Карл Уве Кнаусгор - Моя борьба. Книга четвертая. Юность

• Название: Моя борьба. Книга четвертая. Юность
• Автор: Карл Уве Кнаусгор
• Жанр: Современная зарубежная литература
• Год: 2022
• ISBN: 978-5-00131-419-6

Четвертая книга монументального автобиографического цикла Карла Уве Кнаусгора «Моя борьба» рассказывает о юности главного героя и начале его писательского пути. Карлу Уве восемнадцать, он только что окончил гимназию, но получать высшее образование не намерен. Он хочет писать. В голове клубится множество замыслов, они так и рвутся на бумагу. Но, чтобы посвятить себя этому занятию, нужны деньги и свободное время. Он устраивается школьным учителем в маленькую рыбацкую деревню на севере Норвегии. Работа не очень ему нравится, деревенская атмосфера – еще меньше. Зато его окружает невероятной красоты природа, от которой захватывает дух. Поначалу все складывается неплохо: он сочиняет несколько новелл, его уважают местные парни, он популярен у девушек. Но когда окрестности накрывает полярная тьма, сводя доступное пространство к единственной деревенской улице, в душе героя воцаряется мрак. В надежде вернуть утраченное вдохновение он все чаще пьет с местными рыбаками, чтобы однажды с ужасом обнаружить у себя провалы в памяти – первый признак алкоголизма, сгубившего его отца. А на краю сознания все чаще и назойливее возникает соблазнительный образ влюбленной в Карла Уве ученицы…

---

Он наклонился вперед и, поставив пустую бутылку на пол, взял еще одну и поддел крышку висевшей на связке ключей открывашкой. Отец всегда приносил себе по три-четыре бутылки разом, чтобы, как он говорил, не мотаться то и дело на кухню. Он поднес бутылку к губам и сделал несколько глотков. Ну да… – проговорил он, – хорошо сейчас, солнечно. Да, согласился я. По крайней мере, я загорел, добавил он. Да, согласился я, я тоже. О, слушай, он с шумом выдохнул, мы же солярий купили. Наверху стоит. Когда на улице все время темно, очень спасает. Да, ответил я, я его видел – там, наверху. Да, точно, он снова отхлебнул пива, поставил пустую бутылку рядом с предыдущей, свернул самокрутку, закурил и открыл еще одну бутылку. Ты во сколько ужинать собираешься? Мне все равно, ответил я, решайте сами. Да, в такую жару и есть не хочется, – он взял со стола несколько газетных листов. Я положил руку на перила и посмотрел вниз. Лужайка перед верандой была выжженной, не зеленой, а желто-коричневой. На серой дороге не было ни души. Неподалеку виднелась пыльная, усыпанная гравием площадка, за ней – несколько деревьев, а дальше снова стены и крыши домов. Знакомых у них тут не было, ни по соседству, ни в городке. Высоко в голубом небе показался маленький винтовой самолетик. В гостиной послышались тяжелые шаги Унни. Опять на шоссе Е-18 лобовое столкновение, сказал папа, легковушка с фурой столкнулись. Да? – откликнулся я. Почти любая авария – это скрытое самоубийство, сказал он, они просто въезжают в фуру или в скалу. И никто не знает, нарочно они это или нет. А так им и не стыдно получается. Думаешь? – спросил я. Разумеется, ответил он, и эффективно. Слегка руль выкрутил – и через пару секунды ты мертвец, – он показал мне газету, – шансов выжить не особо много, а? На снимке был изображен смятый в лепешку автомобиль. Это точно, – я встал, спустился по лестнице и прошел в туалет, где уселся на унитаз. Я слегка перебрал. Снова встав, я умылся холодной водой. Спустил воду – на всякий случай, вдруг кто-то прислушивался. Когда я вернулся на веранду, отец уже отложил газету в сторону и теперь сидел, положив локоть на перила, и я подумал, что он так же водит летом машину – опускает стекло и кладет на него локоть. Сколько же ему лет, подумал я и попробовал подсчитать. В мае будет сорок три. Я вспомнил его дни рождения – как мы всегда дарили ему один и тот же зеленый лосьон после бритья «Меннен» и я вечно ломал голову, что папа с ним будет делать, у него же борода. Я улыбнулся. Папа поднялся и, покачнувшись, на миг замер, чтобы не потерять равновесие. А потом обычным своим широким шагом двинулся в гостиную, поддернув шорты сзади.

После той нашей встречи мне все сильнее хотелось поехать учительствовать в Северную Норвегию. У этой затеи одни сплошные преимущества. 1) Я поселюсь очень, очень далеко от всех знакомых и буду полностью свободен. 2) У меня будет приличная работа и собственные деньги. 3) Я смогу писать.

И вот я здесь, подумал я и снова посмотрел на страницу лежащей передо мной книги. В конце маленького, ведущего в учительскую коридора, где располагались оба наши туалета, показалась Туриль. Она улыбнулась, но ничего не сказала, а лишь наклонилась и достала со своей полки папку.

– Здорово быть учителем! – сказал я.

– Ты погоди пока… – она коротко улыбнулась и опять скрылась за дверью.

За окном по двору шел Нильс Эрик со своими учениками. Пять лет назад мне было столько же лет, сколько им сейчас. А через пять лет мне будет столько же, сколько ему.

О, тогда я заживу. Я поселюсь где-нибудь в большом городе, буду писать, пить и жить. И девушка у меня будет красивая, стройная и гибкая, с темными глазами и большой грудью.

Я встал и прошел в учительскую, приподнял большой термос и слегка встряхнул его. Термос был пустой, и я налил в кофеварку воды, положил сверху фильтр, отмерил пять ложек и запустил оркестр – булькающий, фыркающий и кашляющий, подмигивающий красным глазом и медленно выплевывающий в прозрачный кувшин черную жидкость.

– Как у тебя, пока все хорошо? – послышалось подозрительно близко.

Я обернулся. За моей спиной стоял Ричард – он пристально вглядывался в меня и широко улыбался. Как это он, интересно, научился бесшумно ходить по школе?

– Да, можно сказать и так, – я кивнул, – тут интересно.

– Это верно, – согласился он, – учитель – профессия отличная и непростая. К тому же ответственная, это важно.

Зачем он это сказал? Ему что, показалось, будто именно это мне сейчас и надо услышать? И если так, то почему? Я выгляжу безответственным?

– Угу, – ответил я, – у меня отец учитель. Тоже на севере, но еще дальше.

– Вон оно как! – удивился Ричард, – он что, сам с севера?

– Не-а. Ради налогового вычета поехал.

Ричард рассмеялся.

– Кофе будешь? – предложил я, – скоро сварится.

– Ты давай налей-ка в термос, а я попозже выпью.

И он исчез – так же бесшумно, как появился. Даже не знаю, что мне меньше понравилось – «налей-ка» или «ты давай». И то, и другое звучало чересчур покровительственно. Если мне всего восемнадцать, это же не значит, что ему со мной позволено обращаться как со школьником? Я такой же сотрудник, как и он.

Вскоре урок закончился, прозвенел звонок, и в учительской, один за другим, перекидываясь короткими фразами, стали появляться учителя. Я поставил термос на стол и с чашкой в руках встал возле окна. Ученики уже бегали по двору. Я попытался сопоставить их лица с именами, но вспомнил лишь Кая Руала, мальчика из седьмого класса, возможно, потому, что проникся к нему симпатией, потому, что меня зацепило упрямство в его глазах, которое временами сменялось интересом и даже воодушевлением. И, разумеется, я узнал Лив, красотку-девятиклассницу. В бежевом анораке, синих джинсах и серых стоптанных кроссовках, она стояла возле стены, сунув руки в задние карманы, жевала жвачку и поправляла растрепавшиеся от ветра волосы. И Стиан – он тоже стоял там – руки в карманах, ноги расставлены – и болтал со своим долговязым приятелем.

Я отвернулся от окна. Нильс Эрик улыбнулся мне.

– Ты где живешь? – спросил он.

– Вон там, внизу, – ответил я, – в квартире на цокольном этаже.

– Подо мной, – подсказала Туриль.

– А тебя куда поселили? – спросил я.

– Сверху. Тоже в цокольную квартиру.

– Ага, подо мной! – сказал Стуре.

– Вот, значит, как оно тут все, – пошутил я. – У кого высшее образование есть, тем и квартира достается, и вид из окна, и все, что пожелаешь. А для начинающих и подвал сойдет?

– Ага, ты это сразу себе уясни, – кивнул Стуре, – все привилегии надо заслужить. Я три года в пединституте оттрубил. Хоть что-то мне за это должно перепасть. – Он рассмеялся.

– Нам теперь, может, еще и сумки за вами носить? – сострил я.

– Нет, это дело чересчур ответственное. Но предполагается, что утром по субботам вы будете делать у нас дома уборку, – он подмигнул.

– Я слышал, на выходных в Хеллевике будет праздник, – сказал я. – Кто-нибудь из вас на него поедет?

– А я смотрю, ты быстро освоился, – заметил Нильс Эрик.

– Это тебе кто сказал? – спросила Хеге.

– Да просто слышал от кого-то, – уклончиво ответил я, – и теперь не знаю – идти или нет. Одному идти как-то глупо.

– Тут такого не бывает, чтоб на праздник в одиночку идти, – сказал Стуре. – Это Северная Норвегия.

– А ты пойдешь? – спросил я.

Стуре покачал головой.

– Надо семьей заниматься, – сказал он, – но могу тебе пару советов дать. Если захочешь.

Он засмеялся.

– Я думаю туда съездить, – сказала Яне.

– И я, – подхватила Вибеке.

– А ты что скажешь? – я посмотрел на Нильса Эрика.

Тот пожал плечами:

– Может, и съезжу. Это в пятницу или в субботу?

– По-моему, в пятницу, – сказал я.

– Вообще идея неплохая, – проговорил он.

Зазвенел звонок на урок.

– Ладно, давай потом еще обсудим. – Он встал.

– Давай. – Я поставил чашку возле раковины, взял со своего стола учебники и бросился в бой – вошел в класс, сел за стол и стал ждать учеников.

Вернувшись после уроков в квартиру, я обнаружил на крыльце коробки. Вещи приехали – все, что у меня имелось, и было их не сказать чтоб много: коробка с пластинками, еще одна – с убогим проигрывателем, потом коробка с кухонной утварью и последняя, со всякой мелочью, которую я прихватил в своей старой комнате, и парой маминых книжек. Однако же, когда я занес коробки в гостиную, чувство было такое, будто мне преподнесли щедрый подарок. Я подключил проигрыватель, поставил у стены пластинки, просмотрел их, выбрал «My Life» из альбома Брайана Ино и Дэвида Бирна, одну из моих любимых песен, а когда гостиную заполнила музыка, я принялся распаковывать остальные вещи. Все, что я забрал из дома, когда мы переехали, – кастрюли, тарелки, чашки и стаканы – было рядом со мной еще с тех самых пор, когда мы жили в Тюбаккене. Коричневые тарелки, зеленые стаканы, большая кастрюля с одной ручкой, почти черная снизу и слегка – по бокам. Фотография Джона Леннона, которую я прикрепил над пишущей машинкой, висела у меня в комнате все то время, пока я учился в гимназии. Здоровенный постер футбольного клуба «Ливерпуль» сезона 79/80, теперь нашедший пристанище на стене над диваном, появился у меня в одиннадцатилетнем возрасте. Наверное, это был их лучший состав. Тогда в нем играли Кенни Далглиш, Рэй Клеменс, Алан Хансен, Эмлин Хьюз, Грэм Сунесс, Джон Тошак. Из постера с Полом Маккартни я уже вырос, поэтому его я свернул и сунул на шкаф в спальне. Закончив, я снова просмотрел пластинки, представляя на моем месте кого-нибудь другого, кто никогда прежде их не видел, и раздумывая, что незнакомец подумал бы о моей коллекции или, точнее, о том, кому эта коллекция принадлежит, то есть обо мне. Пластинок у меня было больше ста пятидесяти, большинство появились у меня в последние два года, когда я писал в местной газете рецензии на альбомы и почти все деньги спускал на пластинки, нередко покупая все альбомы понравившейся группы. Каждая из пластинок таила в себе целый маленький мир. Все выражали определенное отношение, ощущения и настроение. Но ни одна из пластинок не была островом – между ними существовали взаимосвязи, прораставшие наружу: Брайан Ино, например, начинал в Roxy Music, выпускал сольные альбомы, продюсировал U2, сотрудничал с Джоном Хасселом, Дэвидом Бирном, Дэвидом Боуи, Робертом Фриппом, а Роберт Фрипп играл вместе с Боуи в Scary Monsters, Боуи был продюсером Лу Рида, который пел в Velvet Underground, и Игги Попа, начинавшего в The Stooges, Дэвид Бирн выступал в Talking Heads, а в их лучшем альбоме, Remain in Light, играл на гитаре Эдриан Белью, и он же играл в нескольких альбомах Боуи и долгое время был его любимым гитаристом на концертах. Развилки и взаимосвязи существовали не только между альбомами, они врастали в мою жизнь. Музыка была связана почти с каждым моим действием, у меня не имелось ни единой пластинки, не наполненной воспоминаниями. Я ставил их, и по комнате, словно пар от чашки с горячим кофе, ползли воспоминания о событиях последних пяти лет, но принимая форму не мыслей и рассуждений, а настроений, откровений, состояний. Одни общие, другие конкретные. Если воспоминания – поклажа на прицепе моей жизни, то музыка – веревки, связывающие эту поклажу и не дающие ей развалиться.