Олег Юлис - Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги

• Название: Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги
• Автор: Олег Юлис
• Издательство: Информационно-издательский центр МНИИПУ
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1996

Зачем придумана эта книга? Видимо, не для того, чтобы читатель полюбил сильнее собранных здесь знаменитостей. И уже конечно не затем, чтобы после чтения хотелось повторить за Чеховым: «Скучно вы живете, господа!» Зачем они вообще — эти или всякие другие интервью? Не рождаются ли они желанием перелить из пустого в порожнее?

И все же, сравним эту книгу с несбывшимся сном, в котором некая правда выступает вперед и с детской уверенностью, что ее услышат, негромко говорит нечто умное и ясное и тебе, и всем, и каждому Я. Только шумно вокруг, а голос негромкий, вот так никогда и не узнаешь, в чем, собственно, дело и чем оно кончилось… Даже начало книги (венчающее несуществующее дело) — странное. Сей парад должен был возглавить Фазиль Искандер. Но в какой-то гиблой деревне от столкновения с непросыхающим тридцать лет Виталием Никитовичем…

Дело в том, что добрая невменяемость нашего пьяницы соперничает с отрешенностью Искандера (и даже по очкам ее побеждает). К тому же нам почудилось, что Виталий Никитович единственный среди персонажей книги, кто инстинктивно и всем проспиртованным сердцем следует совету знаменитого священника: «Когда считаешь себя вправе осудить какое-нибудь возмутительное явление или чей-то поступок — проверь, нет ли в тебе личной злобы, раздражения, ревности, зависти, враждебности к людям, желания унизить, осмеять: почти всегда найдешь, что есть».

Так или иначе, но нам кажется, что чем абсурднее назначение этого сборника, тем скорее он «коснется позвоночника» читателя, тоскующего об осмысленности человеческого существования. И нам остается произнести: «Верую, ибо абсурдно».

Книга иллюстрирована художниками И.Салатовым, А.Назаретяном.

---

Лариса каким-то мистическим образом, будто канатоходец, балансирующий над публикой, не рассказывает никакую историю, — она рассказывает Ничто. Это Ничто схоже с рамой и створками окна, которые подвергаются подробному описанию, но глаз человеческий, вопреки воле автора или сообразно ей, видит лежащее за окном, будь то сад или ад. В данном случае автор выбрал ад — давно поборовший мир, ленивый ад.

Можно сравнить ткань, создаваемую Юлис с творениями Монтеня. Оттого столь и удивительно, что она не только сохранила свои образы, но еще и находится на вдохе, и вдох ее глубок — где-то в конце абзаца у нее всегда кроется слово или фраза, взрывающая ад.

ВЛАДИМИР КИРГИЗОВ

ТЕМНЫЕ ТЕТРАДИ

Нынче я больна разлукой с вами. Мне так тяжело, что я могу лишь молчать. Поэтому я пишу вам не письма, а черновики. Перепишите мою жизнь начисто и располагайте ею по своему усмотрению.

Воскресенье.

Однажды вечером, впервые очнувшись от тяжелого многотерпеливого бреда, я произношу слово «жизнь» и чувствую прикосновение этого очаровательного имени. Мне 25 лет. Я хочу жить во что бы то ни стало. Хочу жить вопреки самоубийственному призванию расплатиться за все и за всех собой. В таинстве распятия и воскресения не та же ли гордыня: дать себя на распятие, страдать — и остаться неуязвимым: воскреснуть. О Бог, ты — дьявол гордыни: вся людская злоба тебе ничто, ты после распятия остаешься неуязвимым. Оттого, о Господи, никто не верен тебе, высокомерный идол молчания.

Исчисление возрастом — условность. «Жизнь есть сон» — неожиданный, необъяснимый, как погода. В лесу, на уровне травы и блаженства, понятна ничтожность страдания.

Вторник.

Все растерзано, предано, изолгано, перевернуто. Но я — хитрая фанатичная христианка иудейского происхождения. Удалюсь и соглашусь с клеветой, чтобы тайно лелеять все ту же веру. Что заставляет меня на мороз улыбаться — тепло? Сколько еще времени нагнетаться терпению и молчанию, пока не взорвется? Или так окаменею с нелепой улыбкой? У меня та же тихая уверенность, как у князя Мышкина, что могу прожить лучше, счастливее других, что бывала непереносимо счастлива. Во мне идиотизма, фанатизма, идеализма — от пяток до ушей и нисколько жизненной практики, того, что бывает на самом деле, того, чем живут все без исключения люди.

Ссыльный Мандельштам в плохом стихотворении пишет сокровеннейшую мудрость: «Не сравнивай — живущий не сравним».

Воскресенье.

Тороплю сентябрь, пройди скорее все, что до сентября — морока, неопределенность.

Весь день дождь, дождь, сырость, заботы о ненужном. Сколько лет подлинной жизни? (Той, что складывается из нескольких минут перед сном и немного бывшего точно во сне; остальное — душа — живет тайно, за пределами видимых явлений.) Вспомнить перед засыпанием, как двести километров плыли по реке в большой лодке, однажды тоже шел дождь, было сыро, мы жгли костер на берегу и чудесно уснули, а назавтра проснулись — опять дождь, но мы рады были, пусть, нам не холодно, и везде тихо; а уж потом только было солнце. Может быть, приплыли в деревню, а может, не приплыли, а все в лодке. Какие-то птицы, в горле сладко от сна.

Кажется иногда, что, перестав страдать, перестанешь ощущать себя вообще. Не прав ли тот, кто сказал, что любовь есть страдание (нет, неправ и не должен быть прав). Опять дождь, и слава Богу. Я бы испугалась, увидев утром солнце.

Смерть приходит, когда уже нечего сказать самому себе. И невозможно благодарить Создателя за то, что ты рожден, пока не умрешь. Но каждое утро — за радость бывшую и будущую. Спите, прошу вас.

9 апреля.

В ночь на 10-е родилась Мария.

Среда.

Горечь дней. Это — от утра до темна ехать в поезде с опущенными на окна черными шторами. Стоять в толпе согнанных на площадь для встречи иностранного политика весь день за спинами. Ждать аборта в общей больничной палате. Никакого родства с деревом, цветком. Прямохождение — нелепая условность. Справедливо было бы лить дождю 70 лет без перерыва.

Любимый, хорошие книги не выходят в Голландии и нигде на земле, для того есть далекая тайная другая планета, не знаю где. Прежде — свобода. Потом — что суждено. И столько радости! Только радость.

Они приехали из Архангельского. Рассказывали о просторе, о маленькой церкви на обрыве, о ветре. Жажда пространства. Как хочется пить весной.

Голоса приближаются.

Скрябин.

О, куда мне бежать
От шагов моего божества!

Отчего я так счастлива, рада жить? О хоть бы не кончалось это наслаждение собой и всем, что есть. Все, что есть, — это Бог. То, что весна, — Бог. Что ясно, — Бог. То, что я живу, — Бог. Господи, Господи, любимый.

Застоявшийся запах комнаты — знак этого дня. Но больше — от всего независимая тайна и возможность погасить свет.

Суббота.

Горькие запахи весны. Жгут старые листья. День полный случайного. Уехать, чтобы не быть здесь. Это снится в снах и наяву чудится. Такое самообладание и такая скрытность, что ни один знак из глубины не вырвется в общении. Оттого недоступность. Это еще и нежелание навязать себя и свои состояния, это вежливость, а всего вернее вот что: выйдя из границ самообладания, можно разрушить одиночество и оказаться связанным. Самообладание — состояние внутренней свободы от всех (других). Познать это возможно только усилием за пределами слова — напряжением души всех шестых чувств — через слова, за слова, мимо слов.

Молчание — мой закон.

Смиренное предчувствие испытаний. Не озлобиться, не стариться, страдая, не жить страданием. Умереть радостно. Узенькая, как березовое поленышко, маленькая девочка в полотняной рубашечке лежит в белой постели и горько и смиренно плачет, ах, как горько, светлая моя, что же ты плачешь, сама не знаешь о чем.

В страдании больше пугает не боль, не тягость, а с ним связанное зрелище безобразий, суета, бессмыслие. Страх безобразий сильнее страха смерти во мне.

Пустяк — это маленькая серая птица с острыми крыльями, живущая в скребучем домике из берестяной коры.

Воскресенье.

Первый теплый день, теплый ветер, признаки близящегося зноя. На Старом Арбате торгуют квасом. Пила полную кружку. О лете. К вечеру дождь, сильный, дикий, шумящий. И медленные безошибочные мысли. Ах, как легко забывается — и что еще: наиболее одухотворенные состояния всего больше связаны с телесными переживаниями, а память внедрена в тело: запах, осязательное впечатление, звук, зрительный след движения. Память об эстетическом наслаждении связана с учащенным или замедленным биением пульса, сжатием сердца, ускорением, замедлением таинственных телесных процессов.

Она имеет достаточно доброты и воображения, чтобы видеть меня красивой.

Начало и конец жизни, рождение и смерть есть начало и прекращение памяти. Осознавать — значит помнить. Потому невозможно не верить в бессмертие.

Радостная и в каждом утре новая привычка жить. Привычка спать, надеяться увидеть сон. Привычка ждать радости и свободы. Лучшее и томительное — ждать. Верить. Знать себя и еще одно. Не знать ничего другого, ничего другого не знать. Чудесная привычка невежества. Спокойной ночи. Для немногих счастливых.

А в прошлом году этот лучший день апреля был влажным, прохладным, легким. Сегодня яркое солнце и много непонятного, постороннего. Лучшее стало ясным в сумерках и правит до утра, пока улеглась суета. Не кончайся, ночь светлая. Кончись и отойди после всех сует, уведи чепуху. О воскресении Бога, о новом рождении. О радости. Сегодня Пасха, праздник Воскресения.

Понедельник.

Солнце светит в лицо, в глаза. Никого, ничего не вижу, глаза в глаза с солнцем. Вспомни о будущем лете, когда поплывешь на лодке по дикой реке. Раздеться догола, вздохнуть кожей, жевать травы. Там росли дикие яблоки, и я принесла ежевику в платке. Спали под солнцем, на песке. Ах, чепуха. Короста общения. Спи. Сон: Тосканини в черной шляпе и в черном сюртуке дирижирует, расхаживая по сцене и махая черной лаковой тростью — вместо палочки дирижерской. Иногда сам наигрывает на маленькой пиле, вроде гильотины; остальные тоже пилят, сидя за аккуратными столиками. Получается очень хорошая музыка. На Тосканини высокие черные сапоги.

Вторник.

Как страшно одинок ребенок. Мы не безумеем только потому, что познаем свое положение в мире постепенно. Девочка моя, светлая, Красная Шапочка, единственная.

Глубокое ночное размышление о страдании. В болезни, боли тела нет истинного страдания, мукой убита душа. Истинное страдание познается через успокоение, счастье. Правда ли это? И почему искупление — через страдания распятого Сына Человеческого, то есть муки плоти. Потому что это страдание во имя души. Потому что это — преодоление (смерти). И все же пытка физического страдания отвлекает от души. История души (страданий!) там начинается, где кончена опасность, уязвимость плоти. Душа могучее и способна безгранично страдать. Плоть уязвима, конечна.