времени, описания встреч со знаменитыми людьми, в т. ч. Сталиным, Калиныным, Молотовым, Головановым, Василием Сталиным, Чкаловым, Громовым, Папаниным и многими другими. Эти дневники — ранее не публиковавшиеся замечательный документ эпохи.

---

Да, между прочим, ночью, расставаясь с Микояном, я напомнил ему:

— А помните, А.И., я делал у вас доклад?

— Когда?

— В 1928 или 1929 году мы занимались высвобождением пищевых жиров из мыловаренной промышленности. Вы нас тогда сильно поддержали, и я делал доклад на коллегии Наркомторга.

— Помню, помню, — улыбнулся он. — Этот вопрос и сейчас у нас стоит. Очень важная проблема.

Я приехал в редакцию. В 11 ч. вечера беседа пришла из секретариата т. Поскребышева. Поправки были незначительными. Одновременно сообщили, что она пойдет во всех газетах. Поспелов был счастлив и горячо меня поздравлял и благодарил.

20 мая.

Беседа вчера была напечатана во всех газетах. Я позвонил Барабанову.

— А.И. очень доволен. Все в порядке. Если будут отзывы — он просит прислать ему.

Поспелов ночью показал мне постановление ЦК, в котором было написано приблизительно следующее: «Принять предложение т. Поспелова и установить для ведущих журналистов-писателей „Правды“ пять персональных ставок по 2000 рублей в месяц».

— Мы хотим установить это Кожевникову, Рябову, Колосову, Заславскому и вам. Тут дело не в деньгах, а в принципе. Ставка членов редколлегии и формулировка «ведущие журналисты-писатели». Вы, кажется, член Союза Писателей?

— Нет еще.

— Обязательно надо провести. Ведь у вас около десяти книг?

— Двенадцать.

— Обязательно надо. Мы этим займемся.

Встает вопрос — что мне делать дальше? Война кончилась. Оставаться ли в военном отделе, переходить ли в другой отдел? Я лично склонен был бы перейти на амплуа спецкора по особым заданиям, не быть связанным оргработой. Тогда бы мог и писать, и поездить, и поработать над книжкой, и людей посмотреть, и себя показать. В крайнем разе, это можно бы сделать, оставаясь замом в военном отделе, работы по отделу будет не так много, хотя генерал и считает, что мы сейчас должны широким планом обобщать опыт войны (а это — статьи, а статьи — на мне). Сесть же на отдел информации — это каждодневно трубить от зари до зари, и погрязать за столом, без всяких поездок, и без писания.

Сироти, проводя свою политику, сажать везде своих людей, которые были бы ему обязаны местом, намечал на отдел Мержанова, слухи об это дошли до ТАССа. Против этого энергично выступал Сиволобов и Гершберг. Оба говорили обо мне — и с Поспеловым, и с Сиротиным.

И вот, позавчера, когда я приехал от Микояна и докладывал в присутствии Сиротина редактору, Сиротин вдруг сказал:

— Л.К., война кончается. Не пора ли вернуться к старым делам?

— Да, — подхватил Поспелов. — Возглавить отдел информации.

— А первым заместителем — Мержанова, — добавил Сиротин.

Я промолчал. Разговор перешел на другие темы.

Вчера, когда я зашел к Сиротину по поводу номера, он опять поднял этот вопрос:

— Вот надо немедленно создавать отдел информации. Как ты смотришь на это?

— Если создавать — так мощный отдел, дать ему и силы, и место в газете, — сказал я.

— Разумеется. А что ты думаешь о заведующем?

— Конечно — Бронтман! — сказал присутствующий Хавинсон и вышел.

Я изложил свою точку зрения (о спецкоре по особым заданиям).

Он промолчал.

На днях (18-го, кажется) мы опубликовали статью Члена Военного Совета ВВС генерал-полковника Шиманова, подводящую итоги действий авиации в войне. Решили дать такие же статьи по танкам, артиллерии и инженерным войскам.

Позвонил я сегодня маршалу инженерных войск Воробьеву. Он сразу согласился и обещал дать через 3–4 дня.

Главный маршал артиллерии Воронов сказал, что сейчас не хотел бы, а недели через полторы-две даст.

Позвонил главному маршалу бронетанковых войск Федоренко. Обещал поручить кому-нибудь и сказал:

— Вот читаю сейчас статью в «Вестнике танковой промышленности», издает его Наркомат танковой промышленности. Вот мудаки! В каком-то американском журнале или газете была опубликована статья, трактующая, что придет на смену танкам. А наши чудаки взяли и опубликовали у себя. Это же деморализует людей.

— Тем более, нужна ваша статья, — сказал я.

— Правильно. Обязательно дадим.

21 мая.

Сегодня — большой вечер в Доме Культуры в связи с днем Победы. Устраивается для редакций и тех из типографии и издательства, кто делает «Правду». Торжественное заседание, большой концерт и ужин Шуму!

Вчера весь день занимались представлением наших военкоров к наградам по фронтам. Послали телеграммы почти на всех.

— А нас? — спрашивает Яхлаков (месяц назад его произвели в полковники и сейчас орден не дает ему покоя).

2 июня.

Вчера, в 2 ч. 27 мин. дня в Боткинской больнице умер Абрам.

Хотя все мы давно знали, что его болезнь неизлечима и конец неотвратим, все же это оглушило нас. Его то брали домой, то снова клали в больницу. Последний раз он лежал дома месяца полтора. В это время болезнь уже очень обострилась: ноги у него давно не действовали, но еще прошлым летом работали руки, он ел, писал (хотя и быстро уставал), но он не сдавался, придумывал себе работу, помогал Лизе проверять ученические тетрадки, договаривался с Сельхозгизом о правке рукописей. Но уже к осени руки сдали, и в последнее время он только шевелил пальцами. Начали сдавать шейные мышцы, ему трудно было держать голову. С месяц назад резко застопорил желудок, никакие меры не помогали, и облегчение внезапно наступило тогда, когда, казалось, уже придется прибегнуть к оперативному вмешательству. Это его очень сильно вышибло из колеи, подорвало его силы, и он впервые дал увидеть, что испугался.

Недели полторы назад (кажется, с 20-го) пользующий его проф. Маргулис начал применять для лечения бокового амиатрофического склероза разработанную им сыворотку. Естественно, что решили попробовать и Абраму. Отвезли в больницу. Договаривались, чтобы сделали в первую очередь, т. к. он очень хотел поехать на дачу и не хотел терять теплых летних дней.

Первые прививки он перенес хорошо.

Позавчера утром мне позвонили из больницы:

— Приезжайте, ему плохо. Рано утром было совсем плохо, сейчас немного получше.

Я приехал. Он лежал бледный, измученный. Дышал тяжело.

— Стоит в горле какая-то пробка. Отхаркнуть не могу. И не дает дышать.

Ему, оказывается, уже делали укол камфары, еще чего-то.

Попросил переложить грелку из-под ног на ноги. Потом попросил посадить его («может быть, будет легче дышать»), потом опять положить («не помогло»). Дышал все время с трудом, видно было, как сильно напрягаются шейные мышцы.

— Нет аппетита. Не могу есть.

— А глотать трудно?

— Нет.

Лежала на столике полураскрытая книжонка Аверченко (рассказы). Раскрыта на половине.

— Не идет?

— Да, не идет. Да и скучновато. Вот «осколки разбитого вдребезги» лучше.

— Сейчас многое кажется скучным, — заметил я. — Я пробовал перечитывать Майн-Рида, Жюль-Верна, — тяжелая работа.

— Купер лучше, — заметил он.

— Он литературнее.

Он кивнул. Потом вспомнил о книжке Б. Шоу, которую я ему посылал.

— Я ее отослал с мамой. Оказывается, я ее читал.

Спросил, как идут у Славки экзамены. Поинтересовался моими делами, перспективами. Говорил медленно.

— Тебе тяжело говорить? — спросил я. — Молчи.

— Да, тяжело, трудно.

Я не сразу находил темы для разговора.

— Слушай, — вспомнил он. — Маргулис велел в случае критическом впрыснуть лобелин.

— Как? — переспросил я.

— Открой ящичек. Там в коробочке лежит ампула. На ней написано Гинда (врач Быховская), она достала где-то одну, больше нет. Маргулис сказал, что, может быть, ты достанешь.

Я вынул ампулу, записал.

— Сложное название, — сказал я.

— Я запомнил так, — сказал он. — На Северном Кавказе есть станица Лабинская. Лабинская — Лобелин.

— Мнемотехника?

Он улыбнулся. Помолчали.

— Рассказывай что-нибудь! — несколько раздраженно потребовал он.

Видимо, ему надо было отвлечься от своих мыслей, а говорить самому было трудно.

Я стал собираться — в Кремлевку за лобелином и в редакцию.

— Пошли Славку за Лизой, — сказал он. — Только, пожалуй, пусть он а приедет без Инуси: может, придется пробыть около меня ночь, а Инусе негде тут.

Он зяб. Я потрогал его лоб — горячий. Как раз сестра принесла термометр. Поставили. Прошло 8 минут.

— Можно самому вынуть, — попросил он.

Я достал — 37,1. Я удивился, но Абрам, кажется, был доволен результатом.

— По-моему, должно быть больше, — заметил я.

— Плохо, наверное, стоял, — ответил он.

— Может быть, поставить снова?

— Не стоит.

Я уехал часиков в 6 в редакцию, потом в Кремлевку. Там обещали дать, если будет рецепт из больницы. Славку послал с запиской к Лизе. Затем приехал домой, позвонил по телефону в больницу, мне сказали, что Лиза там. Объяснил о рецепте. Она пообещала договориться с врачом, сообщила, что у него температура 39.