Марк Алданов - Пещера

• Название: Пещера
• Автор: Марк Алданов
• Жанр: Историческая проза

---

Серизье брезгливо морщился. Как почти все революционеры, и парламентские, и настоящие, он не чувствовал никакой любви к тому, что проповедовал; в отличие от большинства революционеров, не чувствовал и ненависти к тому, что обличал. В практической жизни его правила не имели ничего общего с тем, что у них называлось «революционной этикой», Конечно, собственность была кражей, но к этому виду кражи они относились неизмеримо мягче, чем к другим. Серизье всегда искренно удивлялся тому, что люди могут идти на грязные денежные дела. Правда, он был богат от рождения; если б родился бедным человеком, то безупречность досталась бы ему труднее, — но на подобных гипотетических мыслях у Серизье не было ни времени, ни охоты останавливаться. — «Да, как будто правда…» — Он соображал, может ли скандал иметь политическое значение. Это зависело от сил, которым будет выгодно раздувать дело; само по себе оно большого значения не имело: «Commovent homines non res sed de rebus opiniones…»[235] Однако на его положении скандал отразится во всяком случае. Если это правда, то его значение понизится на пятьдесят процентов; а если клевета, то процентов на двадцать пять, — думал Серизье, любивший определенные формулы со скептическим оттенком. — «Как все-таки он мог пойти на такое дело? Он не богат, но ведь не голодал же! Я считал его порядочным человеком. Очевидно, решил сделать в жизни одну большую гадость, чтобы потом иметь возможность больше никогда не делать маленьких. А может быть, связь? — В парламенте обычно знали, какие у кого любовные дела, но об этом политическом деятеле Серизье ничего не слышал. — Вероятно, связь. Так это объясняется в громадном большинстве случаев». — Он вспомнил об одном преступнике, которого защищал по назначению суда. Этот убийца, совершивший зверское преступление, целиком потратил похищенные 150 франков на подарок своей возлюбленной. «Да, вот он, их хваленый капиталистический строй. Конечно, деньги последнее рабство истории!.. Только социалистический строй может положить конец всей этой грязи, взяткам, хищениям, шантажу».

Эта мысль его поддерживала в трудные минуты, когда политическая кухня становилась особенно грязной и противной. «Я не делаю того, что делают другие, — не делаю и десятой дол»! — но, быть может, не все можно оправдать и в моих собственных действиях, — покаянно, с некоторым умилением, думал Серизье. — Им легко говорить: прямой путь, — он разумел серую массу militants. — Совершенно прямой путь может привести в монастырь — или в ночлежку. В политике все относительно… Если б я позволял наступать себе на ноги, то я и в партии не занимал бы никакого положения, — неожиданно подумал он, несколько отклонившись от хода своих мыслей. — Те прохвосты говорят «честолюбец»! Я не ищу власти, она сама придет ко мне неизбежно, безболезненно, волей народа, когда все начнет тонуть в капиталистической грязи. Старый мир будет сопротивляться, в его руках все, — армия, полиция, государственный, административный аппарат. За нами будет только принцип народной воли. Но этого вполне достаточно!» — Он в душе не был уверен, что этого вполне достаточно. Теперь думать об этом было рано. «Кажется, Наполеон сказал, что о будущем говорят безумцы…» Серизье знал (выписывал в записную тетрадь из книг и газет) много изречений знаменитых государственных людей; были подходящие изречения на все случаи политической жизни и, в зависимости от надобности, он мог цитировать то «о будущем говорят безумцы», то «управлять это предвидеть».

Раздался звонок несколько странный: кто-то чуть надавил кнопку, затем тотчас надавил во второй раз, сильнее. Серизье удивленно направился в переднюю; об его возвращении в Париж еще не мог знать никто, кроме секретарши и клиента. Он отворил дверь. На площадке стояла Жюльетт Георгеску. Серизье вытаращил глаза и опять прикрыл ладонью шею.

— Мадмуазель Жюльетт? Простите меня, я не одет.

— Я…

— Ничего не случилось?

— Нет… Мне нужно было вас видеть.

— Пожалуйте вот в ту дверь, в гостиную. Я сейчас к вам выйду.

— Ради Бога!..

— Три минуты.

Серизье с досадой удалился в спальную. Секретаршу он мог принимать в халате, в туфлях на босу ногу; принять так барышню, с которой он на днях пил шампанское в До-вилле, было невозможно. «Чего ей нужно?» — спрашивал он себя с недоумением. Серизье поспешно снял халат, натянул носки на панталоны пижамы. «Верно, опять разговор о том, чтобы стать моей помощницей. Но почему такая спешка? Ведь они, кажется, только сегодня должны были приехать…» Подвязка все не застегивалась; он раздраженно сорвал ее с носка, надел брюки, пиджак и оглянул себя в зеркало; так на худой конец можно было показаться. Серизье вышел в гостиную. Жюльетт, опустив голову, стояла у стены.

— Мадмуазель Жюльетт, я чувствую себя опозоренным человеком, — сказал он шутливо, подвигая ей кресло. — Вы все-таки, надеюсь, не думаете, что я встаю в двенадцать часов? У меня дурная привычка работать по утрам в халате, когда я никого не жду.

В том, что она ожидала его, почему-то стоя у стены, во всей ее позе, в опущенной голове, в бледном лице было что-то странное и беспокойное.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю вас. — Она села, держась в кресле неестественно прямо.

— Когда вы приехали? Неужели вчера вечером? Тогда мы, очевидно, путешествовали в одном поезде.

— Нет, я приехала сегодня… Часа два тому назад.

— Надеюсь, ничего не случилось? — осведомился уже с некоторой тревогой Серизье, садясь против нее в кресло.

— Нет, не случилось ничего, — медленно произнесла Жюльетт.

Все выходило не так, как она хотела, как она ждала. Его халат был первой неожиданностью. Как было сказать все это человеку, который первым делом пошел надевать брюки? Серизье глядел на нее с удивлением. Он хотел было спросить: «чем могу служить?» — но почувствовал, что это неудобно после их более тесного знакомства в Довилле.

— Ваш брат тоже приехал с вами?

— Да.

— Ваша мама здорова?

— Да, здорова.

Серизье замолчал. Удивление его все росло.

— Ведь, в самом деле, ничего не случилось? — повторил он через минуту.

— Я хотела вам сказать одну вещь.

— Я вас слушаю. — Серизье вдруг почувствовал, что у него без подвязки начинает спускаться левый носок на ноге, это могло быть видно. Садясь, он механически, как всегда, дернул брюки у колен. — Я вас слушаю, мадмуазель Жюльетт, — сказал он, стараясь поставить ногу так, чтобы носка не было видно.

— Я вам хотела сказать одну вещь… Я знаю, что это глупо… Может быть, гадко… Я хочу остаться у вас!

— Остаться у меня? — повторил Серизье. «Что такое: гадко?» — удивленно подумал он. — Я знаю, мадмуазель Жюльетт, вы хотите у меня работать. Я уже говорил вашей маме, что с удовольствием сделаю все от меня зависящее. Хотя должен предупредить вас, что…

— Я говорю не об этом. — Жюльетт собрала все силы. — Я была бы счастлива служить вам и помощницей, но… Я люблю вас…

И это вышло худо, совсем худо: она не «выпалила» этих слов и не «выговорила их едва слышно». Привычка к спокойной рассудительной речи была в ней слишком сильна: слова сказались просто, без интонации, как самая обыкновенная фраза в ужасном противоречии со смыслом.

Серизье вытаращил глаза.

— Вы меня любите? — растерянно повторил он. Носок на его ноге опустился до туфли, открыв волосатую ногу.

— Я хочу быть вашей любовницей.

Эти слова Жюльетт приготовила заранее. Она приготовила заранее многое, — теперь все забыла, кроме этих коротких страшных слов, — но они тоже прозвучали так обнаженно, просто, грубо. «Вышел фарс», — промелькнуло у нее в голове.

— Хочу быть вашей любовницей, — сказала она снова, с отчаяньем.

— Вы хотите быть… Вы шутите, мадмуазель, — наивно произнес Серизье.

В ту же секунду он пришел в себя. «Вот оно что: экзальтированная девчонка! Так она в меня влюблена! И она!…» — На него нахлынула радость. Наивность сразу соскочила с Серизье. С ним никогда подобных происшествий не было, но экзальтированных девчонок он видал на сцене, как видал и сходные положения. Из глубины подсознания Серизье выплыл первый любовник, высокого роста, с сильными уверенными движениями, с мощным грудным голосом. Он спокойно, не торопясь, рассматривал Жюльетт. Носок на левой ноге перестал его беспокоить. «Да, она недурна собой. Как это я ее не замечал? Муся Клервилль гораздо лучше, но…» Серизье давно не испытывал такого волнения. «Да, сейчас… Здесь? В спальной не убрана постель».

Он взял ее за руку. Независимо от волнения, жесты его, взгляд, интонация голоса почти всецело определялись полусознательными воспоминаниями о том, что он где-то когда-то видел на сцене. — «Дитя мое», — начал он, и это «дитя мое» было из какой-то пьесы или книги. — «А ведь ей в самом деле нет двадцати лет! — вдруг подумал он. — Конечно, несовершеннолетняя и, должно быть, девушка».