Андрей Белый - Маски

• Название: Маски
• Автор: Андрей Белый
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990

Романы Андрея Белого "Московский чудак", "Москва под ударом" и "Маски" задуманы как части единого произведения о Москве. Основную идею автор определяет так: "…разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний в буржуазном, мелкобуржуазном и интеллигенстком кругу". Но как у всякого большого художника, это итоговое произведение несет много духовных, эстетических, социальных наблюдений, картин.

---

Весь – черч и вычерч; лишь бронзовый цвет бороды нарушал комбинацию блан-э-нуар; стекла, фрак, носки, клак, – только черное; щеки, крахмалы, пробор парика – белый мрамор.

____________________

Эстрада: —

– ряд тем: один, два, – номера; три, четыре, пять, шесть; новый трюк: —

– номер семь: – – Темь!

Отсвета мертвельного сизостылая синь: в ней явился мел белый, – не личико, маленькое, с кулачок, слабо дряблень-кий; плоские поля шляпы вошли пером огненным с огненным и перекошенным в пении ротиком в отсветы бледного и сизо-синего света: – мелодекламация!

В окна
Ударится камень…
И врубится
В двери – топор
Из окон разинется –
Пламень
От шелковых кресел и
Штор;
Фарфор;
Изукрашенный шандал…
Все –
К чортовой матери: все!
Жестокий, железный мой
Кандал
Ударится в сердце –
В твое!

____________________

– Браво, – рукоплесканья; все взвизгнуло, взбрызнуло перлами и перламутровым светом; в свет встал с мадемуазель де-Лебрейль Домардэн, направляйся к выходу.

«Бар-Пэар»: с неграми!

Тризна отчизне: брызнь света и жизни: здесь Питер Парфеныч Тарпарский свои интонировал фикции; Чёчернев спрашивал о Хапаранде-Торнео; орнамент просторной веранды фонариками освещался.

Не «Бар-Пэар»: с неграми – остров Борнео!

Пил джин пан Зеленский – шимпанзе – с гаванной в зубах; и с ним сам дядя Сам, —

– черный фрак, —

– груди крак —

– оперстненный,

блум-пуддинг ел; хрипло кряхтел «Янки – Дудлями»:

– Деньги и деньги!

Пэпэш-Довлиаш, Николай Николаич, кадет, психиатр, проповедовал строго кадетские лозунги двум туберозам хохочущим:

– Мадемуазель?… Плэ т'иль? Вы б – на войну: гулэ ву? С почитательницею Ромэна Роллана, с мадам Тигроватко, в боа и в перчатках, ее ухватив за бока, англичанин, – – сер Ранжер, —

– с оранжевой бакой, —

– в оранжевом смокинге – орангутангом —

– отплясывал

танго!

Глава третья. «КОРОЛЬ ЛИР»

Брат, Иван

В сырости снизились в дым кисти ивовых листьев, как счесанные, чтоб опять на подмахах взлетать и кидаться в тумане и в мареве взмытого дыма, вздыхающим хаосом мимо гонимого; меленький сеянец сереньким крапом косит – над Москвою, над пригородом, над листвою садов придорожных.

Над скосом откоса с колесами чмокает, лякая, млявая слякость; обрызнутое, – дико взвизгнуло поле: «На фронт, в горизонт!» Мимо Минска и Пинска несется рой мороков.

Горло орудия?

Нет!

Мертвецов миллионоголовое горло орет, а не жерло орудий, которыми рвутся: дома, города, люди, брюхи и груди; в остатке сознанья осталось сознанье: сознания нет!

И под черепом царь в голове свержен с трона.

С запекшейся кровью, с заклепанным грязью, разорванным ртом – голова, сохранившая все еще очерки носа и губ; тыква – нос; кулак – губы; она это ахнула с поля, в котором сгнила; и за нею – десяток голов, вопия, восстает; за ним – тысячи их, вопиющих, встающих.

Две армии друг перед другом сидят…

Третья —

– многоголово роится!…

Где двое, – она уже: гул возникающий, перерастающий дуло орудий, – в такой, от которого точно поблеклый венок облетит колесо Зодиака.

А за головой поднимается – тело, везомое дико в Москву, чтобы вздрагивали, увидав это тело (нос – тыква; губа – кулаком) с окном выжженным пламенем лопнувшей бомбы, с кишкой перепоротой, – взятое из ядовитого желтого облака.

Пятятся, как от допроса сурового:

– На основаньи ж какого закона возникла такая вертучка миров, где умнейшим и добрейшим огнем выжигают глаза, чугуном животы порют, желтыми хлорами горло закупоривают?

Ответ – лазарет.

Волочат это тело свалить и копаться в кишке перепоротой, черными стеклами глаз застеклянить и медное горно привинчивать, думая, что отвертелись, что грязною тряпкой заклепанный рот: не взорвет.

И гулять выпускают – в Москве: на Кузнецкий.

Стоит на Кузнецком телесный разъезд, провожая прохожих разъятием ока:

– Вам кажется, что невозможно все это?

– А мне оно стало возможным.

– Я стало путем, выводящим за грани разбитых миров.

– Ты за мною пойдешь…

– Да и ты…

Но – шарахаются, отрекаются, – этот, тот, не понимая: стоит – страшный суд!

Подъезжает карета; подхватывают; и – привозят; ведут коридорами: камеры, камеры, камеры; в каждом – по телу.

И били: по телу

Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть!

Номера, номера, номера: номер семь; и в нем – тело.

Так бременно время!…

Шел шаг…

– А теперь, – его в ванну!

В дверь – вывели.

____________________

Мылили.

Ел едкий щелок – глаз; били: в живот:

– Вот!

И – в спину, и – в грудь!

– Будет.

И – заскреблись —

– раз и два —

– голова —

три…

– Смотри-ка, протри!.

– Смело: дело!

____________________

Что временно – бременно; помер – под номером; ванна, как манна.

– И Анна…

– Что?

– Павловна…

– Зря!

– Анна Павловна – тело, как я…

Тут окачено, схвачено, слажено:

– Под простыню его, Павел!

Массажами глажено; выведено, как из ада.

Прославил отчизну!

– А клизму!

– Не надо!

Сорочка, заплата, халат: шах и мат!

Вата – в глаз:

– Раз!

И —

– точка.

____________________

Забило: —

– два, три!

– При!

И – вывели.

Выл, как шакал; шаркал шаг; страшновато: опять растопырил крыло нетопырь, —

– враг!

И темь, и заплата.

Четыре, пять, шесть:

– Есть: семь!

Восемь!

Все – месяцы; месяц – за месяцем: девять, двенадцать; во мгле ведь он свесился – в месяц тринадцатый, в цепь бесконечности!

Цапало время.

Но – временно время.

____________________

«Бим-бом» – било.

– Было: дом Бом.

– Болты желты: – болтали – расперты.

– «Публичный» – Пупричных, в пупырышках, пестрый халат подавал; Пятифыфрев, свой глаз в тучи пуча, – про «дом»:

– Не про нас: да-с!

– Ермолка-с, пожалуйте-с!

– – Алая, злая!

За окнами – елка, закат полосатый; и – пес.

В кресло врос:

– Как-нибудь!

– Ничего-с!

Жуть, муть, тень: крыши, медные лбы, бледной сплетней все тише – звенели о том, что мозги мыши съели! И – день.

Серафима: сестра

Серафима Сергевна Селеги-Седлинзина милой малюткой, снежинкой, – мелькает: в сплошной планиметрии белых своих коридоров; иль на голубых каймах камер стоит, в центре куба; под поднятою потолочною плоскостью, где белый блеск электрической лампочки, выскочив, бесится.

Щелк: его нет!

Точно кто-то, невидимый, зубы покажет и светом куснет; щелк: пустая стекляшечка; в ней – волосинка иль – нерв: он сгорит; и павлиньи сияния смыслов, – стекло, пустота, философия!

Смысл – болезнь нерва; здоровая жизнь, – «гулэ ву».

– Николай Николаевич, – правильно: ну и сидели бы в «Баре-Пэаре»… Обходы больных, диагнозы, – понятно: преддверие «бара». А вы записались в кадетскую партию; вы козыряете лозунгом: где же тут логика?

____________________

Бедно одетою, бледненькой девочкой, за ординатором, Тер-Препопанцем, бывало, бежит: в номер два, в номер три, в номер пять, в номер шесть; и халат цвета перца, халат цвета псиного (серь), – с головою, с пустою стекляшкою, с перегорелою в ней волосиночкой, сивый и серый, поваленный в бреды – встав, липнет:

– Сестрица!

– Сестра!

Аведик Дереникович Тер-Препопанц улыбается ей:

– Популярности хоть отбавляй!

И склонив вавилонский свой профиль, Тиглата-Палассера, Салманасара, отчетливо он стетоскопом постукивает:

– Спали?

– Ели?

– Стул – как?

А под фартучком, точно под снежным покровом, – голубка, малютка (всего двадцать лет ведь) выслушивает; и пучочек волосиков с отблеском золота, – рус; и, как белая тень, на стене; в перемельках, как бабочка; порх, носик тыкнется здесь; носик – там; такой маленький, беленький; рот стиснут крепко, чтобы разомкнуться для шепота:

– Сделано!

И не сказал бы, что в смехе овальные губы ее выкругляются сладкими долями яблока: весело, молодо, бодро; прочь фартук: ребячит, – с припрыгами; голос – арфичный, грудной; многострунная арфа, – не грудь!

И никто б не сказал, что глазенки бесцветные, с порхами и с переморгами, станут глазищами выпуклыми, чтобы отблесками золотистой слезы бриллиантить: как ланьи; умеют голубить и голубенеть, не сказали б, что гулькает ротик.

И кажется маленькой, гибкой, овальной какою-то ланью, когда снимет фартучек; коли в голубеньком платье и коли защурит глаза, – точно кот, голубой, поет песни; протянутой бархатной лапочкой гладит морщавую голову.

Коли «дурак» ее молод, – сестра молодая; а коли «дурак» ее стар, как с Морозкой снегурочка; коли ей голову в грудь с причитаньем уронит – Корделия с Лиром.

Корделия с Лиром

В обходе – не та: руки – трепет: неловкая!

– Ну же…

– Эхма!

– Вы – не эдак: не так.

При Пэпэшином брюхе, под Тер-Препопанцевым носом, чтоб не разронять поручений, хваталась за книжку (болталась на фартучке); и к карандашику – носиком: