Леонид Бородин - Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова

• Название: Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова
• Автор: Леонид Бородин
• Жанр: Русская классическая проза

---

-- Товарищч! -- громко обратился незнакомец к дежурному на некотором расстоянии, чтоб не слишком задирать голову. -- Не подскажете, как мне дойти до школы?

-- А чего ж, -- охотно согласился тот, -- топайте по путям до пади, а потом по пади почти в конец, там двухэтажный дом -- как раз и есть школа.

-- Очень вам спасибо, -- как-то не слишком радостно ответствовал мужичок с портфелем. -- Значит, как вы говорите, топать прямо, а потом, как я понял, направо?

-- Ну да, направо. Налево Байкал, туда некуда топать, -подтвердил дежурный по станции.

Вот так и притопал однажды к нам в школу инспектор отдела учебных заведений Восточно-Сибирской железной дороги Борис Давыдович Флик. Вообще, инспекторы в школе не новость. Но Борис Давыдович приехал инспектировать преподавание предмета, до которого ранее никому не было дела, потому что сам предмет то был, то его не было... Речь идет о немецком языке. За время войны сменилось Бог знает сколько учителей, и только в сорок пятом прислали наконец из отдела, как мы все считали, настоящую немку по имени Дора Самуиловна, а по фамилии -- ни за что не выговорить: Розен... а дальше целая охапка согласных, так что язык сломаешь. Как только кто-то предположил, что она немка, потому что говорила с немецким акцентом, все захотели ее ненавидеть, но скоро оказалось, что ничего, нормальная, а фашистов так еще пуще нас не любит, зато любит ставить пятерки и чуть ли не плясать готова, когда кто-нибудь хоть что-нибудь на этом проклятом фашистском языке набормочет без подглядки и без подсказки.

Именно к нам в класс на урок немецкого языка и заявился чудик инспектор. Ну а как не чудик, если штаны у него по грудь, а гачи по полу, а галстук под серым пиджаком... ну, в общем, много ниже пояса. А на носу золотые очки. Наверное, золотые, потому что желтые, и он ими дорожит, если то снимает и в кожаный футлярчик убирает, то снова надевает и толстенькими пальчиками на носу придерживает, хотя сидят нормально, совсем не спадают, как у директора Ивана Захаровича.

Между прочим, в класс они вошли втроем: Дора Самуиловна, инспектор и директор Иван Захарович, который нам и рассказал, зачем это чудило в золотых очках к нам приперлось. Иван Захарович похотел, чтобы мы не ударили в грязь лицом, то есть чтоб не подвели Дору Самуиловну, которая стояла рядом, с красным лицом, будто свеклой натерлась, моргала и делала улыбку. Директор ушел, а инспектор проковылял до задней парты левого ряда и уселся на свободное место.

Кое-чему мы, конечно, от Доры научились. Мы даже изобрели для себя тайный язык из немецких слов. Например: "дэртышнуть" -- это значит стукнуть по затылку, "дасгэфнуть" -- стукнуть по носу тетрадкой, "дасбухнуть" -- это... ну, это неприлично объяснять. В общем, мы были готовы помочь нашей Доре изо всех сил. Урок Дора обычно начинала с того, что долго говорила по-немецки, а мы, иногда даже догадываясь, о чем она лопочет, успевали обменяться кое-какими новостями или разобраться с девчонками. Нынче же все сидели как отличники и рожами изображали полное понимание. А инспектор, как только Дора заговорила, широко открыл рот, очки спустил на кончик носа, зенки выпучил и так весь урок и просидел, будто его загодя цветным горшком дэртышнули.

Обычно другие инспектора где-нибудь посередине урока начинали разгуливать промеж парт и вмешиваться: "Ну-ка, толя-вася-петя, скажи мне, как ты понимаешь..." Толя-вася-петя вскакивал как чумной и тарабанил, а если тарабанки в мозгах не было, чтоб учительницу не подводить, придурошно дергался и просился до ветру. Это "до ветру" всем инспекторам отчего-то ужасно нравилось -- с ходу отпускали.

Но теперешний инспектор, полный чудик, за весь урок не шелохнулся, а как звонок прозвенел, схватил свой толстый портфель, и только мы его и видели.

Обо всем том, что происходило в кабинете директора, куда вслед за инспектором просеменила Дора Самуиловна, мы, конечно, ничего не знали. И я воспроизвожу разговор -- рисую эпизод, имевший столько последствий, по позднейшим рассказам и пересудам.

Почти бегом вбежавший в кабинет директора инспектор Флик плюхнулся на стул и, очумело глядя на улыбающегося Ивана Захаровича, на вопрос его: мол, ну как? -- молчал и сопел до самого появления в кабинете Доры. Потом перевел взгляд на нее, сидевшую прямо, как только что поставленный и по дурости покрашенный плетень -- платье малиновое и "физия" под цвет платья, на директора оглянувшись, подтянулся к Доре и почти шепотом спросил ее:

-- Скажите, э... э... милая, это какому же языку вы обучаете наших славных советских детишек?

Дора еще больше выпрямилась, сделала круглые глаза и тоже полушепотом отвечала:

-- Что значит "какому"? Известно, какому... Тоись что?..

Иван Захарович, не переставая улыбаться, тоже встревожился.

-- Борис Давыдыч, в каком смысле... имеете в виду?

Флик откачнулся на спинку стула, набрал воздуха в живот:

-- Я, конечно, не скажу, что язык, которому вы обучаете наших, подчеркиваю, советских детишек, что этот язык есть стопроцентный идиш, но что это не немецкий язык, я свидетельствую всеми своими дипломами, а их у меня, слава Богу, три!

Три пальца он показал и Доре, и директору, который улыбаться перестал и смотрел теперь на Дору, как если бы ее поезд переехал. Дора же встрепенулась всем своим малиновым платьем и сначала только беззвучно губами шевельнула.

-- Что ви такое гаварыти? -- пролепетала она с тем самым акцентом, который и мы, и директор, воевавший только на финской и немецкого языка не слышавший, принимали за немецкий.

А Дора, захлебываясь словами, объясняла, что в восемнадцатом у них на квартире стоял немецкий офицер с денщиком и ее, дорина, мама замечательно общалась с постояльцами, и все они, мамины дети, тоже общались и замечательно понимали друг друга... Но инспектор уже больше ее не слушал и многозначительно смотрел на вконец растерявшегося Ивана Захаровича, который, через стол подтянувшись, тихо спросил Флика:

-- Как вы сказали? Идеш? А это что?

-- Это, прошу прощения, еврейский жаргон, от которого образованные советские евреи практически отказались... Ну, это неважно. Важно -- что делать будем? Ее, то есть товарищча Розен... к вам отдел направил, или вы сами разыскали?

-- Отдел, конечно...

Глаза Доры набухли слезами, она переводила взгляд с инспектора на директора, с директора на инспектора и, когда с чьими глазами стыкалась, кивала бессмысленно и снова пыталась рассказать про постояльцев восемнадцатого года и замечательное с ними общение.

-- Скажите, милая, -- обратился к ней наконец инспектор, -вы еще что-нибудь умеете, кроме как обучать детишек вашему ужасному немецкому языку?

-- На пианино... -- осторожно предположила Дора Самуиловна.

-- Ага! -- радостно закивал инспектор. -- В детсадике, допустим, детишкам подыграть то-се, а? "Жил-был у бабушки серенький козлик..."? "В лесу родилась елочка..."? А?

Дора торопливо закивала, но теперь инспектор Флик, протерев ладони, доверительно обратился к Ивану Захаровичу:

-- Вы, конечно, понимаете, что я должен был бы доложить в отдел о несоответствии, так сказать... Но зачем нам с вами неприятности? Или как?

Иван Захарович только руками развел: мол, упаси Боже от неприятностей.

-- Тогда предлагаю по-деловому. Я вам скоро подыскиваю настоящего, а вы нашу милую... э... э... Дору Самуиловну по собственному и в распоряжение отдела... -- К директору протянулся поперек стола. -- Завтра! Нет, прямо тут! Ручку, бумажку, и, как говорится, прощай, мой табор! А вы, -- это он Доре строго, -милейшему Ивану Захаровичу в ножки! В ножки! Потому что если по несоответствию, то что?

-- Ах, и не гаварыти! -- взрыднула Дора, вышаривая в кармашке платья носовой платок.

Напоминаю, история с инспектором произошла за две недели до большого зимнего "пилота". Вечером после "пилота" Лизавета ждала старшину для главного в ее жизни разговора, но работяги бригады затянули-затащили Нефедова на обмыв его успеха, отказаться не мог, до полуночи гудели на квартире взрывника Догузина. А утром прямо с планерки Нефедова отправили с товарняком в Михалево -была такая станция на нашей дороге на Ангаре, пока ее не затопили Иркутским морем. Там, в Михалево, находился один из лагерей, как ходили слухи, всяких гадов -- врагов народа, и эти фашистские недобитки делали тачки для отвоза камней и грунта после "пилотов". Вот за новыми тачками, закупленными дистанцией пути, и откомандировали Нефедова, чтоб лично принял, на добротность проверил и отправку проследил.

Успел только в сельсовет прозвониться, покаяться за прошлый вечер и пообещать в нынешний вечер быть хоть средь ночи.

Как и намечалось, управился за день, хотя пришлось забраковать три тачки и добиться замены. Ручки у тачек были сделаны из сучковатых жердин, по первой работе обломятся на местах сучков. Лагерному снабженцу, мрачноглазому мужику, Нефедов пытался стыд втолковать: дескать, что враги бракодельничают, это понятно, а ему бы, нормальному советскому человеку, быть бы построже да понастырнее. Снабженец после того, как заменил тачки, только и проворчал: "Сознательный! Таких не рожают, сами рожаются". Нефедов до его бормотни не снизошел и руки на прощание не предложил.