Томас Лер - 42

• Название: 42
• Автор: Томас Лер
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20228-5

14 августа 2000 года в 12:47:42 на Земле остановилось время. Семьдесят человек, только что побывавшие на экскурсии в Европейском центре ядерных исследований, появляются из недр земли, куда упрятан детектор ДЕЛФИ, — и вокруг них замирает жизнь. Весь прочий мир погружается в ступор: в нем не существует времени, а также движения, звука, ощущений, дыхания — ничего, кроме музея вечно теплых человеческих восковых фигур и роскоши вселенского одиночества, в котором потерянно бродит горстка хронифицированных. Адриан Хаффнер, бывший журналист, пять лет скитается по застывшей Европе вместе с другими «игроками в мировой бисер», которые ищут спасения от времени в безвременье, и ведет летопись неслучившихся лет.

Томас Лер, ученик и преемник Набокова, Музиля и Малларме, написал один из самых значительных романов в современной европейской — и мировой — литературе. «42» — история постижения времени, научная сатира, роман о будущем, притча о просвещении и государственности и история кризиса среднего возраста в космическом масштабе.

---

— Хороший пластырь заклеивать душевные раны. — Его немецкий пострадал за годы, проведенные среди немецкоговоривших людей, которые до сих пор не перемолвились с ним ни словом. Появление Дайсукэ было простым и самоочевидным.

— Если что-нибудь случится, встречаемся в «Мон-трё-Палас». — Это был наш уговор, соглашение между мной, Дайсукэ и Шпербером, принявшим ныне вид «целой футбольной команды заодно с арбитром». Уже десять дней как Дайсукэ знал положение дел в Шильонском замке, куда он (доверяя отсутствию синей перчатки и веря в самоподрывную неуклюжесть телохранителя Мёллера) наведался своим ходом, не прибегая к скалолазанию по крыше. Во время всех походов вдоль и поперек проклятое™ он ни разу не встречал ничего похожего на «невидимый человеко-копировальный аппарат». Шпербера — тринадцатую копию и, возможно, до сих пор живой оригинал — он не видел после «даты изготовления» замковой дюжины и в Женеве тоже не бывал ни разу после фиаско третьей конференции и вынужденного закрытия своего бара «Черепаха».

Мы болтаем ногами в воде, усевшись на краю лодочной пристани. Дайсукэ устроился здесь задолго до того, как я решил на время ускользнуть от действительных и вымышленных зеркал отеля. Я брел по набережной, и мне с каждым шагом казалась все более знакомой фигура в синеве, сидевшая на причале как на краю трамплина, поэтому внезапный поворот ее головы вызвал не столько испуг, сколько облегчение. Круглое лицо с обычной щелкой приоткрытых губ по-прежнему утешает меня, как добрая луна из детской книжки. Ему как-то удавалось своими силами поддерживать короткую щетинообразную стрижку, так что трудно было поверить, будто он уже два года живет один, в основном в Германии, почти всегда в пути, «странствуя, как монах или мельник», с тех самых пор, как дела в Женеве обернулись безутешным и убийственным образом. Он по-прежнему рад, что жена и оба сына остались в Токио, полностью недосягаемые, полностью защищенные. Манера, в какой Хаями соорудил инсталляцию своей жены — Огненной Лошади Кэйко, — нисколько не удивила Дайсукэ. Однажды ему довелось посетить одного маниакально-депрессивного семьянина, ЦЕРНиста Лагранжа, за два года до заморозков на Пункте № 8 снявшего для себя с женой и тремя дочками прекрасный дом с садом около Куантрена. Несказанно печальна картина таких мук «Тантару» — ояпонившегося грека в устах Дайсукэ. Долго ли я оставался в той флорентийской комнате? Он надеется, что нет. Бар «Черепаха» — лучшее, что ему удалось сотворить за все годы безвременья, то было место встречи живых людей. Шперберова саксофона ему не хватает больше, нежели «Бюллетеня». Но теперь-то должно что-то измениться, после РАЗРЫВА. Словно треснула ледяная вода озера под нашими ногами. Словно вдруг порвалась пленка фильма о фильме или, вернее, треснул сам экран в духе полотен сюрреалиста «Магритэ», причем позади оказалось то же самое, и на мгновение, на три мгновения — ити, ни, сан — намотанная внутри иная пленка свободно заскользила по катушке планетарного проектора.

— Где же ты был? — Мой вопрос почему-то прозвучал укоризненно, как будто Дайсукэ требовалось алиби для трех секунд истинного прошедшего времени, в которое мы с ним не виделись.

Сидел на террасе ресторана в Базеле, на Барфюс-серплац, перед салатом «Ницца», которым был обязан какому-то, видимо, отлучившемуся в туалет туристу. Его спутница довольствовалась стаканом минеральной воды, который наклонно держала в одной руке, в то время как другой наливала воду из маленькой бутылочки, точнее, балансировала между двух емкостей сгустком прозрачной искусственной смолы с кристалликами пузырьков. Внезапное бурление воды! Оно показалось ему грозным клокотанием, предвестием взрыва, ведь надо было ожидать, что в поле зрения сейчас проступят всё разъедающие черные дыры или миллиарды обломков разбитых прошлых времен свалятся на него «как из чудо-мешка». Однако дела развивались вполне логичным образом, и он сам застыл с салатным листом во рту, наподобие швейцарской коровы, когда зеленоглазая блондинка напротив него в ужасе уронила «ити» бутылку, «ни» переполненный пенный стакан — сам Дайсукэ моментально был сражен обрушившейся насыщенностью ресторанных и уличных звуков и парализован видом по-настоящему едущей ящерицы трамвая, неимоверной движущейся массы за плечом женщины — «сан» открыла рот для крика, отчетливое начало которого тут же замерло вместе со всем остальным, и потому осталась с овально искаженным лицом, как достойная модель финского художника «Мюнка». В ее глазах он еще долгое время мог разглядывать булавочные головки силуэта лу-ноликого чужака, в которого превратился ее спутник, а возможно, муж. Снова и снова, может быть, по два, три часа проводил он за столом с заледеневшей лужицей минеральной воды, рассматривая отпечатанную в остекленевших испуганных глазах картину собственного прошлого, миниатюрную документацию единственных трех реальных секунд, а потом отходил к металлической ограде ресторанной террасы, глядя на Барфюссерплац и подозревая каждый булыжник в возможности минимального движения, но в результате сохранилось лишь одно, обращенные к нему слова, незабываемые, как татуировка, вот уже пять недель держались в памяти неровные бегущие строчки реклам и вывесок на фасадах узких и высоких домов: Парикмахерская — Женский и мужской солярий — «Макдоналдс» — Ресторан «У бурого медведя» — Бар «Рио» — Аптека — Бодега «Штраусе» — Бар «Don't worry, be happy»[52] — Базелер Цайтунг — Все виды страховок, вкладов, накоплений.

— Вот это нам подходит, — улыбнулся я. — Не волнуйся и будь счастлив!

— Есть ли у тебя накопления? — спрашивает он и раскрывает руки, будто намереваясь взмыть над озером азиатским гигантским пеликаном. — Страховки? Вклады?

Мы опять рассчитываем и опять считаем. На что-то, по крайней мере, на еще один РАЗРЫВ или РЫВОК, на дальнейшие помехи материи, в истинности, в миллиметровой точности которой нельзя сомневаться, ведь она испытана всеми возможными бурами, зондами, вскрытиями и вивисекциями, и все же в ней появилась первая трещинка и неожиданные шильонские гротескные наросты. Дайсукэ тоже не удержался и проверил шокирующе аутентичную восковую фигуру престарелого ловца бабочек — по его мнению, это шотландский писатель из клана Макмастер, родственник владельцев отеля, — хотя всего лишь поскреб по нему ногтем. Одного из лже-Шперберов он тоже подверг проверке, иголкой, совершенно не веря, что пойдет кровь. За три секунды в Токио миллионы жизней продвинулись немного дальше, в ночи, то есть в сумерках, там же сейчас 19:47, огни десятков тысяч неоновых труб над Гиндзой на короткий момент замигали, что выглядело, наверное, системной проверкой исполинского космического корабля. Уже пять лет не портится свежая рыба на рынке Цукидзи. Идти в темноте, по пылающим каменным пустыням Токио. Ничто не манит его сильнее, ни о чем он не мечтает так жадно.

— Пять страшных лет без перерыва. Да ты с ума сойдешь, к тому же с семьей, — пытаюсь я его успокоить. — И на всю Японию ни единого луча солнца!

Но нет, он все-таки представляет, как идет по безымянным улицам до района Сэтагая, до маленького традиционного дома (я так и вижу стены из шелковой бумаги, лампионы, рисунки тушью, бамбуковые циновки), проходит сквозь стены, сквозь временные стены, в кабинет. Его жена в кимоно сидит за компьютером вместе с обоими сыновьями и показывает им письмо, которое он отправил в 7:30 из женевского отеля. Он рассчитывал провести в Европе три недели, в основном на лингвистических конгрессах, вначале в Хайдельберге, затем в Базеле, где его и застала просьба знакомого издателя еженедельного журнала принять участие в экскурсии в ЦЕРН вместо заболевшего журналиста, соблазнившая его возможностью оказаться в совсем неведомой ему области. Верю ли я, что Япония существует? Или Америка? Он знал одного зомби (№ 62, мне неизвестный), который отправился жить в Ночь, тысячи километров пешком, в нескончаемо медленно густеющем, с багровыми всполохами, теряющем цвет, все более блекнущем окружении, углубляясь в то, что и настоящей тьмой не назовешь ни в Казахстане, ни в восточной Монголии. Добраться до Азии, в лучшем случае до Южной Кореи, не имея возможности пересечь Японское море, — мысль настолько невыносимая, что Дайсукэ не пошел восточнее Праги. (Когда? — Мы гипотетически разминулись на три месяца.) За неделю до воцарения прокля-тости он проехал по незнакомой ему до той поры Швейцарии и отснял 16 пленок по 36 кадров, которые хотел продемонстрировать жене, детям, университетским коллегам, чтобы в конечном'итоге очутиться в тотальной фотографии, подобно наследному принцу в Спящем королевстве, так что все вывернулось наизнанку, ведь раньше надо было самому останавливаться, чтобы сфотографировать мир, эту огромную линзу перед нашими глазами, водяной глаз озера и неба, в котором мы теперь торчали на соринке причала.