Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

«Ну и ну! – изумляется Верещагин. – Откуда ты эту песню знаешь?» Коля объясняет: весной у соседей играли свадьбу и трое суток подряд весь дом сотрясался от разных музыкальных произведений, в том числе и от этого: то ли на пластинке оно было, то ли по радио исполнили, магнитофон у них сломался на вторые сутки, а от этой песни дом содрогнулся на третьи… «И ты ее – раз, и готово?» – спрашивает Верещагин. Мальчик Коля кивает. «Ты меня поражаешь», – говорит Верещагин и снова включает магнитофон. Он хочет еще раз проверить музыкальные способности мальчика, прежде чем с полной уверенностью сказать себе, что перед ним – выдающийся человек. Звучит новая песня. «Знаешь?» – спрашивает Верещагин. Коля кивает и, не дожидаясь приглашения, начинает свистеть так громко, что Верещагин вынужден отойти подальше. «Ну, ты даешь!» – говорит он.

Но тут мальчик Коля умолкает, лицо его каменеет. Из магнитофона звучит песня, которую он не знает. «Не знаешь? – теперь Верещагин уже удивляется тому, что Коля не знает. – Неужели не знаешь? – Но вопрос задан слишком поздно. «Уже знаю», – говорит Коля и не дожидается конца песни, начинает ей подсвистывать – сначала неуверенно и тихо, потом все решительней и решительней. Его свист красиво вплетается в общее звучание – музыканты как бы подвигают свои стулья и дают мальчику место рядом. И вот он уже полноправный член коллектива – вместе с трубой, гитарой, клавесином и другими инструментами, аккомпанирует певцу свистом.

«Приходи еще», – говорит Верещагин на прощание. Коля так ему понравился, что подружиться с ним он хочет еще сильней, чем с певцом, которого подло унизили. «Приходи когда вздумается, – говорит он. – Только в следующий раз не стучи кулаком, у меня звонок есть». И Верещагин хочет показать, где звонок. «Знаю, знаю, – опережает Коля. – Я его и без вас обнаружил. Вот он, – жмет на кнопку. – От меня не скроешь!» – говорит он, и Верещагин хохочет: все-таки хвастун!

159

Он отправляется в институт. Но прежде чем спуститься к себе в подвал, в цех, идет в химическую лабораторию и спрашивает: «Нет ли у вас хромокалиевых квасцов?» Ему отвечают, что нет, что квасцов они не держат, без надобности они им, – Верещагин поворачивается уходить. «А зачем вам?» – кричит вслед начальник лаборатории, человек незнакомый Верещагину, впрочем на каких-то совещаниях, планерках встречались, так что в лицо оба друг друга знают. «Сын», – отвечает Верещагин останавливаясь. Сын, объясняет он, растет любознательный, пострел эдакий, десять лет, а уже увлекся химией. «Занимательную кристаллографию» читает взахлеб и вот, негодяй, сам хочет вырастить кристалл покрасивее. Так говорит Верещагин и призывно хохочет. Начальник откликается – тоже хохочет, переспрашивает: «Покрасивее?» – он одних лет с Верещагиным, но поспортивней, в теннис, наверное, играет, в бассейн ходит, или, по крайней мере, в утренней гимнастике регулярен. Отхохотав, он говорит: «Там у меня медный купорос есть. Устроит?» – и пока достает из шкафа банку с голубым порошком, рассказывает веселым тоном балагура, как однажды с двумя местными писателями – как их фамилии? – забыл – ага, одного, кажется, Сидоров, а другого… нет, не вспомнит, ну да ладно, не такая уж потеря, допустим, Иванов или Петров, – так вот, с этими двумя был в гостях у третьего – вечеринка, одним словом, у которого имелся красивый ангорский кот – или кошка? – он точно не знает, не переворачивал, – теперь призывно хохочет начальник лаборатории, а Верещагин охотно вторит, берет банку, говорит: «Спасибо», – да, так этот, который Сидоров, сажает кота-кошку на колени и подпускает хозяину такую лесть: «У меня, – говорит, тоже красивый кот есть, но этот, – говорит, – красивше…»- нет, нет, пусть Верещагин не смеется пока, потому что дальше еще смешнее: второй писатель, фамилию которого вспомнить никак не удается, хотя в местных кругах он большая знаменитость, толстый такой писатель, багрового цвета; может, Верещагину приходилось встречать, с тремя подбородками он, – нет? Ну так вот, этот писатель нахмуривается, надувается и сердитым тоном поправляет коллегу: «Не красивше, – говорит, – а красивее», – каковы хранители родного языка, а?

Оба они хохочут наперегонки, вволю, после чего Верещагин мчится домой, где быстренько кипятит в чайнике воду, засыпает в литровую банку медный купорос, заливает горячей водой, мешает, взбалтывает, перемешивает, подсыпает купоросу, снова перемешивает: раствор должен быть не просто концентрированный, он должен быть перенасыщенным, вот уж и готов – маленький кристаллик находит Верещагин в порошке, ниточкой обвязывает, на ниточке в раствор спускает, потирает руки, улыбается, – раствор остывает медленно, время идет прямо-таки черепашьими шагами, весь в нетерпении Верещагин – поперек банки ложка лежит, один конец нитки к ней привязан, на другом конце – кристаллик; потирает руки Верещагин, раствор охлаждается и вот… внимание… Начинается чудо: бесплотная тень возникает справа от кристаллика и слева тоже, обе сгущаются, материализуются, нежные грани кристаллика увеличиваются, удлиняются справа и слева, сверху и снизу, – еще, … Растет кристалл, разрастается; жаль, нет времени любоваться, пора в цех бежать, к вечеру полбанки займет кристаллик, – Верещагин знает, кто-кто, а уж он-то знает – полбанки! Какой там кристаллик – кристаллище! – вот что будет!

Бежит Верещагин на работу…

Зачем ему понадобилось вдруг заняться таким примитивным делом – выращивать кристалл обыкновенной растворимой соли? Глупое чудачество! Делать ему нечего? Может быть, он впадает в детство?

Отнюдь.

Читатель еще не знает: Верещагин уже назначил День Творения – день создания Кристалла. Того самого, о котором писал когда-то в дипломной работе, который выращивал в голове всю жизнь, доклад о котором произвел впечатление даже на мрачноватого спрута и послужил причиной перевода земли в класс «эпсилон». Верещагин уже назначил День! Он исподволь и тайно готовится к нему. Он уже облюбовал автоклав – под номером семь, уже кое-какое оборудование собственноручно сделал, – например, мощнейший соленоид, который сумеет дать такое магнитное поле, что ого-го! – только держись, – соленоид, конечно, тотчас же перегорит, но на мгновенье нужное поле даст, а много ли Верещагину надо? – одно мгновенье, да и всем нам – признайтесь, положа руку на сердце: что нам всем надо? – одно ведь мгновенье, не правда ли?..

И вот в канун Дня Творения такая исполненная высокого смысла блажь нашла на Верещагина: вернуться в детство и сделать то, с чего все начиналось. Читатель должен помнить: война, голод, эвакуированный подросток растит кристаллы – это описано в пятой главе… Так вот, накануне конца Верещагину захотелось воспроизвести начало, побаловаться началом, воскресить начало, поставить начало рядом с концом.

И это закономерно. Ведь и мы, остальные люди, – все чем кончаем? Признайтесь, положа руку на сердце, чем мы все кончаем? Началом. Хотим мы того или не хотим, но конец пути всегда оказывается рядом с началом, сколько бы мы ни шли.

Из праха, так сказать, возникли, в прах, так сказать, и возвращаемся.

Кто уйдет, все равно вернется, – сказал поэт.

Только ноги будут в пыли – так он закончил свою мысль.

160

У седьмой печи сидит на корточках электрик Петя. Он говорит Верещагину: «Чего это вы придумали нагреватель менять? Ведь работает, чего вам еще?» У Верещагина с ним отношения замечательные, почти дружеские, поэтому такой тон. Другого Петя матом послал бы за то, что без дела вызывает, он здесь в институте человек независимый и всеми нарасхват. Но Верещагин с первых же дней постарался подружиться с ним, – все силы положил, потому что подготовка к Дню Творения без Пети – немыслима. «Смени, друг! – умоляет Верещагин и делает безумные глаза: Петя любит Верещагина за чудаковатость и еще кое за что. – Не ровен час, перегорит, – говорит Верещагин, – а ты, Петя, на вес золота, ты, Петя, как валюта, тебя не всегда можно иметь, план напряженный, в другой раз тебя и не докличешься, замени, друг, на всякий случай, я тебе за это из личных фондов – премию в виде бутылочки «Экстры». За чудаковатость и еще вот за это любит Петя Верещагина. «Только для вас, – соглашается он и улыбается Верещагину, подмигивает, еще на какие-нибудь чудаковатости провоцирует, – пожалуйста, Верещагин готов на все: наклоняется и со старанием целует Петю в плешь, – хоть и молод Петя, а волосы вокруг темечка все повылезли, – противно Верещагину, но – чего не сделаешь, чтоб земную цивилизацию перевели из класса «эпсилон» еще куда-нибудь повыше. Целует он Петю в плешь.

Петя польщенно улыбается и начинает менять нагреватель, хотя и старый еще хорош, но: я – тебе, ты – мне. «Чудак ты, а сообразительный», – это Петя о Верещагине – не говорит, а думает. «Ну, все, теперь смогу киловатт сто дать, выдержит», – это уже Верещагин – тоже не говорит, а думает (господи, как мало люди говорят из того, думают!), – это о будущем опыте думает Верещагин, о Дне Творения.