Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

«Вам звонят», – говорит Геннадий, подходит, – сегодня он дежурит, он и Альвина. «Вам звонят, товарищ Верещагин!» – кричит Альвина: издалека протягивает трубку, у нее игривый вид, из чего Верещагин выводит, что звонит женщина, не исключено, что мама Тины – и сюда добралась! – но голос мужской, следовательно, Альвина на просто по личной женской симпатии к Верещагину улыбалась игриво, звонит главный инженер «Металлодетали». «Я насчет игрушки», – говорит он. «А мы деньги уже перевели, – отвечает Верещагин. – На ваш счет в банк. Можете справиться у своего бухгалтера», – он думает, «игрушкой» главный инженер фамильярно называет электронный микроскоп. «При чем тут бухгалтер? – удивляется главный инженер. – Я рассказал вашу идею внуку, он в восторге, пытался сделать – со звуком не выходит. Все получается великолепно, но воет, как голодный волк. Вы говорили, должна быть красивая мелодия…» – «Мало, что красивая, – отвечает Верещагин, он уже понял, о чем речь, – она должна еще и меняться в зависимости от скорости вращения». – «Так почему же воет? – спрашивает главный инженер. – Внук проковырял добавочные дырки, все равно воет. Только теперь как волчья стая. В зимнюю ночь». – «Дырки должны иметь строго определенные диаметры и просверлены под строго определенными углами, – отвечает Верещагин. – У меня где-то валяются расчеты. Может быть, я их найду». – «Может быть? – возмущается главный. – Не стыдно ли вам? Обязательно нужно найти! Вечером я позвоню вам домой». – «Лучше завтра утром», – просит Верещагин. «Хорошо, утром, – уступает главный. – Хотя внук не любит волокиты. Он воет от нетерпения, как сирена». Верещагин кладет трубку.

«Нагреватель я вам ставлю импортный, – говорит Петя, когда Верещагин возвращается. – Он вам хоть четыре тыщи градусов даст, если, конечно, захотите». Петя сидит у печи на корточках и подмигивает Верещагину, тот понимает зачем. «Ты мне нагреватель импортный, а я тебе бутылку экспортной», – шепчет он, наклоняясь к Петиной лысине. «Не достанете, – говорит Петя громко. – Деньги у вас есть, а связей нету». – «Связей нету? – восклицает обиженный Верещагин. – Да ты знаешь, какие у меня связи?» – и рассказывает о своих связях, которые так протяженны, что даже на бесконечно далекой Прекрасной Планете есть у него свои люди; например, сизый спрут с глазом, похожим на автомобильную покрышку. Петя хохочет, – вот за это он и любит Верещагина, – за чудаковатость и остроумие, хотя бутылку экспортной, конечно, не достанет.

Отсмеявшись, он отправляется к себе, в мастерскую, за импортным нагревателем.

А Верещагин, сделав различные дела, мчится домой. «О, боже!» – стонет он, ворвавшись на кухню: кристаллик, подвешенный на ниточке для затравки, исчез – слишком теплым оказался раствор, ниточка свободно болтается в банке с голубой жидкостью, на конце пустой узелок. Верещагин созерцает эту картину с горестной миной: какие кристаллы получались у него в детстве! Неужели разучился? Да нет, он найдет сейчас новую крупиночку медного купороса и, конечно, все-таки вырастит кристалл, огромный – как в детстве, двадцативосьмиугольный, но факт остается фактом: в детстве он был лучшим специалистом по этой части, осечек у него не случалось.

Он находит на кухонном столе голубой кристаллик, хочет привязать его к ниточке, но в это время начинает звонить телефон. Верещагин бежит в комнату. «Нашли? – спрашивает главный инженер. – Может, продиктуете параметры?» – «Утром! – кричит Верещагин. – Мы же договорились: утром!»

Надо искать расчеты к игрушке. Верещагин лезет на антресоли и сбрасывает оттуда дюжину раздутых папок. Он наползает в стенной шкаф и выползает оттуда тоже с дюжиной. Он весь в пыли. Это его архив. Перевязанное тесемочками прошлое. Он раскладывает папки на полу, развязывает тесемки, бечевки, шнурки: папки распахиваются скрипуче, как старые ворота. Верещагин вываливает пожелтевшие, мятые листки и ползает по ним – большое старое насекомое на уже изъеденных листьях.

Вот черновики его первой научной работы – Всесоюзный конкурс юных техников: «Вы ошиблись в миллиард раз!!!»; студенческие курсовые – зачем он их хранит? любительская фотография: Верещагин с девушкой – как же, вспоминает: десятый класс, трехмесячная первая любовь казалась долей божества, а теперь…- как же раньше не видел: эолова арфа, доступная всем ветрам – старательная распахнутость глаз, никчемный рот, нахальные груди, с башку каждая – тугая девка, хитрюга, угрюмый, тусклый огонь желанья, теперь Верещагин все понимает… А вот еще, групповая фотография, третий курс, в центре он сам – смеющийся, что-то кричащий, туманные полосы вместо рук – это он размахивал ими, жестикулировал, крича (что?), доказывая (кому?), а рядом Людочка Иваненко – красавица, отличница, развратница, Верещагин отлично помнит их минутную любовь на крепостном валу в вечер выпускного торжества… А это кто? – с краю, чуть боком, будто собирается шагнуть за обрез фотографии, – как ее звали… ага, Тоня, кажется, Тоня, ну да, точно, Тоня, не девушка, а сплошное очарование – тихое очарование, слабая улыбка, как крепостная стена – сколько сокурсников, софакультетчиков пытались сквозь нее пробиться. Как-то шли по улице большой компанией, Верещагин взял Тоню под руку – словно бы между прочим, что-то громко рассказывая всем, шагов двадцать прошагали, а на двадцать первом Тоня, под предлогом платок достать или еще что там, освободилась, тактично и необидно, казалось бы, но Верещагин оскорбился неописуемо, возненавидел эту Тоню – таким он был уже в те годы, один сокурсник как-то сказал ему – в споре, при большом стечении народа: «Ты весь соткан из злости и самолюбия», на что Верещагин со злостью и самолюбием ответил: «Не соткан, а отлит», дав таким образом понять сокурснику и остальным, что его верещагинские злость и самолюбие не ткань, не тряпка, а металл. Больше на Тоню он и смотреть не позволял себе, игнорировал до абсолюта, ну а через какое-то время она уехала в другой город – родителям что-то не сиделось на месте. Год еще прошел, Верещагин уже на последнем курсе был, если читатель помнит, он только на нечетных и учился, на первом, третьем и пятом, – во время какой-то студенческой вечеринки заговорили с чего-то о любви, и вот тут одна девушка, бывшая сокурсница Верещагина, вздохнув, сказала, что все, происходящее в их сердцах, это не любовь, что единственным ей известным человеком, умевшим любить по-настоящему, была Тоня. «Больше тебя никто так любить не будет», – сказала она, вдруг повернувшись к Верещагину. «Меня? – не понял Верещагин. – Она меня любила? Что-то не замечал». – «Дурак ты, – сказала бывшая сокурсница.- Надо было заметить». – «Что же, с микроскопом ходить?» – съязвил Верещагин: самолюбие, самолюбие, из которого он был то ли соткан то ли отлит, не позволило ему тогда обнаружить охватившее его волнение. С неделю после этого разговора ему казалось, что он тоже любит Тоню, он все собирался спросить бывшую сокурсницу, назвавшую его дураком, не знает ли она Тониного адреса, но все то же самолюбие – ткань или металл? – удержало его тогда от расспросов.

А сейчас, глядя на девушку, пытающуюся сойти с пожелтевшей фотографии, он на мгновенье погружается в холодные волны предстарческого страха одиночества и думает: «Упустил?»

Из этих волн высвобождает его телефонный звонок. Мама Тины, голос которой он уже легко распознает, говорит: «Больше встреч с моей дочерью не ищите. Она уехала». – «Это хорошо, – говорит Верещагин. – А куда? Он еще держит в руках старую групповую фотографию третьего курса. «Вы хотите, чтоб я продиктовала вам адрес? – насмешливо спрашивает мама Тины. – Запомните: для вас она больше не существует. Я вынуждена была услать ее из города, чтоб она не сделала той отвратительной ошибки, к которой вы ее склоняли». – «Я ее склонял? – удивляется Верещагин. – Вы просто дура!» – кричит он, но поздно, в трубке уже гудки.

Слишком много для одного вечера: фотография, звонок – Тоня, Тина… Верещагин выбит из колеи, он громко ругается, бегает по комнате, стонет, тоскует, жалуется, срывает с себя одежду. Спать, спать, спать! – все, конец, ночь! Уже лежа в постели, он прислушивается к своему сердцу – оно бьется так сильно и часто, будто весь день он бежал, бежал и вот – свалился.

161

Под стук собственного сердца вспоминает Верещагин случай.

Порелово. Лето. День. Верещагин сидит у приемника. Вдруг за спиной странный треск, будто рывком разодрали плотную ткань, затем удар об стенку – мягкий, глухой звук. Верещагин вскакивает. На полу лежит ласточка. Крылья ее неряшливо растопырены.

Верещагин быстро соображает: открытая форточка, вот в чем дело! Он делает к ласточке шаг, чтоб взять ее, но та бьет крыльями об пол, взлетает – удар об оконное стекло, падение, снова взлет, удар, снова падение… Верещагин мечется по комнате, еще удар и еще. Верещагин болезненно морщится после каждого, наконец ласточка запуталась в оконной шторе. Верещагин ловит ее.