Николь Чжен - Все, что ты только сможешь узнать

• Название: Все, что ты только сможешь узнать
• Автор: Николь Чжен
• Жанр: Биографии
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-102264-8

Усыновление чаще всего воспринимается как безусловное благо, а приемные родители видятся истинными героями, которые сумели взрастить в себе любовь к чужаку. Героям положен хеппи-энд, это всем известно; вот только за ослепительной радостью пополнения семьи никто не упоминает о трудностях жизни после. Николь Чжен, удочеренная во младенчестве, пишет о том, каково ежедневно сталкиваться с расспросами, недоумением и предубеждением из-за непохожести на своих родственников. Николь пишет о своем опыте поиска родственников, отказавшихся от нее в младенчестве, – и о том, как это повлияло на ее собственное материнство.

---

Синди училась так же усердно трудиться, не поднимать головы, держать язык за зубами, делать что говорят. Перед началом уроков по утрам она помогала в магазине, разгружая товар, выкладывая его на полки, подметая полы, охотясь за земляными и пыльными катышками с перьевой метелкой. После школы занималась тем же самым, нередко задерживаясь в магазине вместе с родителями и сестрой до полуночи. Ее мир был очень мал: дом, магазин, школа, снова магазин. Ни выходных, ни каникул. «Да что это за семья-то такая?» – ворчала порой Джессика, но Синди еще не знала никаких других и пока не начала задаваться вопросами.

Годы спустя она сама не могла понять, как вообще узнала о материнской беременности. Может быть, Джессика сказала? Или она услышала эту новость от бабушки по линии матери, которая некоторое время жила с ними? Но, как бы это ни случилось, она понимала, что хлопот станет намного больше, поскольку о малышке надо будет заботиться. Синди надеялась, что сможет в этом помочь. Мысленно она рисовала себе малышку, спящую прямо в магазине, пока все остальные работают.

Ее мать всегда была миниатюрной, и ее живот, даже спустя несколько месяцев беременности, округлился едва заметно. Глядя на нее, невозможно было догадаться, что она ждет ребенка. Впоследствии Синди узнала, что мать туго бинтовала живот по утрам, прежде чем пойти работать. Синди не задавала вопросов, но каждый день гадала, сколько еще им придется ждать, пока родится ребеночек.

Однажды весной мать Синди взорвалась, наорав на нее за какой-то проступок; Синди так и не вспомнила, что она сделала такого, что спровоцировало родительницу. Вполне возможно, что ничего. Как всегда – особенно когда знала, что распекают ее несправедливо, – Синди опустила глаза и помалкивала, пока мать вопила. От возражений стало бы только хуже.

Когда она осмелилась поднять взгляд, мать тяжело опиралась на кресло, лицо ее было искажено от боли. Она больше не кричала. Что-то было не так. Прибежала бабушка, заохала, принесла нагретые пледы, чтобы приложить их к животу матери; но, похоже, это не помогло. Мать изо всех сил зажмурилась. Она часто и тяжело дышала, расхаживала по комнате; время от времени вскрикивала.

«Ребенок на подходе», – услышала Синди ее слова.

Живот у матери был слишком маленький. Малышке еще было не время рождаться. Несмотря на боль и страх, мать не хотела ехать в больницу: больницы и врачи стоят денег. Но когда наконец стало ясно, что ребенок ждать не собирается, она согласилась поехать.

Синди ждала дома. Ждать – это у нее всегда отлично получалось.

Когда родители вернулись домой без ребенка, они с Джессикой не знали, что и думать. А со временем Синди как-то проведала, что малышка умерла в больнице. Она не смела требовать подробностей. Ни тогда, ни в последующие годы. Она ощущала печаль и странную растерянность, когда думала о своей младшей сестре, но понимала, что не в том положении, чтобы требовать у мамы или папы объяснений. Они были ее родителями. Все, что она могла узнать, – это то, что они говорили ей сами.

Подрастая, я часто жалела, что не могу быть больше похожей на своих приемных родителей. И не потому, что они были белыми, а потому что отличались – по крайней мере, внешне – завидным, по моему мнению, беззаботным отношением к самому факту моего удочерения. Отцу нравилось отвечать на особенно бестактные вопросы любимой фразой: «Если скрестить польку и венгра, получится кореянка! А как вы думали, откуда они все берутся?» Моя мать обладала редким даром заставить человека пожалеть о своем вопросе всего одним тяжелым, красноречивым взглядом. Казалось, ее презрительное молчание говорило: «Ради твоего же блага я очень постараюсь забыть, что об этом зашла речь».

Я была не такой, как мои родители. Я не могла обратить бестактность других людей в шутку – как не могла и заставить их пожалеть о ней. Хотя порой было лишним пускаться в подробную, с комментариями, личную историю об удочерении (и не время, и не место), часто я как раз это и делала. И даже не задавалась вопросом, почему я это делаю. Это же был единственный способ заставить людей понять, верно? Да, были детали, которые я, возможно, никогда не узнала бы о своих корнях, но эту-то малость я сделать могла – могла дать объяснение, дополнив его улыбкой, если меня спрашивали. Я могла позволить истории, которая убедила меня, убедить всех остальных.

Но я мало что была способна предложить, кроме вереницы наполовину угаданных фактов и простого хеппи-энда. И уж точно не собиралась добровольно выдавать свою тайну – что мне больно понимать, что от меня отказались во младенчестве. Думаю, дело было главным образом в гордости. Зачем незнакомцам или даже друзьям знать, как часто я думаю о своей кровной семье? Зачем давать кому-то повод жалеть меня? Я не знала, что говорить людям о том, как я пережила утрату, которую даже не помнила. Или о том, что лицо, которое я видела в зеркале, часто казалось мне лицом незнакомки. И я не могла лгать себе, пытаясь понять, почему мне трудно почувствовать себя на своем месте в собственной жизни, – с того самого дня, когда я наконец спросила одну одноклассницу, почему она меня не любит, а она в ответ оттянула уголки глаз и сказала: «По той же причине, по которой тебя не любит никто!» Сколько бы ответов я ни вымучивала, как бы ни молилась о принятии, мне не судьба была перерасти это состояние – состояние кореянки в «белом» городке. Эта истина присутствовала не только в ежедневных мучениях в католической школе, но и в каждом «комплименте» моему английскому, в каждом вопросе о том, откуда я родом на самом деле.

Мои родители, как я предполагала, ни за что не стали бы этого терпеть. Для них я была не их корейским ребенком, я была их ребенком, их даром от Бога. Они так долго ждали, а потом получили меня, и в этом сияющем нарративе не было места объяснениям, почему я никак «не вписываюсь». Было бы величайшим предательством говорить им, что мне не место в этом месте, в этом городке, в этой жизни. Я была уверена: единственное, что они услышат, – это что я считаю, будто не принадлежу к нашей семье.

Неудивительно, что такая фантазерка, чудачка и одиночка, как я, спасалась историями – уже опубликованными и еще не написанными – в попытке сбежать из известных мне дискомфортных пространств. Когда на переменке я чувствовала, что одноклассники достали меня до крайности, я, как правило, просила разрешения пойти в библиотеку, где школьная библиотекарша улыбалась мне и указывала на полки с книгами для средних классов. Узел напряжения в груди слабел, когда я расхаживала по безмолвным рядам книжных стеллажей, перепрыгивая взглядом с корешка на корешок. Я переживала различные приключения, склонившись над большим деревянным столом позади картотеки, с помощью персонажей, которых считала друзьями: от Рамоны Квимби и Сары Крю до Мег Мерри и Энн Ширли. Но как бы я ни любила этих дерзких литературных героинь, они тоже были сплошь белыми, и я не могла понять, как бы мне проложить путь в такую же жизнь, как у них. Единственной детской книгой с героиней-американкой азиатского происхождения, которую я читала в те годы, было «Прощание с Манзанаром» Джин Вакатсуки Хьюстон – воспоминания о том, как ее родители были заключенными в лагере для американских японцев. В телепрограммах и фильмах, которые я смотрела, в классическом кино, которое любили мои мама и бабушка, люди, похожие на меня, были либо неприметными невидимками, либо клоунами: они кланялись и улыбались, говорили только с сильным акцентом, если вообще раскрывали рот; иногда их изображали белые актеры в гротескном гриме и с оттянутыми клейкой лентой уголками глаз. Я понимала, что не обязана видеть себя в этих смехотворных, безмолвных или трагических тропах, но, кроме них, у меня больше ничего не было.

Истории, которые я писала все школьные годы, были местом действия для моей зарождавшейся мечты о принадлежности. Эти придуманные миры стали еще одним убежищем, но долгое время мне было трудно обнаружить саму себя в собственных творениях. Даже когда я давала наибольшую волю себе и воображению, выглядывая за пределы собственной живой реальности, я не могла представить никого похожего на себя в центре истории. Пытаясь писать романы, лежа на кровати с шариковой ручкой и пружинным блокнотом в руках, я воображала девочек, способных перехитрить взрослых и спасавших лучших друзей от похитителей; девочек, которые участвовали в гонках Айдитарод на собачьих упряжках в Аляске; девочек, путешествовавших по мирам далеко за пределами нашей галактики, – девочек, которые всегда были белыми. Чтобы быть героиней, думала я, нужно быть красивой и обожаемой. Чтобы быть красивой и обожаемой, нужно быть белой. На свете были миллионы девочек-азиаток, таких же как я, игравших главные роли в своих собственных больших и маленьких драмах. Но это еще не приходило мне в голову; я этого не ощущала и не видела.