Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Директор тихонечко ударяет Верещагина в третий раз и громко произносит: «Ну, старик, встретил бы на улице – не узнал. Думаешь, сильно изменился, поэтому? Как раз наоборот. Я бы подумал: гляди, идет Верещагин, но может быть, чтоб это был Верещагин, так Верещагин выглядел двадцать лет назад. Значит, не Верещагин это».

Сказав так, директор садится обратно за свой стол, и это как фокус: он почти не становится ниже.

Я знаю нескольких людей, которые, садясь, почти не становятся ниже.

Один мой бывший приятель как-то спросил: «Ты не замечаешь во мне ничего особенного?» – «Ничего, – ответил я. – Кроме того, что время от времени ты предаешь старых друзей». – «Без этого невозможно было бы заводить новых, – сказал бывший приятель. – Не замечаешь ли ты во мне какой-либо физической особенности?» – «Нет», – ответил я. Тогда он встал рядом со мной. «Кто из нас выше?» – «Никто, – сказал я. – Одинаковы». – «А теперь сядем», – предложил он. Мы сели. «Кто из нас выше?» – «Теперь ты, – ответил я. – И намного».

У него были очень короткие ноги. Люди, у которых короткие ноги, садясь, почти не теряют в высоте.

Это очень любопытная и о многом говорящая особенность

97

Директор Пеликан сказал: перейдем к делу. Он чувствовал безостановочный бег времени, он был настоящим директором. Поэтому он сказал: «Будем говорить без обиняков. Я все о тебе знаю. Твои дела хуже некуда. В науке ты сейчас – ноль. Хорошей вакансии для тебя у меня нет».

Верещагин не возразил, не опроверг. «Если не согласишься, оплачу тебе обратный проезд», – сказал Пеликан. «Хоть в истопники, – ответил тогда Верещагин. – Думаешь, у меня осталось самолюбие? Ошибаешься. Ничего у меня не осталось».

Победа над полковником отняла у него все силы. Он был сейчас как тряпка.

У Пеликана пластмассовая коробочка на столе. Он щелкнул выключателем и крикнул: «Зина! Ко мне – никого. Минут пятнадцать». Исключительно нежный ангельский голосок выпорхнул из коробочки: «Я и так – никого. Звонили уже раз десять, я соврала, что вы еще не приходили».

«Вот дура», – сказал директор. «А мне нравится. Такой приятный голос», – вяло возразил Верещагин. И никогда больше директору не возражал. «Это потому, что ты неженатый, – сказал директор. – У нее постельный голос».

«Пастельный», – пошутил Верещагин. И никогда больше с директором не шутил.

98

Директор Пеликан нарисовал Верещагину следующую картину.

Опытный цех. Маленький-премаленький. В нем делают, кристаллы, наукой уже отработанные. Некоторые получаются прилично, кое-что берет даже заграница. Институт с этого дела имеет кое-какую валюту, на которую покупает кое-какое импортное оборудование. Режимы кристаллизации разные, начальник должен приходить на работу то в семь утра, то в два ночи: выемка готовых кристаллов производится только в присутствии начальника, с обязательным подписыванием акта. На сей счет строжайшая инструкция. Кристаллы валютные, за вынос крупиночки – тюрьма. В остальном цех – дерьмо. Подвал. Семь печей. Четыре оператора. Народ случайный без образования: уметь там нечего. Начальнику тоже – ни знаний, ни умения не требуется. Мог бы справиться отставной полковник, но та же строжайшая инструкция требует, чтоб цех возглавлял научный сотрудник с высшим образованием. Обязанности примитивные, однообразные, диссертации не сделаешь, рабочий день раздроблен, перспектив роста – никаких. Вакансия свободна ужи полгода. Никто не хочет идти.

В конце своей речи директор сказал:

«Картину я тебе нарисовал честную и точную».

И добавил:

«Сам доволен».

Я тоже – когда удается о чем-нибудь трудном сказать честно и точно, целую неделю потом хожу гоголем. Как легко быть счастливым!

99

«Семь печей? – переспросил Верещагин. – Ты меня к печам?»

«Это мы по старинке так называем, – сказал директор, – Установки – люкс, последнее слово науки и техники. Сам увидишь».

«Ты меня – к печам! – повторил Врещагин. – Надо же»

И стал смеяться:

«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-»

Строчка кончилась.

100

Отсмеявшись и еще поговорив с Пеликаном, он вышел в приемную и увидел Зиночку. Обладательница ангельского голоска сидела за пишущей машинкой, весело блестя лживыми глазами. «Вы у нас будете работать? Кем?» – спросила она. «Главным истопником, – ответил Верещагин. – Повелителем печей». – «Начальником опытного цеха, – догадалась Зиночка. – Я буду приходить к вам ночью». – «Негаданное счастье свалилось на меня, – отозвался Верещагин: то ли пошутил, то ли о чем-то другом думал в этот момент. – Я даже не представлял, что так может повезти». – «Но у меня нет допуска в ваш цех», – скапризничала Зиночка, уверенная, что свалившееся на Верещагина счастье – это она. «Что-нибудь придумаем, – пообещал Верещагин, а может, опять о другом вел речь. – Мы такое придумаем, что чертям тошно станет». – «Я пошутила, – сказала Зиночка испугавшись. – У меня есть допуск». – «Жду в ближайшую ночь», – сказал Верещагин. На этот раз его слова целиком относились к Зиночке. Теперь он думал о ней одной. И смотрел игриво. А уходя, элегантно голову наклонил – попрощался.

Ниночка серьезно посмотрела ему вслед.

Блестяще провел этот светский разговор Верещагин.

Легко, остроумно, уверенно – будто жизнь у него складывается лучше некуда, будто о поражениях он и понятия никогда не имел.

Читатель, конечно, догадывается, дело в печах – дорвался наконец до них Верещагин, – вот и бодр, вот и весел, вот и взыграли в нем снова сила и лукавство: приближение удачи почувствовал, упругий ветерок от ее машущих уже крыльев.

Но следует отдать ему должное: он и в самые плохие времена на людях нюни не распускал, не жаловался, не хныкал; какие бы неприятности ни обрушивала на него судьба, он все равно смотрел на мир как с фотографии в пореловском пропуске: растерянно и удивленно, будто ушибся только слегка. Он вообще принадлежал к той разновидности неудачников, которые умеют держаться молодцом.

Я знавал всяких неудачников. Всю жизнь они окружают меня плотным гудящим облаком. Они угадывают во мне соплеменника, преодолевшего судьбу. Среди них встречаются разнообразнейшие типы.

Был, например, один неудачник, который все время хвастался удачами. То он пускал слух, будто выиграл по лотерее холодильник, то рассказывал, будто его жене приходят любовные письма. «Иду позавчера, – говорил он, – вижу, валяется скомканная трешка. Нехотя поднимаю, а в нее четвертной завернут».

Ничтожество, тупица, алкоголик, он умел держаться молодцом.

Все знакомые только руками разводили: «Ну и везучий этот Койкин. Мне бы Сидорову удачливость!»

Его Сидором звали. Он был бездарным писателем, а ему все завидовали. Потому что он умел находить двадцать пять рублей, завернутые в трешку.

101

Внимание, важный момент наступает: Верещагин впервые приближается к цеху, где он теперь начальником. Но говорит директору: «Входи первый». «Нет, ты, – возражает директор. – Ты начальник, ты и первый» Перед ними дверь, обитая тусклой жестью. Они препираются перед нею, как школьники. «Может, тебе всю жизнь здесь работать, – говорит директор. – Так чтоб у тебя было воспоминание: я, мол, зашел сюда первый».

«Ну да, – отвечает Верещагин. – Будто раньше меня сюда никто не входил». – «А ты забудь все, что было раньше», – советует директор. Верещагин вдруг говорит: «Я буду называть тебя на «вы». Директор соглашается: «На людях. Наедине можешь по-прежнему говорить «ты».

Тут Верещагин набирается мужества и толчком распахивает дверь. Он видит небольшой залец с полом из белого кафеля и с двумя девушками у дальней стены. Девушки бросаются ему навстречу. То есть, скорее всего, не ему, а вошедшему следом директору, но Верещагин воспринимает дело так, будто это ему навстречу. Они топочут по белому кафелю громко, как лошади. Все ближе и ближе – топот нарастает, похоже, эскадрон конников мчится в атаку. «Здравствуйте!» – говорят девушки, и наступает жуткая тишина: они остановились. «Знакомьтесь, – говорит директор. От его начальственного голоса тишина не разрушается, наоборот, становится еще четче, будто вытягивается по стойке «смирно». – Знакомьтесь, – говорит директор. – Это ваш новый начальник – товарищ Верещагин, – тишина просто мертвая, Верещагин боится вздохнуть – в таком беззвучии его вздох может прозвучать как отдаленное землетрясение, как грохот камнепада с крутой горы. – Прошу любить и жаловать», – говорит директор.

И это все. Все, что требуется по форме. Ни прибавить, ни убавить. Сказано как надо, будь здоров.

Теперь очередь за девушками. «Альвина», – представляется одна. Верещагин замечает: на ней голубой парик. И еще видит: лет ей немало, хотя издали казалось – подросток. «Ия», – говорит другая… О, у этой девушки очень странное лицо: на огромных, с ладонь, глазах тяжелые, как жалюзи, веки. А нос, нос! Верещагин не может оторвать взгляда от ее носа: гора, а не нос, но высечен с изяществом, которое сделало бы честь и гениальнейшему из скульпторов-монументалистов… А рот, рот! Верещагин не может оторвать взгляд и от ее рта: ярко-красное полушарие, верхушка тропического цветка. «Ничего, со временем привыкну, – обещает себе Верещагин. – Она не для нас, – думает он об этой девушке. – В нее мог бы влюбиться какой-нибудь инопланетянин».