Андрей Белый - Маски

• Название: Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990

Романы Андрея Белого "Московский чудак", "Москва под ударом" и "Маски" задуманы как части единого произведения о Москве. Основную идею автор определяет так: "…разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигенстком кругу". Но как у всякого большого художника, это итоговое произведение несет много духовных, эстетических, социальных наблюдений, картин.

---

– Негомкайте и не хватайтесь за этот вопрос! – пересчитывал крапы обой себе в руки сжимающий Тителев, – мы, социалисты, расширим хозяйство планеты: планетами же.

– Убывание скорости света – доказанный факт: убивает хозяйство созвездий – в пропорции геометрической

– Ты-то, – и Тителев свесил с колена носок, – разогреешь созвездия?

– Да-с!

– Чем?

– Любовью.

– Пустой парадокс!

Никанор с Серафимой, не смея приблизиться ближе, шептались: случилось или не случилось ужасное что-то между – сумасшедшими?

Что перед ними разыгрывалось? Пререкание дружеское с очень жуткими шутками и реквизитами страшных гримас?

Или тут – нарушение всех человеческих и нарицаемых бытов в едва ли понятные, ненарицаемые: в насекомьи!

– Мне боязно!

Синяя птица

– Вопрос не во мне-с: согреваю вселенную я или – нет; она ухает смертоубийствами солнц; чтобы их отогреть, надо броситься к атому и к овладенью теплом, скрытым в нем; а не строить убийства из планов, весьма справедливых; я грею вселенную – сопротивлением; в этот момент…

Он себя ощущал на крутейшей дуге – у прокола последнего атома: атом коснеющий – вот он —

– проколет —

– теплом!

Глазик, —

– точка, ничто, —

– целясь в точку невидимую, прорешая вопрос, раз решенный, расширился в диск световой, превращающий в пламя пожара – вселенную!

– Вот-с!

И конвертец с открытием вынув, пощелкавши пальцем в него, он его – изорвал и осыпал из стула прыжком сиганувшего Тителева дождем мелких лоскутиков:

– Он – сумасшедший!

Все – бросились; и, захвативши за руки, куда-то вели; он же руки руками отвел; его белые брови, ударясь в межглазье, как молнию высекли молния врезалась в перья обойного фона, златистые, с просверком —

– темно-вишневых, кометных хвостов!

Не увидел, как Тителев, в ноги себе подпираясь руками, почти бородой лег на пол, точно кланяясь в ноги: лоскутикам.

– Не сотворите кумира!

Увидел; и – ахнул он: —

– старый товарищ, идеями прядающий,

точно бог, —

– не во имя свое,

а во

имя идей, —

– с громким мыком заползал перед сапогом, над надорванным желтым клочком.

И профессор Иван, свою бороду вздернув и руки сложивши под ней, озарился теплейшею мыслью – поднять его на ноги; и Серафима ловила пролет звуков мысли, как птицы, – из глаз его:

– Брат, – успокойтеся!

И руку свою положив на упавшего брата с улыбкой седою, но хитрою, пророкотал:

– Старый мир, – успокойся, – стоит у последней черты: мы бросаем игру.

И он выбросил руку, как с пальмовой ветвью, чтоб… жилы не лопнули: – как посинели, надулись они!

– Принцип – здесь, – показал на межглазье.

– Не здесь, – показал на клочки.

– Здесь – превратности смысла: открылась ошибка, пропущенная в вычислениях, – мне…

– Как? – куснулся зубами, ногами разъехавшись, – брат.

– Как? – оскалился Тителев.

А Серафима, поймав эту птицу —

– мысль синюю, —

не удивлялась,

Цветясь, точно роза.

– Ты… ты… издеваешься?

Он поглядел утомленным лицом и заплатой над выжженным глазом, сжав пальцы в томлении:

– Мне ль издеваться, когда, – и заплату он. снял, и громным, кровавым изъятием глаза их всех оглядевши, – заплату надел.

И к окну подошел; и разглядывал звезды.

И Тителев, медленно вставши с колен и листки уронивши в плевательницу с оскорбительной горечью, – в угол пошел:

– Э… да что!

И спиною подставленной трясся.

Его тюбетеечка плакала блесками, точно слезиночек; в спину ему из-за карего глаза топазом прорезался —

– детский, беспомощный, синий —

– глазище!

– Ты, – рявкало, – ты ведь женат?

– Недостойный вопрос!

И пошел через красные крапы из кубовых сумерок к креслу, оскалясь, как тигр:

– А-дд-да…

В кресло упал; волосатый запрыгал кадык:

– Я – женат.

В окна черные скалился.

Рок: порог

Ночь, уронивши на дворик две черных руки и звездой переливною капнув над крышей, сжимала в объятиях домик, как мать колыбель, и глазами, алмазно и влажно сиявшими, жадно глядела из синих морозов в цветистую комнату.

Точно фонарики: —

– ситцевые маргаритки, азалии, звезды и синие дрызги зигзагов!

Казалось: —

– огромная, черная женщина, павши на землю, сейчас распрямится, – и – перерезая вселенную, руки свои заломивши и бережно сняв этот домик со снега, как чашу с сияющей ценностью, черною орбитою в дали кубовые, руки кубовые окуная в созвездия, —

– Льва,

– Леонид,

– Лиры,

– Лебедя —

– перенесет!

Но не Лебедь, не Лира, не Дева, не ночь припадала к окошку —

– Леоночка!

В черном окне, плавя льдинки, она прилипала и лобиком, и десятью замерзавшими пальчиками к ясным лилиям стекол.

Казалось, – летела, бежала: скорее, – скорее, —

– скорее – – на жесткие стекла.

Так – птица: увидев маяк, на него, как на солнце, бросается; птица бросается в смерть.

И ей смерть: видеть, —

– как —

– из-за ситцевых звезд краснопалого кресла старик одноглазый малютке, милеющей личиком, с искрами солнечно-розовых прядок, – приносит свой глаз; а малютка – в сиреневой шапочке, ручками веер раскрывши, как райская птица – на дереве жизни – качается!

– Нет!

И – отдернулась.

____________________

Этот ребенок седой – ей давно дорогой, потому что в утопиях, ею растимых, есть корень, ей в душу вцепившийся: за руку взяв старика одноглазого, в вывизги рыва планеты швыряемой, под колесом Зодиака по жизни вести, чтоб вину дорогого, родного, другого, как долг, – пронести!

Пусть несбыточно ей это все; «этим всем» Серафима явилась, ей путь пересекши: ее ревновала, почти ненавидела.

Смерть: преступить порог дома: —

– порог —

– ее рок!

Шарки: шаг пешехода —

на Козиев Третий!

Как шамканье страшных старух…

____________________

Успокойся, душа моя, что тебя нет в том, чего тоже нет, что за гущей деревьев, чуть тронутых инеем, шаркает шаг пешехода на Козиев Третий, что ветер из высей отчесывает от деревьев взвив инеев, —

– что —

– с бесполезной жестокостью больно катаемое

и усталое сердце —

– разрывчато бьется.

Ты ищешь чего же, душа моя, и ты чего надрываешься?

____________________

– Ты – чего топчешься? Шла бы.

Икавшев тулупом дохнул за спиной.

Вот – Мардарий фонариком из ледника зазвездел; и – погас вдоль заборов: ждут обыска.

Ей ли, порочной преступнице, – переступить порог: рок!

Разговором подергались

Чтобы нарушить молчание, тягостное, Никанор стакан с чаем – холодным, прокисшим, лимонным, – вдруг выбросил вверх:

– За здоровье хозяюшки, Элеоноры Леоновны!

Тут встрепенулся профессор:

– Да, ты, брат, – тащи меня к ней!

– Ну-с, – она-с!

Волосатый из кресла запрыгал кадык, а не Тителев: в кресло вцепясь крючковатыми пальцами, он точно умер.

И – бацнула входная дверь; и – казалось, что кто-то на месте бежит, притопатывая хлопотливо, но в дверь не вбегая:

Легка на помине!

И Тителев бросился в дверь крючковатыми пальцами; в кресло вцепился опять крючковатыми пальцами.

А Серафима покрылась мурашками: вскрикнулось.

– Что? – Никанор.

Голосок, как звонок, задилинькал в передней:

– Ау?

Серафима забегала: свечку зажгла, став в пороге со свечкою; ротик – кричмя.

– Серафима Сергеевна?

– Я!

И в коричневых мраках просунулась личиком, из ореола свечного, сквозного и желтого чуть выясняясь зелененьким платьицем.

Элеонора Леоновна в юбочке с отсверком, в очень цветистенькой кофточке, нежно попахивая «убиганом», схватила малютку за руки с такой быстротою, как будто хватаемая была мышкой, а не человечиком.

– Ну?

– И вы – тут?

– И я – рада!

– Вам рада я!

А Серафиме на это «и вы» от спины к пояснице – опять муравейчики: мысли чужие какие-то; ручки в костяшках («Как лед», – промелькнуло) в холодненьких пальчиках, стиснула ручку.

Но гневно сверкнули глаза:

– Вы меня проведите к себе: я – боюсь!

И походкой своей, лунатической, кошьей, она, – узкотазая, маленькая, – наклоненной головкой, ушком наставляясь на лай голосов, себе в носик глаза закосивши и в нос Серафиме стрельнув завитыми дымками, —

– везде с перекурами, —

– за Серафимой прошла.

Электричество щелкнуло:

– Вот.

И стояла, загладивши пальчиками волосинки цветистого платья, следя, как дымки по ним бегали:

– Нравится?

У Серафимы неискренно вырвалось:

– Что за прекрасная комната!

Бирюзовая празелень фона: диванчика, креселец; крапины розово-серые в кремово-желтом и в бледно-лимонном Хотя и жеманно!

– Должна принести благодарность.

– Ну, ну, – с суховатым прищуром; и сухенько затараторила: вовсе «партийная» дамочка, сладко попахивающая.

И Серафима поморщилась: в серо-кисельную скатерть: