Николь Чжен - Все, что ты только сможешь узнать

• Название: Все, что ты только сможешь узнать
• Автор: Николь Чжен
• Жанр: Биографии
• Год: 2020
• ISBN: 978-5-04-102264-8

Усыновление чаще всего воспринимается как безусловное благо, а приемные родители видятся истинными героями, которые сумели взрастить в себе любовь к чужаку. Героям положен хеппи-энд, это всем известно; вот только за ослепительной радостью пополнения семьи никто не упоминает о трудностях жизни после. Николь Чжен, удочеренная во младенчестве, пишет о том, каково ежедневно сталкиваться с расспросами, недоумением и предубеждением из-за непохожести на своих родственников. Николь пишет о своем опыте поиска родственников, отказавшихся от нее в младенчестве, – и о том, как это повлияло на ее собственное материнство.

---

Кэти вполне может поделиться этими сведениями с биологической матерью их дочери, писали они. Посылать какие-либо фотографии они не считают для себя удобным.

И приписка: «Пожалуйста, скажите ей, что мы не хотим поддерживать контакт».

– Ты когда-нибудь задумывался о том, как так вышло, что моими родителями стали ты и мама, а не какие-то другие люди?

Мы с папой смотрели то ли «Спортцентр», то ли «Вечерний бейсбол», лакомясь пиццей: он принес ее домой после завершения смены в ресторане, где работал управляющим в тот период, когда я училась в старших классах. Не знаю, что побудило меня тем вечером задать такой вопрос. Может быть, просто было настроение пофилософствовать. Как и многие люди, которые знают, что в своем родном городе им ловить нечего, все последние годы в школе я жила «одной ногой за порогом». Я воображала иные, потенциально более интересные сценарии, которые могла бы прожить теперь, когда той жизни, в которой я застряла так надолго, вскоре предстояло перемениться.

– В смысле… это же такая случайность, тебе не кажется? – продолжала я. – Меня же мог удочерить кто угодно.

Мой отец всегда был шутником, и дать серьезный ответ для него – настоящее испытание, даже когда речь идет о самых важных вопросах. Но на сей раз он ответил быстро и уверенно, тем тоном, которым изрекают евангельские истины.

– Бог хотел, чтобы ты была у нас, – сказал он. – Слишком много концов сошлось, чтобы мы тебя удочерили. Этого ни за что не случилось бы, если бы Бог этого не планировал.

И он опять пересказал знакомую историю о том, как Лиз узнала обо мне, как рассказала эту историю моим папе и маме. Благодарность моих родителей была так велика, что они попросили Лиз с мужем стать моими крестными; эти люди встретились со мной лишь однажды, в тот день, когда стояли рядом с моими родителями в нашей городской католической церкви и клялись молиться обо мне и помогать воспитывать меня в вере. Я всегда находила странным то, что у меня существует вечная связь с ними, созданная случайностью и подтвержденная таинством крещения; что Лиз, исполняющая в семейном фольклоре роль посланницы небес, женщина, встречи с которой я даже не помнила, пробыла в наших жизнях достаточно долго, чтобы познакомить родителей со мной.

Когда папа отвлекся на показ выборки лучших бейсбольных моментов, я снова задумалась о своей крестной матери, о крещении, запечатленном на поблекших фотографиях в темно-синем альбоме, и обо всех тех виражах и поворотах, которые привели к моему удочерению. Я была воспитана с верой в чудеса, в дела рук любящего и участливого божества. Истовая католическая вера моей семьи часто функционировала как своего рода замена корейского наследия, мною утраченного, и я оставалась в значительной мере под ее влиянием. От рождественских мистерий и благотворительных ужинов в Великий пост до открыток со святыми, вложенных в мою Библию, и крошечного крестика, которым мать проводила по моему лбу перед тем, как отправить в школу, – во всем моем католическом воспитании были ритм и ритуал, чувство цели и взаимосвязанности. Я долго находила в этом утешение.

Это был не первый раз, когда кто-то из моих родителей представлял мое удочерение как божественное, почти библейское решение, хотя все мы знали, что меня не вылавливали из зарослей папируса в непромокаемой корзинке. Теперь, принимая во внимание все факторы, приведшие к моему удочерению (как известные, так и неведомые), я больше не могла верить, что его кто-то там планировал. Мне всегда говорили, что мои кровные родители жалели, что не могли оставить меня себе. Если это правда, то почему Бог не прислушался к тому, чего хотели они?

Сегодня я могу понять, почему идея об удочерении с подачи Провидения была так привлекательна для моих родителей. Я слышала эхо подобных чувств в словах приемных родителей многие годы. Такие заявления, как «нам это было на роду написано» и «мы были созданы друг для друга!» – особенность не только любовных союзов; эти слова кажутся правдой многим усыновителям, религиозным и нерелигиозным в равной мере, которые не могут представить себе жизнь без своих детей. Да и многие ли родители это могут? И кто осмелится подвергать сомнению правильность дара, ниспосланного Богом?

Если усыновление конкретного ребенка предрешено судьбой, предопределено, то легче дать благоприятное толкование реальной потере и неравенству, оправдать отчуждение родителя и ребенка. В случае моих отца и матери, не сомневаюсь, вера в волю Божию придала дополнительный смысл долгому, порой болезненному ожиданию момента, когда они станут родителями.

Но, думается мне, они хотели верить, что это Господь послал меня им, еще и потому, что не всегда было легко понять, как меня воспитывать. Пусть мы не так уж часто об этом говорили, они знали, что я испытывала трудности из-за своей непохожести на них, что я никогда по-настоящему не чувствовала себя на своем месте там, где оказалась. Должно быть, утешительно было верить, преодолевая трудности или даже полное непонимание, что наша семья была сконструирована всеведущим Богом, что она была предопределена и поэтому не могла потерпеть неудачу, что бы ни случилось.

Должно быть, уже учась в старших классах, я однажды снова достала этот ларчик с полки, на которой он, всеми забытый, много лет собирал пыль. Мне пришло в голову, что какие-то слова на лежавших внутри него старых, потертых на сгибах листах бумаги, возможно, обретут больший смысл, чем в тот раз, когда я, совсем маленькая, впервые обнаружила их.

Чем старше я становилась, тем реже мы с родителями ощущали желание заново топтать дорожки того, что было для нас историей древней и неизменной. Но отсутствие разговоров не означало (по крайней мере, с моей стороны) отсутствия любопытства; пусть я не так часто сомневалась в переданном мне фундаментальном мифе вслух, но всегда бдительно ловила любые подсказки, способные заполнить бреши между догадками и фактами. Если упоминалось мое удочерение, я настораживалась, прислушиваясь к оброненному намеку, к новому откровению.

А иногда еще и шпионила. Это было нетрудно: в нашем небольшом доме ни у кого из нас не было особых возможностей для уединения. И не так много оставалось мест, где мои родители могли попытаться хранить драгоценные предметы, вещи конфиденциального характера. Я знала, что мать держит свои любимые украшения, в том числе старинное кольцо с аметистом и гранатом, которое подарила ей тетя, в нижнем отделении полированной шкатулки из лавра. Знала, что у отца есть подписанный бейсбольный мяч, коробочка с его единственным зажимом для галстука и платьице в земляничку, в котором меня привезли домой из сиэтлской больницы, погребенные под слоем носков в верхнем ящике трюмо.

Так что, конечно же, я знала и о покрытом затейливой резьбой деревянном ларчике, глубиной примерно с обувную коробку, но вдвое шире, стоявшем на одной из верхних полок в их платяном шкафу. В детстве я играла, представляя себе, что этот ларчик – сундук с сокровищами; не раз я воображала, как закапываю его на заднем дворе и пытаюсь уговорить соседских детей отыскать по нарисованной от руки карте путь к нему. Однажды я обыскала его – и глубоко разочаровалась, обнаружив, что в нем лежат всего лишь запонки, которые отец никогда не носил, свидетельство о браке родителей, пара фотографий покойного отца моей мамы и покойной матери моего папы и бумаги, которые ничего для меня не значили.

Когда я решила порыться в нем снова, первым заинтересовавшим меня предметом стал слегка выцветший конверт стандартного «документного» размера, лежавший среди фотографий, с отштампованным сиэтлским адресом. Внутри оказался счет на пятьсот долларов и визитка, на которой было написано:

КЭТИ Л. САНДЕРСОН

СУДЕБНЫЙ ПОВЕРЕННЫЙ

Внезапно я ощутила себя сыщицей-любительницей из какой-нибудь серии книг, которые читала и любила в детстве. Но я не была Нэнси Дрю, девочкой-детективом; не вынюхивала я и чужие секреты – эта подсказка могла привести меня к информации о моей собственной жизни. Родители рассказывали, что моим удочерением занимался частный адвокат, а не агентство. Может, это она?

Счет на пятьсот долларов почему-то казался и слишком большим, и слишком маленьким, когда речь шла о покупке ребенка.

Я списала телефонный номер Кэти Л. Сандерсон, судебного поверенного, побросала все обратно в ларчик и вернула его на законное место на верхней полке. Затем заперлась в нашей запасной комнате, села на комковатый голубой матрас и потянулась за телефоном, который купила в восьмом классе на сэкономленные карманные деньги. В то время мне казалось, что этот телефон – вершина крутизны: сквозь внешнюю пластиковую оболочку были видны радужные проводки и механизмы, а когда он звонил, высвечивались номера. Я набрала номер Кэти Л. Сандерсон – нервно, виновато, одним ухом прислушиваясь, не вернулся ли домой кто-то из родителей.