Меир Шалев - Несколько дней

• Название: Несколько дней
• Автор: Меир Шалев
• Издательство: Ам овед
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

Удивительная история о том, как трое мужчин любили одну женщину, ставшую матерью их общего сына, мальчика со странным именем Зейде.

В книге описаны события, происшедшие в одной из деревень Изреэльской долины с двадцатых по пятидесятые годы. Судьбы главных героев повествования — Юдит, матери Зейде, Моше Рабиновича, хмурого вдовца-силача, Глобермана, торговца скотом, обаятельного в своей грубости, и Яакова Шейнфельда, разводившего птиц, ставшего специалистом по свадебным танцам, шитью свадебных платьев и приготовлению свадебных столов ради одной-единственной свадьбы, — оказались фрагментами таинственного узора, полный рисунок которого проясняется лишь на последних страницах книги.

Колоритные обитатели деревни — многочисленные родственники, бухгалтер-альбинос, военнопленный итальянец Сальваторе, а также молодая корова Рахель, похожая на бычка, вороны, канарейки, Ангел Смерти, бумажный кораблик, старый зеленый грузовик, золотая коса, обрезанная в детстве, и исполинский эвкалипт — все они являются действующими лицами этого магического узора.

«Несколько дней» — одно из наиболее любимых читателями произведений известного израильского писателя Меира Шалева, популярного и почитаемого во всем мире. Роман был переведен более чем на двадцать языков. В настоящее время в Италии снимается кинофильм по мотивам произведения.

---

Он открыл дверцу печи, и оттуда пахнуло свежеиспеченным штруделем — горячим ромом, жженым сахаром, лимонной цедрой и печеными яблоками. Яаков вонзил лучинку в румяную корочку, вытащил ее, облизал и довольно усмехнулся. Он вытащил противень, орудуя тонкой и крепкой нитью, отделил от него шдрудель, который затем перенес на специальную подставку.

— Видишь? — пробормотал он. — Штрудель нужно остужать только на решетке, ни в коем случае не на блюде — чтобы он не расквашивался снизу, как тряпка.

— Где ты всему этому научился? — удивился я.

— Одно время у меня был работник, он-то и научил меня.

Яаков налил нам обоим по рюмке прозрачной и крепкой грушевой наливки, затем заявил, что yстал, и приказал мне не трогать посуду.

— Завтра придет уборщица, Зейде, она все уберет, — он обессилено упал на кровать.

— О чем ты задумался, Яаков?

— О свадьбе, — его голос задрожал, — о брачном союзе души и тела. Сосватать их труднее, чем мужчину с женщиной. В таком союзе развод невозможен, разве что самоубийство. Но что в нем проку? Душа и тело должны вырасти вместе, вдвоем, и состариться, как две дряхлые птички в клетке. Тело ослабевает, душа во всем раскаивается, но сбежать друг от друга они не могут. Остается только научиться прощать друг другу. Эта мудрость приходит, когда кончаются все остальные хохмэс.[109] Если же не можешь простить другому — прости хотя бы самому себе…

Он вздохнул и умолк. Я развалился в кресле рядом с ним, не зная, заговорит он снова или нет. Яаков лежал на спине, положив под затылок согнутую руку. К моему изумлению, вторая его рука внезапно поползла в штаны, также принадлежавшие в прошлом сэру Хаиму Грину, и остановилась на глубине, не оставлявшей сомнения в намерениях.

Заметив мой взгляд, он смутился и убрал руку, однако через несколько минут она снова оказалась в своем гнездышке, будто жила собственной жизнью. Мы оба почувствовали себя неловко, и Яаков сказал:

— Послушай, Зейде, так мне удобней лежать, ты уж не обижайся. И я, и он уже такие старые и дряблые — вот мы поддерживаем и утешаем друг друга. Сколько у человека друзей в моем возрасте?

Мы оба рассмеялись.

— Погляди на нее, — сказал Яаков, подремав несколько минут и проснувшись оттого, что я поднялся со стула. — Бывает, взгляну на эту фотографию и не могу вспомнить, кто это такая, ни запаха ее волос на подушке, ни прикосновения ее кожи к моей. Он исполнял любую ее прихоть, этот англичанин Грин. Увез ее, потом вернулся, купил этот дом и тут же умер, потому что ей захотелось побыть одной… В Англии он был важной шишкой, чуть ли не лордом, но в этой истории он сыграл очень небольшую роль. Сыграл и сошел со сцены, не жалуясь. В каждой пьесе актер играет лишь одну роль, маленькую или большую, но на протяжении жизни каждый из нас участвует во многих пьесах. Если поставить спектакль по жизни Папиша-Деревенского или Рабиновича — там мне отведено совсем немного места, зато в пьесе о твоей матери мне уготована роль чуть побольше. Однако никогда, Зейде, никогда не позволяй кому-то другому играть главную роль в твоей жизни, как это сделал я.

— Как он мог жить с ней после того, что позволил ей уйти? — удивлялся я. — Никак не могу понять.

— Не слышу, — проорал Одед сквозь рев мотора. — Что ты сказал, Зейде?

Я повторил свой вопрос, на этот раз — крича во весь голос, и он рассмеялся.

— Ты рассуждаешь, как ребенок. Ничего странного в этом нет. Что ему осталось после того, как канарейки улетели, а твоя мама не захотела его? А в Тив'оне его ожидал красивый дом, хорошее питание и костюмы покойного в шкафу. Добавь к этому уборщицу и таксиста, который возит его, когда ему захочется посидеть на автобусной остановке, и ждет, пока ему надоест сидеть и долбить свое: «Заходите, заходите!» На кухне у него висит фотография жены, а у постели — красивый портрет твоей мамы. Чего ему не хватает?

— И Ривка согласилась на это? — недоумевал я. — Зная, что он любит другую женщину?

— Любит другую, ну и что? — кричал Одед. — Пускай любит, кого хочет. Важно — не кого он любит, а с кем он живет.

Он заглушил мотор, издавший при этом измученный стон.

— Когда предчувствуешь конец, смотришь на все иначе, — прорезал внезапно возникшую тишину громкий голос Одеда.

Однако Яаков не предчувствовал конца, не посмотрел ни на что иначе, и любовь не покинула ни его души, ни тела.

— Теперь им наконец-то хорошо вместе, — гонорил он мне, поглаживая рукой у себя в штанах. — Теперь тело и душа прекрасно познакомились друг с другом. Я знаю, где у него болит, а оно знает, что меня мучает.

Глава 14

Ни свет ни заря Яаков поднимался и немедленно направлялся в птичник; менял воду в поилках, чистил клетки, составлял питательные смеси из фруктов, зелени, семян кунжута и свеклы, яичных желтков и скорлупы. Беспокойным он давал маковые зернышки, невеселых потчевал семенами гашиша, а охрипших — медом.

— По правде, Зейде, — сказал он мне как-то, — я не так уж и восхищался их пением. На воле, в лесу, есть птицы, которые поют куда красивей.

Яакова успокаивало однообразие этой работы, нравились уединение и покой. Он выходил из дому лишь затем, чтобы развесить новые желтые записки, по-прежнему вызывавшие живой интерес у большинства деревенских жителей. Люди останавливались, читали, а вскоре стали вывешивать свои собственные анонимные заметки, написанные на листках, вырванных из тетрадок и блокнотов, на пахучих обертках от апельсинов и грубых этикетках, срезанных с мешков с молочным порошком. Развернувшаяся было дискуссия на тему любви Яакова и Юдит плавно перешла к теме любви вообще. В конце концов, пришлось установить добавочную доску объявлений, так как неожиданный вал афоризмов, прописных истин и всяческих глупостей совершенно заполнил все свободное место и потихоньку оттеснил официальные объявления правления деревни, главного агронома и комиссии по образованию. Новая доска была выделена исключительно для заметок на романтические темы. Рядом с ней теперь всегда можно было увидеть группку крестьян, тычущих пальцами в приколотый листок бумаги, споривших, смеявшихся и мечтательно вздыхавших.

— Ты не обязана отвечать ему взаимностью. Пришла бы на одно из свиданий, побеседовала немного объяснила бы парню все, что необходимо объяснить, как это делает любая порядочная женщина, — сказал однажды вечером заглянувший в хлев Рабиновича Папиш-Деревенский.

Юдит поспешила повернуться к нему своей левой, глухой стороной, однако слова «порядочная женщина» успели пощечиной ударить ее по лицу. Она побледнела, как полотно.

— Я порядочная женщина, — гневно проговорила Юдит, — и не виновата в том, что этот человек — сумасшедший. Я порядочная женщина. Разве я просила этой любви? Я развела его с женой?

— В таких делах нет логики, Юдит. Сегодня это вопрос вежливости, но через недельку-другую, не приведи Господь, это может стать вопросом жизни и смерти, — увещевал ее Папиш-Деревенский.

— Перестань морочить Юдит голову, Шейнфельд, — Рабинович сердито насупил брови. Желтые записки, пестревшие на каждом углу, безумно раздражали его — Она приехала сюда, чтобы работать, а не для твоих мешигэс.[110]

В конце концов, одна такая записка оказалась пришпиленной прямо к стволу эвкалипта, росшего во дворе, и Моше даже не потрудился ее прочесть. Он со злостью сорвал бумажку и побежал к Яакову в птичник. Двух ударов его толстенных кулаков оказалось достаточно, чтобы вышибить дверь, сорвав ее с петель. Канарейки переполошились и панически заметались в своих клетках. Яаков взглянул на Моше наивными и ясными глазами.

— Стой спокойно, Рабинович, ты перепугал всех моих птиц.

Моше опешил и стал как вкопанный. Шейнфельд успокоил канареек и, зная, что от крика они наверняка охрипнут, принялся готовить им целебную смесь из лимонного сока с медом.

Рабинович, смутившись, поторопился вернуть дверь на свое место. После его ухода Яаков побрился, умылся, сменил одежду и, вздохнув, отправился в поле, на очередное свидание — из тех, что заканчивались еще одной буквой «ха».

Глава 15

Несмотря на нелегкий разговор в поле, Юдит и торговец продолжали встречаться раз в неделю: сидели, выпивали и беседовали.

Бутыль и рюмки Глоберман оставлял в хлеву, а однажды, услышав от Юдит, что она никогда не пьет ни с кем другим, он почувствовал, как сердце его наполняется неожиданной радостью.

— Это наша бутылка, — мягко проговорил он, — только наша. За нас, госпожа Юдит!

— Лехаим, Глоберман, — ответила та.

— Хотите, я расскажу вам одну историю о моем отце?

— Рассказывай о чем хочешь.

— Все, что знаю и умею, я услышал от своего отца, — заявил Сойхер. — Главное, чему он научил меня, — это важнейший закон флейш-хендлеров, гласящий: «Нельзя класть принцип и заработок в один ящик».