Аркадий Островский - Говорит и показывает Россия

• Название: Говорит и показывает Россия
• Автор: Аркадий Островский
• Жанр: Публицистика
• Год: 2019
• ISBN: 978-5-17-093381-5

Удостоенная премии имени Джорджа Оруэлла книга известного журналиста Аркадия Островского, редактора отдела России английского журнала The Economist, много лет проработавшего корреспондентом газеты Financial Times, рассказывает о событиях российской жизни последних нескольких десятилетий. Это сжатая и увлекательная история идей, последовательно овладевавших страной на ее пути от советского прошлого к нынешнему настоящему. Изменения массового сознания происходили под воздействием СМИ, и именно журналисты, редакторы газет, телевизионные начальники, то есть те, кто “говорил и показывал”, являются главными героями книги. Они, вместе с идеологами, конструировали смыслы и концепции, формулировали повестку для всей страны и потому ответственны и за выход России из авторитаризма, и за ее к нему возвращение. “Говорит и показывает Россия” – это краткая и емкая хронология событий, происходивших в стране, которая, по сути, и была ими создана.

---

По советским партийным меркам “работа с документами” в подмосковном санатории с телевизором в номере, фруктами в вазе и бесплатным трехразовым питанием, включавшим в себя всяческие деликатесы, была желанной привилегией. С точки же зрения здравомыслящего и уважающего свой труд человека, каким был Лацис, бессмысленная работа лишь унижала. “Больше всего изнуряла неэффективность и бессмысленность труда в компании косноязычных совминовских чиновников”[89]. Одна из “санаторных” командировок Лациса оказалась особенно тягостной: дома, в Москве, его тринадцатилетняя дочь попала в больницу с аппендицитом; операция дала осложнения, и девочку перевели в реанимацию. Запертый в “Соснах” Лацис даже не мог ее навестить.

Когда он вернулся в Москву, дочь уже выписали, но боли у нее продолжались. Лациса не отпускало чувство вины и раздражения на себя и всю систему в целом. “Вдруг посетила меня совсем посторонняя мысль, которую я гнал от себя уже несколько лет. Там, дома, происходит настоящая жизнь и настоящая жизненная драма: дорогой мне человек мучается, борясь за свою жизнь. А я сижу в компании чинуш, которая занимается никчемной болтовней, изображая заботу о важных государственных делах. Здесь все ненастоящее…”. Держать в себе он этого не мог и на очередном бессмысленном заседании выпалил: “Дальнейшая наша работа никому не нужна, и я в ней участвовать не хочу”[90]. В протесте Лациса начала 1980-х годов было что-то от эмоционального взрыва Войницкого из чеховского “Дяди Вани”, накинувшегося на профессора Серебрякова, чьи пустые статьи он годами переписывал: “Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский… Я зарапортовался! Я с ума схожу…”.

“Дядю Ваню” поставили в Московском художественном театре как раз в 1981 году. Войницкого играл Андрей Мягков, Серебрякова – Иннокентий Смоктуновский. 30 апреля 1985 года, за день до майского парада на Красной площади, на спектакль пришел только что избранный генсеком Михаил Горбачев. Через неделю он позвонил Олегу Ефремову, художественному руководителю театра, чтобы поделиться с ним впечатлениями. Как вспоминал Анатолий Смелянский, соратник и биограф Ефремова, присутствовавший при этом телефонном разговоре, Горбачев говорил о том, как ему понравился доктор Астров… но вот дядя Ваня, сказал он Ефремову, просто душу надрывает. Горбачев предложил режиссеру встретиться и произнес фразу, все значение которой вряд ли мог тогда предвидеть даже он сам: “надо нам наш маховик раскручивать”[91]. В 1998 году, через семь лет после того, как Горбачев ушел с поста президента СССР, а “маховик”, им запущенный, разрушил советскую империю, он вспоминал, почему именно спектакль “Дядя Ваня” произвел на него тогда такое мощное впечатление: “Я осознал, что мы, все общество, серьезно больны, и что всем нам необходимо немедленное хирургическое вмешательство”[92].

Глава 2 Новое начало или тупик?

“Так жить нельзя!”

Март в Москве – тяжелый месяц. Снег, выпавший еще в ноябре, превращается в серую кашу. На улицах по-зимнему зябко, ветер усиливается, и все вокруг выглядит как-то особенно безжизненно и враждебно. Холод, нехватка солнечного света и вечный снегопад изматывают и физически, и душевно. Осознание того, что где-то поют птицы и распускаются нарциссы, делает раннюю московскую весну особенно тоскливой. Но к 10 марта 1985 года, дню смерти Константина Черненко, подобной тоской была уже охвачена вся страна. Правда, и зима длилась очень долго – почти восемнадцать лет… В ту ночь Горбачева назначили руководить похоронами Черненко и, согласно неписаному правилу передачи власти, выработанному в последние советские годы, – всей страной. Вернувшись на дачу в четыре часа утра 11 марта 1985-го, Горбачев вышел с Раисой Максимовной в сад. Прогуливаясь по заснеженным дорожкам, он произнес фразу, очевидную по смыслу и радикальную по своим последствиям: “Так дальше жить нельзя”. Так дальше и не жили. Изменения обозначились задолго до программных речей.

Своего нового лидера с родимым пятном на темени страна разглядела поближе через два месяца, во время его первой поездки в Ленинград. Репортаж о визите генсека на родину революции привычно занял практически весь эфир программы “Время”. Ничто не нарушало ритуала: советские чиновники в серых костюмах встречали генсека у трапа самолета, пионеры в парадной форме отдавали ему салют на взлетной полосе, первым мероприятием в программе было возложение цветов к братской могиле. Но вдруг в череде знакомых картинок что-то изменилось: Горбачев быстро подошел к людям, собравшимся неподалеку. С улыбкой он рассказывал о том, как собирается оживить экономику и поднять уровень жизни. Женщина в толпе, ошеломленная таким непринужденным общением, выпалила заготовленное: “Будьте поближе к народу, и народ вас не подведет”. Горбачев, которого обступили со всех сторон так, что он едва мог повернуться, пошутил в ответ: “Да куда уж ближе!”. Толпа разразилась смехом – настоящим, не постановочным.

После чреды геронтократов, возглавлявших страну, относительно молодой и энергичный лидер, заговоривший живым человеческим языком, расположил к себе всю страну. В Ленинграде Горбачев повторил то, что сказал Раисе на даче: “Нам всем придется меняться”. Длинные речи о перестройке были позже, но началось все именно тогда – прямо перед телевизионными камерами. Свобода проявляла себя не в форме указов и манифестов, а в стиле общения и в восприятии нового генсека. Словно что-то вдруг сдвинулось с места – и страна начала медленно открывать окна, проветривать дом, впускать в себя другой воздух и другой звук. Горбачев объявил об эпохе “нового мышления”. Сами мысли, впрочем, были не новыми.

Дежавю и радость узнавания стали главными ощущениями первых лет перестройки. Подводя итоги театрального сезона 1985–86 годов, Анатолий Смелянский, театральный критик и заведующий литературной частью Московского художественного театра, выразил то, что чувствовали тогда многие: “Что-то изменилось в литературном климате. Открываешь очередной номер толстого литературно-художественного журнала, который многие годы и просматривать-то не хотелось, и не можешь оторваться. Будто время открутило назад свою ленту и вернуло нас лет на двадцать назад в эпоху «Нового мира» Александра Трифоновича Твардовского”[93]. В точном описании Смелянского заключался парадокс: энергия и чувство обновления середины 1980-х во многом определялись выходом книг, фильмов и спектаклей, которые создавались до перестройки и долго держались под запретом. Это была архивная революция: всего за четыре-пять лет были опубликованы ранее не печатавшиеся в СССР произведения Бориса Пастернака, Василия Гроссмана и Анны Ахматовой. Тиражи толстых литературных журналов взлетели до уровня западных таблоидов. К концу 1980-х “Новый мир”, где впервые в Советском Союзе были напечатаны “Доктор Живаго” и “Архипелаг ГУЛАГ”, выходил тиражом около трех миллионов экземпляров.

Воздух 1980-х снова наполнился идеями и идеалами Твардовского. В 1987 году сразу два литературных журнала опубликовали его антисталинистскую поэму, созданную в конце 1960-х, – “По праву памяти”. В качестве сопровождения публикации Юрий Буртин – тончайший литературный критик и бывший сотрудник “Нового мира” – написал очерк, который назвал “Вам, из другого поколенья…”. Духовные корни перестройки он искал и находил в эпохе Твардовского.

Как писал Буртин, Твардовский и его единомышленники образовали “социалистическую оппозицию”, которая исходила “из идеи социализма, открытого демократическому саморазвитию” и не нуждающегося в насилии. “Это была позиция внутренне прочная… Запас ее прочности оказался… настолько велик, что и сегодня… в своих надеждах на перестройку мы ведь живем именно этой идеей, никакой другой”[94]. В 1980-е эта “оппозиция” пришла к власти не путем выборов, а благодаря смене поколения, осуществив свое главное желание – влиять на будущее, которое теперь зависело от ее шагов и решений. Неудивительно, что эта “оппозиция” обратилась к идеям и ценностям, сформировавшим когда-то в юности ее взгляды.

Они начали с того момента, когда, по их мнению, страна пошла по неверному пути, – с августа 1968-го. Перестройка начиналась под лозунгами Пражской весны о “социализме с человеческим лицом”. Ее целью было возрождение ленинских принципов, искаженных, как казалось ее идеологам, вначале сталинизмом, а затем восемнадцатью годами брежневского застоя. Возрождались идеи, в которые горбачевское поколение шестидесятников поверило еще в эпоху хрущевской оттепели и которые затем были задавлены советскими танками в Праге. Горбачев надеялся завершить реформы, прерванные в 1968-м в Чехословакии. Одним из печальных последствий подавления пражских реформ было возникновение мифа о совместимости социализма в его советском варианте с демократией, мифа о том, что, если бы не тогдашнее военное вмешательство, “социализм с человеческим лицом” восторжествовал бы на всем пространстве советской империи. По сути, это была утопия. До тех пор, пока Чехословакия находилась в сфере влияния СССР, серьезные реформы были невозможны, а если бы их все же дали провести, то скорее всего дело закончилось бы выходом Чехословакии из советской политической и экономической системы и присоединением к капиталистическим странам Западной Европы. Сорвав эксперимент, советское правительство превратило чешские реформы в призрачный, недостижимый идеал, к которому двадцать лет спустя устремились перестроечные реформаторы.