Владимир Краковский - ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ

• Название: ДЕНЬ ТВОРЕНИЯ
• Автор: Владимир Краковский
• Жанр: Научная Фантастика

РОМАН

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1983

Владимир Краковский известен как автор повестей «Письма Саши Бунина», «Три окурка у горизонта», «Лето текущего года», «Какая у вас улыбка!» и многих рассказов. Они печатались в журналах «Юность», «Звезда», «Костер», выходили отдельными изданиями у нас в стране и за рубежом, по ним ставились кинофильмы и радиоспектакли.

Новый роман «День творения» – история жизни великого, по замыслу автора, ученого, его удач, озарений, поражений на пути к открытию.

Художник Евгений АДАМОВ

4702010200-187

К --- 55-83

083(02)-83

© Издательство «Советский писатель». 1983 г.

---

«Я в магазин схожу, – сказала тетя Нюра. – Соли купить».

Она часто ходила покупать соль, потому что дядя Валя любил, чтоб ему все солили: огурцы, помидоры, капусту, яблоки и даже морковь. Кроме того, он дополнительно посыпал солью все, что подавалось на стол: щи, картошку, кашу, яичницу из белка, мясо и даже хлеб – так густо, что тот казался заиндевелым. Соль вредила его организму, особенно почкам, которые он испортил, выучивая в институте Тинину маму, однако дядя Валя пренебрегал этим фактом, так как в данном случае отделить удовольствие от вреда не представлялось возможным.

«Куплю соль и вернусь», – сказала тетя Нюра и ушла.

Тинин взгляд подскользнулся на странице, тело напряглось и стало негибким, несколько секунд Тина сидела, выжидая, затем бросила книгу на подоконник, подбежала к комоду и выдвинула последний ящик.

Сверху лежали жесткие накрахмаленные простыни, ниже – красные рубашки дяди Вали, а еще ниже уже ничего не было, только газета «Труд», постеленная на дно.

Тина приподняла газету. Под нею лежала – изображением вверх – фотография несостоявшегося экономиста, ныне штатного исполнителя главных ролей в областном театре оперетты, Тининого двоюродного брата, которого она знала только по такой же фотографии, присланной когда-то дядей Валей ее маме и ей, Тине, на память.

Тина приподняла фотографию.

Письмо. Старый дряхлый конверт с пожелтевшими краями. Тина приподняла конверт…

Вот! Сердце ее заколотилось, хлопнула калитка, тетя Нюра вернулась с солью, вошла в комнату, – Тина по-прежнему сидит на стуле у окна, кулак ее не пуст, прикрыт книгой, она успела взять что надо и теперь снова читает о приключениях пожилого англичанина в стране негров, ничего, правда, не понимая, хотя дальше там происходят очень интересные события: одного из проводников хватает поперек туловища крокодил, но звучит меткий выстрел пожилого англичанина, и прожорливый хищник сражен наповал.

«Сходила бы в сад, вишен поела», – советует добрая тетя Нюра. Она принесла из магазина пачку слежавшейся соли, жестяную коробку чая – высший сорт и эмалированное ведро – голубое снаружи, белое изнутри.

«Вы купили ведро? – спросила Тина. – Зачем?»

«В магазин завезли, все берут», – ласково ответила тетя Нюра, но не объяснила зачем. Наверное, посолить что-нибудь в нем дяде Вале.

Тина поднимается, выходит в сад. К ней тотчас подлетает тяжелый шмель, он висит перед глазами, словно кулак, словно микрофон-переводчик, угрожающе поднесенный на Межгалактическом Конгрессе, но Тина молчит, и он быстро удаляется – тело его превращается в точку, а гудение – в ничто.

Безмолвные мошки заплясали у Тининого лица, едва она входит в тень дерева, Тина дует на мошек, но ничего не изменяется в их танце, будто и нет Тининого дуновения, будто бездыханная она, Тина.

Она дует еще несколько раз, а потом смотрит вверх и видит над собою – очень высоко – голубое небо, а близко – коричневую ветку и на ней вишню – в красном глянце, как наманикюренную.

Тина отрывает ее, кладет в рот – вишня катается между языком и нёбом, гладкая, как морской камушек, безвкусная и неживая, трудно поверить, что она может стать сладкой, для этого придется раздавить ее. И Тина сильно прижимает вишню языком к нёбу – теплые сладкие струи ударяют в десны. Тина выплевывает окровавленную косточку.

А потом огородами выходит на сухой серый проселок и по горячей пыли спускается вниз к реке, где мост и дорога.

192

А мальчик Коля в это утро песню сочинил.

Он проснулся, глянул из кровати в открытое окно, увидел, что мир за окном ранний, розовый, стеклянный, и услышал из глубины этого мира красивые хрустальные звуки. Тихую, но очень хорошую песню.

Мальчик Коля отбросил одеяло и подбежал к окну, чтоб получше расслышать и запомнить новое произведение, он думал, внизу идет парень по улице с транзистором, и вот поспешил не прозевать этого парня, но, глянув вниз, не увидел – ни парня с транзистором, ни кого-либо другого. Только две кошки медленно брели через дорогу – не оглядываясь и вразвалочку, как ходят они, когда думают, что люди их не видят.

Раньше почти все свои музыкальные познания мальчик Коля получал в подарок от парней с транзисторами. Пройдет какой-нибудь такой мимо, плеснет в уши мелодией и – поминай как звали, но мелодия, пригоршня ее, не больше, остается – плещется в Колиной голове и плещется, переливается и переливается, напевает ее Коля и напевает: ля-ля-ля, ли-ли-ли…- все, стоп, сначала, потому что, как петь дальше, неизвестно: ушел парень. И вот так напевает Коля: ля-ля-ля, ли-ли-ли, а потом нечаянно возьмет и присочинит к подаренной звучащей лужице журчащий ручеек, то есть додумает песню сам.

Но тут получилось совсем по-другому: никакого парня с транзистором на улице не было и вообще в такую рань никто ни на чем не играл, а песня в голове все равно звучала, никогда не слышанная, совершенно новая, причем от минуты к минуте громче и громче.

Мальчик Коля пропел ее с начала до конца несколько раз и постепенно догадался, что эту песню сочинил он сам.

Конечно, кое у кого могут появиться глупые сомнения. Мол, мальчик мог услышать эту песню накануне, а потом забыть, и вот теперь она снова всплыла в памяти, возникла в ушах как своя собственная.

Смешно так думать. Во-первых, Коля никогда не забывал услышанных песен. Во-вторых, всегда очень хорошо помнил где, когда и от кого он данную песню услышал. Он не забывал ни места, где она коснулась его ушей, ни парня, из транзистора которого она вылетала, – вправо он шел или в разодранных на заду джинсах; ни погоды – солнечный ли был день или, наоборот, к вечеру дело клонилось. И когда начинал напевать эту песню, перед его глазами сразу возникала солнечная или в сумерках улица, марка транзистора и серое тело парня, выглядывавшее из джинсовой прорехи в те моменты, когда он делал шаг левой ногой.

А когда правой делал – прореха не зияла почему-то. Может, в этом явлении проявлялся какой-то закон природы, но не исключено, что парень специально так сконструировал прореху – для эффекта.

Так что и в мыслях держать нечего – будто мальчик Коля присвоил чужую песню. Его она, первая сочиненная им, и он побежал с нею к Верещагину – хвастаться и петь.

193

Дядя Валя пулей вылетает из избы. «Стой!» – кричит парнишке, с мотоциклом тот, каждую ночь – паскуда! – будит дядю Валю своим дурацким драндулетом, но сейчас в нужный момент подвернулся. «К мосту! – кричит ему, на багажник вскакивая. – Потом на шоссе! Быстрей!» Фрр-дрр-вжик! – срывается с места мотоцикл-драндулет, мчится, рассекая медлительный воздух, у парня-паскуды рот до ушей, обожает, хулиган, скорость, любит, бездельник, когда погоняют. Дядя Валя, раскорячившись, в багажник тощий зад вжимает, пожирает мотоцикл пространство, проглатывает, как фокусник шпагу, узкое лезвие дороги – вот вдали тоненькая Тинина фигурка возникла, – былинка на асфальте… Поравнялись!

«Ну, племянница, ну! – говорит дядя Валя тяжело дыша, будто весь путь бегом пробежал, – локоть Тины у него в кулаке уже. – Ах ты, девка! Деньги нашла, сбежала, я тебя в чулан запру, вон как далеко зашло, совсем голову потеряла, в сортир не выпущу, парашу в чулан поставлю, ведро эмалированное, Нюрка купила, его и поставлю…»

194

«Я – пьян, – говорит себе именно в этот момент Верещагин. – Но не так, как все. А иначе. Я – все иначе. Я пойду по улицам, шатаясь из стороны в сторону и распевая первую Колину песню, но, если милиционер захочет отвезти меня в вытрезвитель, я дохну ему в лицо, и он удивленно поднимет свои милицейские брови к козырьку своей милицейской фуражки; какое у вас чистое дыхание, скажет он, – как в лесу на поляне, где растут фиалки, очень похоже. Фиалки не растут на полянах, возражу я ему, они предпочитают заросли, они благоухают в тени. Но вы шатаетесь, скажет милиционер, и глаза у вас разудалые, и рот в хмельной улыбке, я уже не говорю про речь – она странна, но вы не пьяный, почему? Ничего не отвечу я, уйду, оставив его печалиться над загадкой, человек над загадкой – всегда в печали, я всю жизнь в печали, пусть и он немного, пусть вечером скажет жене: я встретил шатающегося человека, он распевал странную песню, но дыхание имел благоуханное, как лесная темная чаща, изобилующая фиалками. Он выглядел как человек, которому прямая дорога в вытрезвитель, но я не посмел отвезти его туда и теперь в печали».

«А вот и напрасно не отвезли, – сказал Верещагин вслух. – Я был пьян. То есть я уже пьян».

Он только что звонил в институт – директор еще не примчался, сказали ему, но получена телеграмма, им подписанная, срочно вылетает, но завтра – завтра он прибудет, наверное, днем, но, может, и вечером, – ха, скажет ему Верещагин, ну и натворил я здесь без тебя делов, красную дату в календаре создал, – тысячелетиями ежегодно человечество будет отмечать этот исторический день, Днем Кристалла называя его и напиваясь от радости, что он существует… Пока Верещагин пьян один, подоспеет Пеликан, вернется со своего курорта, Верещагин умоется тогда холодной водой, обвяжет голову полотенцем и скажет: «Ну и натворил я здесь без тебя делов, никто в мире еще такого не вытворял, давай расскажу тебе подробно, что я навытворял».