Меир Шалев - Несколько дней

• Название: Несколько дней
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Ам овед
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Удивительная история о том, как трое мужчин любили одну женщину, ставшую матерью их общего сына, мальчика со странным именем Зейде.

В книге описаны события, происшедшие в одной из деревень Изреэльской долины с двадцатых по пятидесятые годы. Судьбы главных героев повествования — Юдит, матери Зейде, Моше Рабиновича, хмурого вдовца-силача, Глобермана, торговца скотом, обаятельного в своей грубости, и Яакова Шейнфельда, разводившего птиц, ставшего специалистом по свадебным танцам, шитью свадебных платьев и приготовлению свадебных столов ради одной-единственной свадьбы, — оказались фрагментами таинственного узора, полный рисунок которого проясняется лишь на последних страницах книги.

Колоритные обитатели деревни — многочисленные родственники, бухгалтер-альбинос, военнопленный итальянец Сальваторе, а также молодая корова Рахель, похожая на бычка, вороны, канарейки, Ангел Смерти, бумажный кораблик, старый зеленый грузовик, золотая коса, обрезанная в детстве, и исполинский эвкалипт — все они являются действующими лицами этого магического узора.

«Несколько дней» — одно из наиболее любимых читателями произведений известного израильского писателя Меира Шалева, популярного и почитаемого во всем мире. Роман был переведен более чем на двадцать языков. В настоящее время в Италии снимается кинофильм по мотивам произведения.

---

В хлеву Юдит поджидал Рабинович, прекративший дойку и стоявший, подпирая плечом стену.

— Ну, Юдит, — спросил он, — может, теперь ты согласишься встретиться с ним разок?

— Почему? — удивилась та.

— Потому, что после такого ему осталось только покончить с собой. Чего можно ждать от человека, который пожертвовал своей гордостью, заработком и всем остальным? У него ведь нет ничего за душой.

Рабинович сам не осознавал того, что в нем говорила мужская солидарность, которая возникает между двумя мужчинами, соперничающими из-за одной женщины. Юдит почувствовала, как тошнота подкатывает к ее горлу.

— Не переживай, — сказала она. — Тот, кто действительно любит женщину, не покончит с собой ради нее. Самоубийцы любят только самих себя.

— Скольких мужчин ты знаешь, которые пошли бы на такое ради женщины? — спросил Рабинович.

— А скольких женщин знаешь ты, которые хотели бы, чтобы им такое устраивали? И скольких женщин ты вообще знаешь, Рабинович? С каких это пор ты стал таким знатоком? И почему ты суешь свой нос, куда не следует? Я только твоя работница. Если хочешь сказать что-нибудь о еде, которую я приготовила, или о молоке, которое я надоила, — пожалуйста, а кроме этого — ничего. Понятно?

За забором в смущенном молчании стояли, переглядываясь, деревенские жители. Лишь спустя час они начали расходиться — все так же молча, как на похоронах. Пыль улеглась. Воздух был пропитан ощущением надвигающейся беды.

Глава 18

— Когда я был маленьким, — рассказывал мне Одед, — папа сидел по ночам и чистил потемневшие грошовые монетки, покуда они не засияют, как золотые, а я боялся, что вороны разобьют окна, чтобы утащить их. Я удивляюсь, что ты до сих пор не нашел у них в гнездах ни одной такой монетки.

— Они не прячут блестящее в гнездах, а закапывают в землю, — сказал я.

Левая, более загорелая рука Одеда покоится на руле. Правая порхает между ручкой переключения передач и всяческими кнопками. С его раскрасневшегося от жары лица стекает пот, серая майка прилипает к складкам на животе, а ноги в сандалиях нажимают на педали.

— Для того чтобы справиться с рулем старого «Мэка», нужно было иметь железные руки. А со всеми этими гидроусилителями, амортизаторами кресел, автоматической коробкой передач и прочими усовершенствованиями единственная физкультура, которой я занимаюсь, — каждую ночь дубасить кулаком по будильнику, — засмеялся Одед. — Я пробовал как-то уговорить Дину поехать в Америку и взять напрокат здоровенный семитрейлер, самый большой — фирмы «Питербильт», с двойной спальной кабиной, холодильником, вентиляцией, радио, душем и прочими новшествами. Такую лошадку только выпряги из телеги! Это самая лучшая и удобная машина в мире! Представляешь: глядеть по сторонам свысока — что может быть лучше? Миля за милей ты проезжаешь леса, пустыню, поле, горы… Когда ты измеряешь свой путь в милях, а не километрах, все выглядит совсем по-другому. Миля — это миля, при всем уважении к километру. Достаточно послушать, как звучат оба этих слова, чтобы все стало ясно. Чем у нас приходится заниматься водителю? Перевезти немного молока, яиц да перцев в придачу из нашей долины максимум в Иерусалим. Как рассыльный из лавки, с велосипедом и ящиком. Хорошо, хоть иногда вызывают из армии в милуим[116] — перетащить парочку танков из Синая[117] на север или обратно. Такая поездки — хоть какое-то развлечение. Не то что я, упаси Бог, пренебрегаю этой страной и ее дорогами, но здесь семитрейлер даже не может развернуться, обязательно нужно задом сдавать, чтобы вписался в поворот. А там — огромная страна, широкая и щедрая во всем. Когда там говорят: «Большой каньон» — это действительно большой каньон — не то что у нас. Помню, повезли нас как-то в экскурсию на юг, в Негев,[118] до самого Эйлата. Целый день, как проклятые, мы тащились по жаре, чтобы увидеть каньон, а когда наконец дошли до него, оказалось, что он не больше щели в заднице. Возьми, к примеру, Миссисипи — она широкая, как море. Ты знаешь, как пишется «Миссисипи»? Ну, Зейде, тиллигент университетский, посмотрим, справишься ли ты со всеми этими «эс» и «пи». А-а, сдаешься? Есть такая песенка: «эм-ай-эс, эс-ай-эс, эс-ай-пи-пи-ай!» Меня научила этому одна из туристок — американка, которая путешествовала автостопом. А там, когда ты заруливаешь по пути на бензоколонку, тебе предлагают отличную еду, чистый туалет и музыку, а чашку кофе тебе тут же наполняют вновь, как только она опустеет. Это у них называется «рифиль». Я видел в одном американском фильме: сидит себе водитель в буфете на бензоколонке, попивает кофе, потягивается. Тут к нему подходит официантка — не какая-нибудь девчонка, настоящая леди в белых туфельках, как у медсестер, и в маленьком фартучке. Не успел он выпить еще половины стакана, как она его спрашивает… Нет, ты только послушай, что она ему говорит: «Вуд ю лайк э рифиль, сэр?» А здесь тебя потчуют кофе-боц,[119] скряги несчастные, от одного названия вытошнить может, и мокрым бутербродом с трупиком помидора внутри, это у них называется «сэндвич»; туалет, полный дерьма, а о бумаге каждый заботится сам. Кому у нас нужны туалеты на придорожных бензоколонках? В Израиле, где бы тебе ни приспичило, всегда можно до дому дотерпеть…

В воздухе запахло хвоей. Из-за поворота открылся вид на гору, густо поросшую невысоким сосновым лесом. Солнце поднималось все выше. Молоковоз заскользил вниз по руслу дороги, на перекрестке повернул налево, и вдруг, после непродолжительного подъема, перед нами распахнулась вся долина, будто выскочила из-под колес. Одед вздохнул полной грудью и с улыбкой обернулся ко мне:

— Наоми частенько упоминает это место на выезде из Вади-Милек.[120] Вот: Гив'ат-Зайдад, Кфар-Иегошуа, Бэйт-Шеарим, а вот и Нааляль. Долина… И тогда я ее спрашиваю: «Может, ты соскучилась по дому, сестренка? Ты мне только скажи, и я тут же увезу тебя обратно». Видел бы ты физиономию Меира, когда я это сказал!

Перед глазами расстилалась земля, по которой так тосковала Наоми; убегала вдаль, до синих гор, почти до самого горизонта. Тут и там, среди шахматных клеток полей, возвышались одинокие дубы — память о могучем лесе, шумевшем здесь когда-то.

— Ты прекрасно знаешь, что я с твоей мамой не очень-то ладил, но в нашем отношении к Меиру мы были единодушны, — сказал Одед.

Мы переехали через Нахаль-Кишон,[121] пересекли Сде-Яаков, повернули направо и с ревом поднялись на холм, который уже давно переименован в Рамат-Ишай, хотя Одед все еще называет его древним арабским названием — Джедда. Мы продолжали путь, петляя вместе с дорогой, опускаясь и поднимаясь. Рядом со старым зданием английской полиции он поведал мне в тысячный раз о приключениях сержанта Швили, который расхаживал по улицам арабских деревень с плеткой в руках, учиняя скоротечные суды и расправы над мирными жителями.

— Ты ведь напишешь обо всем этом, правда, Зейде? Иначе зачем я тебе рассказываю?..

Глава 19

— Все они теперь подохнут, — стращал Яакова Папиш-Деревенский. — Это же домашние, нежные птицы! Такие на воле не выживут.

Однако освобожденные канарейки Шейнфельда с удивительным мужеством перенесли зной и ветер, а затем дождь и даже град. Они питались семенами диких злаков и промышляли у кормушек, гнездились на деревенских деревьях и, казалось, не боялись ни кошек, ни хищных птиц. Те же, в свою очередь, наводили ужас на воробьев и стрижей, истребив немалое их количество, но канареек Яакова почему-то не трогали. Теперь их можно было увидеть повсюду, на каждой крыше.

К концу зимы канарейки составили множество смешанных пар со щеглами, а новорожденным бандукам-полукровкам передали в наследство неблагодарную судьбу наемных певцов серенад. Тысяча желтых щебечущих почтальонов любви порхала в воздухе, тысяча желтых записок рассаживалась на ветках деревьев, армия одетых в желтое канторов, выводящих мотив древней мольбы, не имеющей ни начала, ни конца.

Но Юдит не вняла их голосу, и через год после освобождения, отчаявшись, птицы вернулись к Яакову, бессильные повлиять на ход событий, и попросились обратно в свои старые клетки. По деревне прокатилась волна негодования.

— На этот раз, — сказали все, — Юдит Рабиновича зашла слишком далеко.

Яаков Шейнфельд, несмотря на все предсказания деревенских, не покончил с собой. Правда, освобождение канареек было его последней публичной попыткой завладеть сердцем Юдит. Поток желтых записок прекратился, да и сам он довольно редко показывался на улице. Все недоумевали, а Яаков был на удивление спокоен. Он позволил канарейкам вновь поселиться в своих старых клетках, но дверцы не закрывал, чтобы птицы могли улетать и возвращаться домой, когда им заблагорассудится.

Иногда Яаков поднимался на высокий холм, что за деревней, становился под большое дерево и часами глядел вдаль, будто ожидая кого-то. Время от времени до него доносились крики и пение итальянских военнопленных из ближайшего лагеря. Яаков прислушивался и улыбался самому себе, будто предчувствуя что-то. Обычно он усаживался на большой валун у обочины шоссе и ждал. От этого ожидания у него бегали по коже мурашки, а пальцы рук судорожно сжимались. В те дни там еще не было автобусной остановки, а когда приняли решение ее построить, то местом для этого выбрали тот самый валун. Водители и прохожие привыкли останавливаться рядом с ним, чтобы обменяться с Шейнфельдом словцом-другим, так что атмосфера ожидания, необходимая каждой автобусной остановке, там уже царила.