Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

• Название: Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности
• Автор: Павел Нерлер
• Жанр: Поэзия
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0842-9

Имя поэта, прозаика и литературоведа А.С. Цыбулевского (1928–1975) многое говорит знатокам русской и грузинской поэзии. Он во всем был поэтом – и тогда, когда писал стихи, и тогда, когда прозу (принципиально лирическую), и тогда, когда фотографировал. Настоящая книга сфокусирована на его критической прозе и записных книжках, большинство материалов публикуется впервые. Корпус текстов Цыбулевского состоит из двух больших разделов. Первый – это критическая проза поэта, составленная из нескольких своего рода «разговоров»: о переводах поэм Ваша Пшавела, об А. Блоке и об О. Мандельштаме. Второй и главный раздел – это шестьдесят восемь записных книжек поэта за 1964–1973 гг. – своего рода «подстрочник», причем и поэзии, и прозы. Третий раздел – изобразительный: фотобиография Цыбулевского, а также – художественные фотографии, сделанные им самим. В приложениях – подборка из обнаруженных в архиве литературоведческих текстов Цыбулевского разных лет, а так же «Венок» (собрание стихотворений, ему посвященных; среди авторов – Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко, Б. Окуджава, М. Синельников и др.).

---

Преодоление стилизации становится у Цветаевой дополнительным источником эстетического воздействия: только подумаешь – стилизация, а она уже – жизнь:

 Бедной девушке Этери
 Любо слушать соловья.
 «Хорошо поешь ты, – молвит, –
 Как бубенчиком звенишь!
 В горле жемчугом играешь!
 Хоть бы знать –  что говоришь!
 Только этим и страшна мне
 Смерть, глубокая земля,
 Что под камнем не слышна мне
 Будет песня соловья…

Стоит обратить внимание, как недостаточность рифмы «земля – соловья» тонкий мастер Цветаева подкрепляет тавтологической рифмой типа редифа: «страшна мне – слышна мне». Или другой пример:

Как луна одна на небе –
Так она в лесу одна.

Одна – она, да еще луна – это один из случаев, когда Цветаева внутренней рифмой восполняет недостаток ее в нечетных клаузулах.

Заболоцкий к той же задаче подошел с противоположной позиции – он начисто отказался от стилизации. Именно в эпичности, как таковой, он усматривал источник народности. Но, стремясь к вящей эпичности, Заболоцкий зачастую чрезмерно возвышает свой стих, отстраняется, охлаждает температуру оригинала, запрещает себе лирическое изъявление собственной личности, от народности неотъемлемое – не отсюда ли сказочное «и я там был…»?

До сих пор мы рассматривали переводы «Этери» в их существовании, независимом от оригинала. Перед нами были два своеобычных, высоких образца русской поэтической культуры. Такой подход допустим, но недостаточен. Хотя перевод в русле родного языка объективно ведет жизнь, независимую от породившего ее подлинника, однако в любом переводе имеет место не только такой отделившийся абсолют. Как бы ни был хорош перевод, рано иди поздно обнаружится, что его достоинства относительны по сравнению с оригиналом. Об этом сказал сам Заболоцкий: «Успех перевода – дело времени; он не может быть долговечен, как успех оригинала»[158]. Вещь при переводе неизбежно что-нибудь да теряет. Даже находки тут как бы за счет потерь… Что же даст сличение переводов с оригиналом? Прежде всего, вновь подтвердится, что на переводах сказываются особенности поэта-переводчика. Постепенно будет открываться и то, что было прежде скрыто: широта оригинала.

Важа Пшавела дает основания и для музыкального принципа Цветаевой, и для живописной пластики Заболоцкого. Симон Чиковани писал о поэзии Важа Пшавела: «Этот материал имел свою музыку и краски»[159]. Вот «водораздел», который разлучит эти переводы.

Для сравнения выберем из переводов любой отрывок и сравним его с оригиналом в дословном переводе: «Гурген находился во дворце, не выходил в двери, печалился об упрямстве сына. Слезы лил. Почти два месяца провел так, вздыхая и охая. Слуги не смели к царю заходить от страха».

Цветаева по возможности ставит глаголы в настоящем времени, что даже описательному отрывку, повествующему о свершившемся, придает характер происходящего действия. Заболоцкий предпочитает прошедшее время – оно объективированнее и потому ближе к живописи, к чему-то, что уже изменить невозможно.

Цветаева избегает всего, что носит характер сообщения, информации, пояснения. Большая сжатость дает большую энергию. Сравнение с кротом не зрительно, тут – внутреннее состояние горя, поэтому естественно, что царь льет слезы. Заболоцкий слезы убрал, считая, что они портят картину, и, конечно, оставил слуг – потому что слуги – расположены в пространстве. Им нет места у Цветаевой, тогда как Заболоцкий всегда дает площадку.

Как видим, оба переводчика довольно свободно распоряжаются авторским материалом. Купюры и вставки – обычное явление. Ради чего? По многим причинам сразу. Бывает, и ради рифмы… Но важнее не технические, формальные причины. Заболоцкий считал: «Успех перевода зависит от того, насколько удачно переводчик сочетал меру точности с мерой естественности. Удачно сочетать эти условия может только тот, кто правильно отличает большое от малого и сознательно жертвует малым для достижения бо́льшего»[160]. Большое и малое; целое и частное – вот оно выражение, терминология и суть метода целостного перевода. При переводе мера точности и мера естественности могут прийти в конфликтное взаимоотношение. И ясно, в чью пользу должен решиться вопрос – тут это предрешено – конечно, в пользу естественности. Напротив, представители пословного метода никогда не сознаются, что жертвуют мерой точности ради чего бы то ни было, – однако на поверку поступают с материалом столь же свободно.

Рассмотрим с этой точки зрения один отрывок. Перед нами могилы Этери и Годердзи:

В сравнении с переводом Заболоцкого перевод этого отрывка Цветаевой при первом чтении хочется испещрить вопросительными знаками; все в нем кажется произволом: что за золотые трубы? что за ключ бессмертия такой струится, да еще «все питая и поя»? что за букашка? У Заболоцкого куда естественнее, конечно, он ближе к подлиннику. Раскроем Важа Пшавела: «Из подножья этих могил, со дна гробницы мужа и жены, течет родник бессмертия по драгоценной золотой трубе. Это место воспевает соловей. Утром и вечером. Все, кто испил той воды, верующий и неверующий, тот больше не ходил по этой земле с израненным сердцем, не ведает он старости, не записан он среди смертных – кто бы он ни был, кто бы, хотя бы простая букашка».

Отступим же в смущеньи и снимем все вопросительные знаки с цветаевского перевода… И все-таки это место у Цветаевой нуждается в подпорке оригиналом, само по себе оно выглядит странно и чужеродно. Происходит какой-то перебив действительности сказки – сказочной недействительностью. Только мы уверовали в ситуацию, как нас заставляют разувериться в ней. Отрицать это трудно – это почувствовал Заболоцкий и потому, например, заменил букашку крестьянином. А уж кому-кому, как не Заболоцкому, близки осколки «необозримого мира туманных превращений». Припомним из его «Прощания с друзьями»:

Там на ином, невнятном языке
Поет синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.

Конечно, Заболоцкому родственно отношение к природе Важа Пшавела, но он не воспользуется случаем обнаружить родство, если это может помешать «мере естественности». Поэтому иногда этот принцип приводит к обеднению; например, у Заболоцкого: «И рвется с вершины обвал» – может быть, более естественно, чем цветаевское – «Громким голосом обвала вдруг гора проявит гнев». Однако у нее тут больше пшавеловского одушевления природы, представления всего – живым. У Важа Пшавела же сказано: «Обвал с горы сорвется, сдвинется и захрипит». Одно слово «захрипит», а на какую высоту возводит оригинал по сравнению с переводами!

Но упрекать поэтов, почему не взято ими и не использовано такое явно сильное и выигрышное слово – преждевременно. При всей его локальности оно непереводимо, вернее, непереносимо из одной системы в другую. Почему Цветаева исключила слово «захрипит»? Органически существуя в оригинале, оно не укладывалось в ее текст, ему бы не нашлось соседства… И Цветаевой двигала в данном случае «мера естественности». Впрочем, этот термин, хотя и обладает, кажется, качеством всеобщности, все же более согласуется с принципами перевода Заболоцкого, чем Цветаевой. Его «мере естественности», пожалуй, противостоит ее «мера исключительности». И тут одна пшавеловская исключительность не укладывалась в другую, цветаевскую. Заболоцкий писал Тициану Табидзе: «Я очень страшусь пунктуальной передачи смысла в том случае, если это звучит в русском стихе нарочито и неестественно. Я стремлюсь к тому, чтобы перевод звучал как оригинальное стихотворение. Это не значит, конечно, что я допускаю искажение смысла. Я стараюсь только интерпретировать смысл в том случае, когда это требуется для легкости и ясности стиха»[161].

Цветаева тоже за свободную интерпретацию текста ради стиха – в конечном счете – ради самого текста. Переводя Пушкина на французский язык, она писала: «Главное, что хотелось, – возможно ближе следовать Пушкину, но следовать не рабски, что неминуемо заставило бы меня остаться позади, отстать от текста и поэта. Каждый раз, что я продавалась в рабство, теряли на этом стихи…» Заболоцкий интерпретирует во имя русского классического стиха («мера естественности»), Цветаева же имеет в виду не вообще стихи, а свои («мера исключительности»). Итак, оба поэта исходят из одинаковой переводческой задачи и побуждения: дать настоящий стих, но какая разница в методе! В одном случае во главу угла ставится «легкость и ясность» стиха вообще, в другом – сложность и многозначность данного.

Исследователь В. Н. Орлов писал о Цветаевой: «Самая резкая, самая глубокая черта ее человеческого характера – своеволие, постоянное стремление быть „противу всех”, оставаться «самой по себе»».