Николай Лесков - На ножах

• Название: На ножах
• Автор: Николай Лесков
• Издательство: Издательство «Русская книга»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1994

«На ножах».

Запрещенная в советскую эпоху ядовитая сатира на «быт и нравы» “новых людей” – социалистов, полемизирующих с «Отцами и детьми» Тургенева и «Что делать?» Чернышевского.

Книга, публикация которой вызвала в России оглушительный скандал – ведь в “антигероях” читатели узнавали реальных людей.

Социалистическая община глазами человека, не воспринимающего ее убеждений и сурово анализирующего ее образ жизни, – что может быть интереснее?..

---

– Что же, могу ли я на что-нибудь надеяться, генерал?

– Я могу ее пугнуть, если она пуглива, и больше ничего.

Бодростина раскланялась, генерал опять подал ей левую руку и сказал на дорогу доброе пожелание, но на сей раз не удостоил уже взгляда.

Глафира вышла и уехала весьма недовольная своим сегодняшним утром и решила забыть об этой незадаче и действовать самой, тем более, что это ее и не пугало.

Но в чем же здесь ошибка?

Большую ошибку в чем-то здесь видел генерал: он, оставшись, по выходе Глафиры, один в своей комнате, подписал еще несколько бумаг и затем, вскочив вдруг с места, отпер несгораемый шкаф, помещавшийся за драпировкой. Здесь он без затруднения нашел среди множества бумаг письмо, писанное в довольно коротком тоне генералом Синтяниным, с просьбой обратить внимание на Горданова, который, по догадкам Ивана Демьяновича, имел замыслы на жизнь Бодростина с тем, чтобы жениться на его вдове.

«Черт возьми, не может же быть, чтобы старик Синтянин так ошибался! А между тем, если она его любит и за него невестится, то с какой стати ей его выдавать и даже путать? Нет; тут что-то не чисто, и я их на этом барине накрою», – решил генерал и подавил электрическую пуговку в своем столе.

– Перушкина! – сказал он вошедшему дежурному чиновнику.

Почти в это же самое мгновение пред ним появился неслышными шагами пожилой человек, остриженный по-купечески, в скобку, и одетый в простой, длиннополый, купеческий сюртук.

– Андрей Парфеныч! – сказал ему генерал, – поглядело ли твое степенство на эту барыню, которая сейчас вышла?

– Как же-с, ваше превосходительство, поглядел, – отвечал вошедший.

– Это она?

– Так-с.

– Григория Васильевича Акатова сестрица?

– Слышал-с.

– Ее надо изловить: сумеешь ли?

Андрей Парфенович тряхнул головой, вздохнул и произнес:

– Службу свою должно исполнять, ваше превосходительство.

– То-то! Я на тебя надеюсь. Ты один эту механику проследить можешь; тут дело темное: вор на вора в донос идет. Андрей Парфенович покачал головой.

– Что?

– Ученые-с, говорю: беда с ними.

– Да, но смотри не суди об этой барыне по Григорию Васильевичу, у этой под каблуком больше ума, чем у ее брата во лбу. Горданова ты тоже знаешь? – И генерал вскинул острый взгляд на Андрея Парфеновича.

– Довольно о них известны.

– И понимаешь, чем он держится?

– Помилуйте, как не понимать-с.

– Так ты должен понимать и то, сколько я тебе верю в этом деле. Поймай мне этого Горданова!

Андрей Парфенович молчал.

– Можешь?

– Постараюсь.

Генерал хлопнул его по плечу и проговорил с расстановкой на ухо;

– Поймай его, и я этого не забуду.

– Изловлю-с.

– Тут есть еще княгинька Вахтерминская.

– Знаю-с.

– Действительно ли ты ее знаешь?

Андрей Парфенович развел руками и ответил:

– Как не знать! Да ведь она тоже при тех самых делах, что и господин

Горданов.

– Излови их, и я тебя озолочу.

Глава двадцать первая Старые приятели

Возвратясь домой, Глафира Васильевна не застала мужа. Встревоженный угрозой судом, которую сделала ему вчерашний день княгиня Казимира, Михаил Андреевич не отдавал себе ясного отчета в положении своих дел: он даже не думал о жене и хлопотал об одном: как бы разойтись с Казимирой. Под неотступным давлением этой заботы, он, как только встал, бросился рыскать по городу, чтоб искать денег, нужных для сделки с Казимирой. Он даже завернул в департамент к Грегуару и просил его, не может ли тот помочь ему в этом случае.

Грегуар, разумеется, ничем ему помочь не мог и отделался только общими сожалениями, которые потерявшийся Бодростин склонен был теперь принимать как некоторую, хотя малоценную, но все-таки приятную монету.

– Нет, за что же-с? За что же? – жалостно вопиял он к Грегуару, – ну, скажите, Бога ради, ну кто же в свою жизнь был Богу не грешен, царю не виноват? Ну, она очень хорошенькая женщинка, даже милая женщинка, с талантами, с лоском, ну, я бывал, но помилуйте, чтобы подвести меня под такую глупую штуку, как покража ребенка… Ну, зачем мне было его сбывать?

– Совершенно верю.

– Да как же-с! Спроси она у меня на его обеспечение три, пять тысяч, я бы дал-с, охотно бы дал. Я даже все это предлагал, но она стояла за свое renommee[214]… Ну, я поддался: в самом деле она молода, княгиня; она говорила, что боится, чтобы как-нибудь не прознал об этом князь и не затеял развода. Как я ни предлагал ей секретно устроить ребенка, как это делается и как и мне доводилось в старину делывать с женщинами старого закала, но она ни за что не хотела. Стояла на том, что ребенка этого не должно быть следа. И тут совершенная случайность… Она говорит: «вынесите», я только вынес, и остальное все было сделано мимо моей воли. Куда его девали? Черт все это знает! И вдруг, ни с того, ни с сего, угрожать уголовным судом за покражу ребенка… Ну, скажите, ведь это ума помрачение! А между тем меня, в мои года, женатого человека, сведут на скамью подсудимых!..

Бодростин ужасался и ерошил свои беранжеровские седые кудри. Грегуар пробовал заговорить о выгодах современного суда: защите адвокатов и т. п., но Бодростин этим не мог успокоиться. Все выгоды современного судопроизводства мало его обольщали, и он говорил:

– Прекрасно-с, я не отчаиваюсь, что при даровитом адвокате, может быть, меня и оправдают, все это очень может быть, но все-таки я буду на скамье подсудимых.

– Быть под судом это еще не стыдно.

– Как, скажите пожалуйста, не стыдно! Как не стыдно-с? мне шестьдесят семь лет…

– Будто вам уже столько?

– Да-с, как раз столько, и в эти-то годы попасть в такое дело и слушать, как при всех будут вылетать такие слова, к каким прибегают эти ваши хваленые адвокаты: «связь», «волокитство в такие годы», и всякие сему подобные дрязги, и все это наружу, обо всем этом при тысяче ушей станут рассказывать, и потом я должен приводить всякие мелочи, а газеты их распечатают… Нет, Бога ради, ведь этого перенести нельзя! А потом, потом, кроме того, я вам скажу, что я и не ручаюсь, что меня и не обвинят; во-первых, вы говорите, современный суд и улики, но для меня этот современный суд и система внутреннего убеждения, а не формальных улик, даже гораздо хуже. Да тут, покорно вас благодарю, с внутренними убеждениями и с этою слабостью общества к женскому вопросу, тут-с она, каналья, будет всегда права: она заплачет, и ради ее прекрасных глаз…

– Вы заплачьте, – пошутил бесстрастно Григорий Васильевич.

– Вы очень остроумно шутите, но я буду очень некрасив-с, когда я буду плакать. Нынче Любимы Торцовы не в моде, а в ходу «самопомощь» Смайльса.

– В таком случае надо стараться уладить это дело миром.

– Да я уже просил ее и умолял, но ничего не успел.

– Представьте ей, что и для нее этот скандал также невыгоден.

– Все представлял-с, все представлял, но она на все доводы одно отвечает: что для нее пятьдесят тысяч более принесут выгоды, чем сколько невыгоды принесет скандал. Мне наконец начинает сдаваться, что она даже совсем и не на суд надеется, а на несколько особенные власти.

– Очень может быть.

– Да-с; она… она что-то такое особенное, и потому я вас прошу, – это разумеется, с моей стороны маленькая неловкость, так как я муж вашей сестры, но в наш век кто же безгрешен?

– Да это что и говорить!

– Да; я знаю, что вы человек толерантный и к тому же вы обладаете счастливым даром слова: я слыхал, как вы говорите в ученых обществах (Грегуар немного сконфузился). Нет, право, право; я это без лести говорю, вы удивительно умеете владеть словом: ради Бога, съездите вы к ней, пусть это будет еще одна последняя проба; поговорите, упросите ее как-нибудь кончить, и потом где бы нибудь мы с вами увидались.

– Я буду у вас сегодня обедать, я дал слово сестре.

– Ну, вот и прекрасно. Так Бога ради!

– Я с своей стороны с удовольствием.

– В таком случае когда же? – вопросил, приподнимаясь, Бодростин, – вам ведь некогда; все эта служба проклятая.

– Да, «все оды пишем, и ни себе, ни им похвал не слышим», но я поеду, я поеду.

– А между тем ведь это нужно бы скоро, очень скоро! Нетерпеливая она, черт ее возьми.

– Кипит?

– Как гейзер.

– Ну, в таком случае служба не медведь, в лес не уйдет, а я поеду к ней, когда вы хотите.

– Пожалуйста! поезжайте и предложите ей… десять, ну наконец пятнадцать тысяч: более не могу. Ей-Богу не могу.

– Да когда она встает?

– Теперь самое время, вот теперь.

Деловой Грегуар обещал тотчас же ехать, и они расстались.

Глава двадцать вторая Объяснение

В это самое время Глафира Васильевна, затворившись в кабинете Бодростина, беседовала с Гордановым. Она выслушала его отчет о их петербургском житье-бытье во время ее отсутствия, о предприятиях ее мужа, о его сношениях с княгиней Казимирой, о векселях», о Кишенском и проч. Глафира была не в духе после свидания с генералом, но доклад Горданова ее развлек и даже начал забавлять, когда Павел Николаевич представлял ей в комическом виде любовь ее мужа и особенно его предприятия. В самом деле, чего тут только не было: и аэростаты, и газодвигатели, и ступоходы по земле, и времясчислители, и музыкальные ноты-самоучки, и уборные кабинеты для дам на улицах, и наконец пружинные подошвы к обуви, с помощью которых человеку будет стоить только желать идти, а уже пружины будут переставлять его ноги.