Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

Глубокие мысли встречаются в рассуждении о том, как вести себя в период, когда охвачен любовью.

«Есть ли, на ваш взгляд, в первой половине жизнеописания Верещагина неудачные страницы?» – так может спросить меня читатель. Да, есть, увы! Так, например, из рук вон плохо рассказано о пребывании Верещагина в университете. Читаешь, и непонятно – с чего это ему разрешили прыгать через курсы? Неубедительно изображена сцена защиты Верещагиным дипломной работы-диссертации – ее научную значительность приходится принимать на веру, авторский текст нас в этом не убеждает. Не сумел найти ярких красок я и при описании первых лет работы Верещагина в Порелово. Почему он вдруг превратился в довольного собой и беспечального верхогляда, любителя легких хлебов, в жуира с двумя девушками – из партера и со сцены; кстати, об этих девушках тоже ничего толком не рассказано, хотя упоминаются они несколько раз. Почему так легко отказался от экспериментальной проверки идеи, которую развил в своей дипломной работе-диссертации? Ну, допустим, не хватило напористости, послушался директора института, но откуда тогда это состояние удовлетворенности жизнью, которое не покидало его несколько лет? Ведь он по складу своего характера – фанатик: и в детстве – сначала упорно закапывая все подряд, потом все взрывая; и в юношеские годы тоже. А тут вдруг превратился в самодовольного мещанина, в компанейского вертопраха…

Я, пожалуй, сделаю вот что: неудачные главы попрошу набрать курсивом. Тогда читатель легко сможет их распознать и пропустить, чтоб не раздражаться лишний раз авторской неумелостью.

Если, конечно, типография пойдет на это. Наборщикам довольно хлопотно менять шрифты на линотипе – это такая машина для отливки строчек. От частых перемен шрифта падает производительность труда, что в конечном счете отражается на заработке рабочих. Они могут сказать мне: «Пошел ты со своим курсивом знаешь куда?» И будут правы.

Так что если курсива в книге вдруг не окажется, не подумайте: автор высоко оценивает все здесь написанное. Отсутствие курсива будет означать, что работники типографии послали автора туда, куда его уже неоднократно посылали представители очень многих других организаций.

Дальше. Просматривая написанное, я обнаружил, что несколько важных сведений о Верещагине я все-таки сообщить забыл. Так, например, еще обдумывая книгу, я решил где-нибудь в самом начале обязательно описать первую любовь Верещагина. А вот сейчас, перелистывая рукопись, с ужасом обнаруживаю, что первой любви нет…

А она очень важна для всесторонней обрисовки характера героя. Без этой любви у читателя может создаться впечатление, будто Верещагин в детстве только и делал, что выращивал кристаллы и сотрясал город взрывами. А он все-таки человек, что там ни говори, хотя и ходит сейчас с телохранителями какого-то жуткого неземного вида. И ничто человеческое ему не чуждо было ни в детстве, ни позже.

Так что придется рассказать об этой первой детской любви сейчас. Коротко. В двух словах.

69

В то время Верещагин жил с родителями в длинном приземистом двухэтажном доме, которой теперь и не увидишь, хотя он есть. Потому что рядом теперь торчит жуткая стеклянно-бетонная тумба в двадцать один этаж, и, как солнце по небу ни вертится, домик верещагинского детства все время остается в тени. В вечных сумерках. Только и радости, что луна ночью иногда осветит его.

А в то время здесь было красиво. Дом стоял в глубине двора, вокруг росли деревья. И жила в этом доме девочка. Каждое утро – весной, летом, осенью – она выходила со своим отцом во двор и делала утреннюю гимнастику. Стройный мускулистый отец, одетый в спортивный костюм, поднимал руки, приседал, подпрыгивал, и девочка – тоненькая, в трусах и майке – повторяла за ним все эти движения.

Ежедневная гимнастика проходила в обстановке торжественной серьезности, и Верещагин любил наблюдать из окна за этой процедурой. Девочка с папой жили на первом этаже, Верещагин – на втором.

Чтоб не быть замеченным, Верещагин прятался за шторой. Ему хотелось выйти во двор и попрыгать-поприседать рядом с соседкой, но он не смел. Он был мало знаком с нею и совсем не знал ее красивого отца.

Сейчас уже трудно вспомнить, сколько сезонов продолжалось это наблюдение из-за шторы – может, год, может, два или три. Верещагину казалось, что он смотрит на девочку всю сознательную жизнь. От ежедневных занятий физкультурой она окрепла, выросла, повзрослела. Наступил день – июньский, солнечный, – когда Верещагин, выглянув из-за шторы, замер, пораженный: девочка делала гимнастику не в трусах, как прежде, и не в майке, а в голубом тренировочном костюме. С красной полоской вдоль плеч.

В этот же день Верещагин влюбился. То ли девочке очень к лицу был голубой цвет тренировочного костюма, то ли оттого, что, закрыв свое тело в жаркий июньский день, девочка как бы официально объявила, что ее тело представляет отныне некую тайну, а до тайн Верещагин всегда был охотник.

Так или иначе, но в этот день у Верещагина под сердцем образовалась горячая пустота, которая не исчезла ни к июлю, ни к августу. Теперь трудно установить точную продолжительность, но примерно эта пустота просуществовала в соседстве с верещагинским сердцем до следующей весны.

Поначалу Верещагин никак не проявлял своего чувства. Разве что перестал здороваться с девочкой при встречах и раньше обычного занимал по утрам позицию у окна.

Но потом девочка заболела. Это случилось в сентябре. Верещагин уже ходил в школу. А девочка – нет. Кажется, у нее был грипп. Родители, отправляясь на работу, запирали ее в квартире. Целыми днями девочка сидела на подоконнике и смотрела через оконное стекло на временно недоступный ей свободный мир. Возвращаясь из школы, Верещагин всегда проходил мимо этого окна.

Как уже говорилось, дом был окружен деревьями. Напротив окна девочки росла яблоня – невысокая и коренастая. Она была дикой и только случайно выросла не в лесу, а рядом с человеческим жильем. Люди ее не сажали. Возможно, какая-нибудь птица, лет двадцать тому назад, несла в клюве зернышко, чтоб полакомить им своих птенцов, и нечаянно выронила. И вот в ознаменование этой оплошности выросла яблоня.

Однажды Верещагин взобрался на нее с книжкой и, удобно расположившись среди веток, сделал вид, будто читает. Уже начинало смеркаться, когда он слез.

А на следующий день пришел снова. Он стал проводить на дереве все дни. Даже ухитрялся делать на яблоне уроки. Сентябрь стоял теплый, и Верещагин не мерз.

Роли переменились. Теперь уже девочка наблюдала за ним из окна. Верещагин корчил ей рожи, иногда показывал интересные картинки из книжек, а однажды, осмелев, сорвал с ветки плод и запустил им в открытую форточку. Девочка исчезла в темной глубине квартиры, но через минуту появилась снова – с надкусанным яблоком в руке.

Это была ужасная яблоня, яблоки на ней никогда не созревали, от их кислого сока сводило челюсти, даже всеядные мальчишки не осмеливались брать их в рот. И то, что девочка мужественно откусывала от яблока, а потом, улыбаясь, жевала, польстило Верещагину, как жертвоприношение.

Он выбросил в форточку еще одно яблоко, девочка съела и его. И третье она съела, и четвертое тоже.

Верещагин бросал яблоки и был счастлив. Потому что, если говорить вообще, счастье мужчины как раз именно в том и заключается, чтоб накормить женщину кислыми яблоками.

Девочка не выходила из дому неделю, две и три. Болезнь ее затягивалась. Может быть, она осложнилась желудочным расстройством от зеленых яблок, которые Верещагин все бросал и бросал.

Наступил день, когда последнее яблоко было сорвано и съедено. Верещагин слез с дерева. Он подошел к окну, сжимая в кулаке записку. Первые любовные послания обычно содержат одну и ту же сакраментальную словесную триаду: «Я тебя люблю», но Верещагин уже и в то время не умел довольствоваться малым; «Я тебя люблю» он, конечно, написал, но точки не поставил – запятую, и дальше: «а ты меня?» – его всегда раздражали анизотропные потоки информации, он всю жизнь боролся за установление четкой обратной связи – с людьми, с женщинами, с природой, с Богом…

Он дотянулся до раскрытой форточки и вбросил в нее записку, размахнувшись сильно, как яблоком.

Девочка метнулась в глубину комнаты, как пантера. Она не появлялась примерно с час. Верещагин с угрюмым упорством бродил под окном, пиная опавшие с яблони листья – оранжевые, бурые, желтые. Красные он пинал тоже, цвета не замечая. Это гораздо позже, почти в сорок лет, он вспомнил свою первую любовь и вдруг увидел все листья сразу: оранжевые, бурые, желтые и красные. «Как же так? – подумал он. – Неужели четырех цветов?»

Когда девочка снова появилась в окне, ее лицо не выражало ни гнева, ни радости, ни смущения. Оно было шутливым и непроницаемым, как всегда. Женщины обучаются искусству владеть собой: они либо владеют им от рождения, либо до смерти не владеют собой.