Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Но на выгодное предложение никто не согласился, каждый желал быть первым, ссора достигла такого накала, что, разувшись, они повыхватывали из-за поясов лучевые дезинтеграторные пистолеты и палили друг в друга до тех пор, пока все не упали замертво.

А пятый остался. Пятым был журналист, газетный писака, которого взяли в экспедицию для того, чтоб он потом описал полет в Самый Укромный Уголок Вселенной и приключения на Прекрасной Планете в какой-нибудь Желтой Газете. Он добросовестно трудился всю дорогу, занося в блокнот подряд – и впечатления от шикарного вида из иллюминаторов, и разговоры членов экипажа; он жил только интересами будущих читателей и готовился сообщить им как можно более полную информацию об историческом полете. Он и ссору коллег записывал, сидя в отдалении, а когда поставил последнюю точку, то вокруг лежали уже одни только босые трупы…

Теперь он плакал, привалившись к Голубой Скале, – единственный человек на Прекрасной Планете! – и его горькой безысходной тоске не было конца.

«Зачем я жив? – думал он, слезы струились по его лицу. – О, проклятая профессия, вечное одиночество! Всегда присутствовать, но никогда не участвовать, быть свидетелем, но не вершителем, оценщиком, но не ценностью, певцом, но не воспетым. Становиться на чью-то сторону, но всегда оставаться посторонним».

Слезы иссякали. «Господи, они даже не удосужились выстрелить в меня!»

74

На следующее утро Верещагин легко открыл глаза. Он был пуст, как только что изготовленный сосуд.

Он отправился в институт, но не в лабораторию, а к директору, и протянул ему заявление с просьбой об отпуске. «Узнаю свои молодые годы», – сказал директор, его взгляд, направленный в потухшие верещагинские глаза, пыл проницательно понимающ. «Предоставить!» – написал он на заявлении.

«Молодые годы? – переспросил Верещагин. – Какие? Мне уже скоро сорок».

«Срочно!» – приписал директор к резолюции и отложил шариковую ручку в сторону. Да, сказал он, эта позиция ему тоже знакома. В четырнадцать лет, например, он считал, что все интересное заканчивается к восемнадцати. «А после – взрослая жизнь: однообразие, уныние, тоска».

И директор засмеялся своим особенным смехом, который означал не то, что ему весело, а что он хочет, чтоб весело стало собеседнику.

Когда же мне исполнилось восемнадцать, – продолжал он, – я стал считать, что интересная молодая жизнь продолжается до тридцати. А потом что? Старость! Однообразие! Уныние! Тоска!»

Он засмеялся снова. На этот раз, кажется, ему самому было немножко весело.

«Вы не ошибались, – сказал Верещагин. – После тридцати – уныние и тоска». – «Узнаю свою молодость! – воскликнул директор. – Посмотрим, что вы скажете в шестьдесят».

И он дважды подчеркнул слово «срочно». А ниже красиво расписался.

В кругу приятелей он любил хвастаться своей подписью. Вот уже тридцать лет она не претерпевает никаких изменений, говорил он. И для подтверждения сказанного доставал из личных архивов какую-нибудь бумажку, подписанную им еще в те благословенные годы, когда он был начальником главка. Ни одна графологическая лаборатория не найдет различий, говорил он. Приятели рассматривали бумажку, подтверждали – да, мол, действительно совпадает с теперешней тютелька в тютельку, только перо другое.

«Так тогда же у меня была китайская авторучка! – восклицал директор. – А теперь – шариковая! Что будет дальше? Куда мы идем?!»

И он смеялся таким смехом, на который не откликнуться смехом же мог только матерый хам.

75

Верещагин отправляется на Балтийское побережье и проводит там двадцать восемь дней в полном одиночестве. Великая Немота сковывает его уста.

Лето было необыкновенным для Балтийского побережья. Старики говорили, что о таком зное не рассказывали даже их деды. Историки сообщали: подобное пекло упоминается в недавно найденной древней летописи, но когда и где она написана, еще не установлено.

Жара стояла такая, что спички, оставленные на солнцепеке, через шесть минут вспыхивали и сгорали в бесцветном пламени вместе с коробкой. Пепел от них лежал неделями, не возникало ни малейшего ветерка, чтоб его развеять.

Такое необыкновенное солнечное изуверство наблюдалось в то лето на Балтийском побережье. Курортники, приезжавшие без темных очков, через два-три дня обращались к врачам с жалобами на острую боль в глазах и ночные кошмары очень странного содержания.

Потому что после заката воздух побережья насыщался душными тропическими испарениями, и у людей, вдыхающих такой воздух, просыпалась память предков, живших еще в докембрийскую эпоху.

В первую же ночь Верещагину приснился игуанозавр, сидящий на корточках перед шариковой авторучкой. А вокруг спиралями летала красная пчела.

До горизонта простирались красные пески и ничего не росло. Голубая Скала возвышалась за игуанозавром.

Днем Верещагин бесцельно бродил по берегу и всматривался в раскаленное белесое марево, висящее над горячим морем.

А ночью смотрел придуманные сны и вздрагивал. Он слышал или читал, что в прибрежном мусоре счастливчикам удается находить кусочки янтаря, иногда с горошину, и пытался искать, но попадались только оранжевые крылышки божьих коровок. Крылышек валялось везде очень много, а целой божьей коровки он не увидел за весь месяц ни разу. Ни живой, ни мертвой. Ветер не шевелил крылышек.

Однажды он наткнулся на лежащий у самой воды велосипед и просидел возле него на корточках часа два, а может и три, ни о чем не думая.

Хозяин не появлялся.

Верещагин захотел поднять велосипед, но сверкающий металл был до того горяч, что руки отдернулись сами.

Верещагин стал носить из моря в ладонях теплую воду и поливать ею руль и раму – те места, к которым хотел прикоснуться.

После этого ему удалось поднять велосипед, и он решил прокатиться на нем по пляжу, хотя прежде никогда в жизни не садился за руль и был уверен, что сейчас, конечно, грохнется.

Ему даже захотелось грохнуться, чтоб внести какое-нибудь разнообразие в это оцепенение, которым сковал все вокруг и внутри зной. Он вскочил в седло, предвкушая падение и синяк, но велосипед под ним вдруг помчался с бешеной скоростью, Верещагин едва успевал крутить педали. Он мчался по влажной твердой полосе песка у самой воды и вдруг ощутил долгожданный ветер – тот ударил в лицо, засвистел в ушах, взлохматил волосы.

Верещагин зажмурился от внезапного счастья, еще сильней нажал на педали и породил на взморье бурю. Холодный ветер злобно взвыл и стал рвать рубашку в клочья.

Но тут последовал сильный толчок, велосипед под Верещагиным пропал, а в голове зазвенело.

Верещагин открыл глаза и увидел, что сидит на песке, и вокруг по-прежнему тает, плавится и потрескивает от неподвижной жары мир.

А упал Верещагин потому, что наехал с зажмуренными глазами на столб, который торчал из песка у самой коды.

Какой-то дурак врыл.

На этом столбе сидела рассердившаяся чайка и громко ругалась – то каркая, как ворона, то крякая, как утка.

Верещагин побрел обратно, оставив велосипед у столба, потому что тот снова успел раскалиться до невозможности, а носить воду из моря не хотелось. Устал Верещагин. И голова от удара о столб побаливала.

В результате этого удара или, может, из-за фантастической жары с Верещагиным случилось странное: вернувшись в Порелово, он обнаружил, что ничего из событий минувшего месяца не помнит.

Единственное, что застряло в его памяти, так это чайка, сидящая на столбе и ругающаяся на разных птичьих языках.

Больше никаких воспоминаний о курортной жизни у Верещагина не осталось. И когда его впоследствии спрашивали, любит ли он быструю велосипедную езду, он отвечал совсем искренне: «Быструю? Да я вообще в жизни на велосипед не садился!»

76

А ночью, мучаясь от доисторических испарений и отсутствия связи, Верещагин снова увидел журналиста. Тот всхлипывал напоследок и готовился к смерти. Он вынул из заднего кармана брюк свой журналистский, никому теперь не нужный блокнот с записями путевых впечатлений и швырнул его на красный песок. Блокнот задымился, вспыхнул и сгорел.

Журналист достал последнюю пачку сигарет и подумал, что больше ему, пожалуй, и не понадобится. Без воды, без пищи, в этом раскаленном аду он вряд ли протянет до вечера. Прекрасная Планета… Ха! Какой дурак на Земле дал ей это имя? Издали все кажется прекрасным, счастливец тот, кто никогда ни к чему не приближается. Что может быть прекрасней Вселенной – когда запрокинешь голову, когда шапка упадет к пяткам твоим и далекая божественная голубизна вопьется в твой зрачок… О, зачем он приблизился!..

Журналист снова заплакал. Плача, он запрокинул голову и увидел, как отпрянуло оранжевое небо. Он выпустил в лицо Вселенной горькую струю табачного дыма, хотя не прикуривал, сигарета зажглась сама собой. Журналист вынул из кармана ключи от своей земной квартиры, в которую ему не суждено было теперь никогда попасть, и, горько усмехнувшись, отбросил их подальше за ненадобностью. Полежав с полминуты, ключи расплавились, и жидкий металл утек сквозь песок.