Павел Нерлер - Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

• Название: Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности
• Автор: Павел Нерлер
• Жанр: Поэзия
• Год: 2017
• ISBN: 978-5-4448-0842-9

Имя поэта, прозаика и литературоведа А.С. Цыбулевского (1928–1975) многое говорит знатокам русской и грузинской поэзии. Он во всем был поэтом – и тогда, когда писал стихи, и тогда, когда прозу (принципиально лирическую), и тогда, когда фотографировал. Настоящая книга сфокусирована на его критической прозе и записных книжках, большинство материалов публикуется впервые. Корпус текстов Цыбулевского состоит из двух больших разделов. Первый – это критическая проза поэта, составленная из нескольких своего рода «разговоров»: о переводах поэм Ваша Пшавела, об А. Блоке и об О. Мандельштаме. Второй и главный раздел – это шестьдесят восемь записных книжек поэта за 1964–1973 гг. – своего рода «подстрочник», причем и поэзии, и прозы. Третий раздел – изобразительный: фотобиография Цыбулевского, а также – художественные фотографии, сделанные им самим. В приложениях – подборка из обнаруженных в архиве литературоведческих текстов Цыбулевского разных лет, а так же «Венок» (собрание стихотворений, ему посвященных; среди авторов – Б. Ахмадулина, Е. Евтушенко, Б. Окуджава, М. Синельников и др.).

---

«Этери»

Поэму Важа Пшавела «Этери» перевели М. Цветаева в 1940 году[150] и Н. Заболоцкий в 1949-м[151]. Заболоцкий писал Симону Чиковани: «Посылаю тебе для ознакомления мой перевод «Этери» Важа Пшавела… Я с большой любовью делал эту вещь, заботясь о том, чтобы по-русски она звучала во весь голос, и, признаюсь, доволен ею, особенно некоторыми частями»[152].

Перевод Цветаевой был издан, и, безусловно, Заболоцкий знал его. Однако принципы перевода были столь разительно противоположны, что Заболоцкого перевод Цветаевой не затронул – он не соревнуется, он дает принципиально другой, несравнимый перевод того же произведения.

Заболоцкий стремится переводить, отстраняясь от себя, – он как бы исходит из всего опыта русской поэзии. Цветаевой достаточно собственного, разностильного опыта, переводы ее пестрят тем, что условно можно назвать «цветаизмами», несущими неповторимость ее стиля, равного характеру. Напротив, у Заболоцкого есть высокие повторения – гулы, отзвуки, эхо всей литературы. Нужно сказать, что оба поэта переводят так, как пишут сами, у них нет разделения на свое и чужое. Но при этом высоком отношении принципы подхода противоположны. Метод Цветаевой можно назвать построчным, пословным методом – она переводит по строчкам, дробно, по мере течения. Метод Заболоцкого – переводить целостно, исходить из целого, жертвуя при необходимости частностями. Это несколько беглых, предварительных замечаний, подробная характеристика предстоит ниже, а пока обратимся к самой поэме. Это сказка на народный, вернее, международный, странствующий сюжет, повествующая о трагической, после гибели героев ставшей легендарной, любви царевича Годердзи и пастушки Этери…

Дикий, безлюдный мир окружает затерянную в горах хижину Этери.

Вместо «осенний» у Заболоцкого сказано – «поздней порой урожая». «Безмолвна древесная сень» и «покой дерев». Сразу даже и не сообразить, что это об одном и том же, что это из одного источника. Тут нет соответствия, нет совпадений, нет переклички голосов. Нет переклички, но удивительно – нет потерь. Например: «Звякнет горлышком фазан» – Цветаева, а у Заболоцкого: «Да бьет в колокольчик фазан».

У Заболоцкого тон размеренный, эпически повествовательный. У Цветаевой – напор энергии. Это не повествование – строки исходят энергией, чья физическая величина почти ощутима. Ударения тут воистину – удары. На передний план выступает не эпическое описание – картина, как у Заболоцкого, а замена картины темпом, скоростью, энергией… И конечно, благодаря хорею, темп этот значительно ускорен и сам по себе, а в сравнении с амфибрахием Заболоцкого – десятикратно. Нужно сказать, что этот размер не был избран Цветаевой добровольно, а был настоятельно рекомендован ей со стороны, в качестве якобы единственно соответствующего грузинскому[153], то же и система рифмовки через строку. Сама Цветаева не всегда подхлестывает и без того быстрый бег хорея; вот пример медленного:

Тихо косами Этери
Вытирает влажный лоб
И глаза, с которых слезы –
Жемчугом в речной песок…

Но далее – темп и ритм берут свое, чему, кстати, способствует монорифма:

Если б их песок не выпил –
Был бы жемчугом поток!
Что слезинка –  то росинка
Упадает на цветок,
Имя нежное Этери
Взял бы каждый стебелек.

Невозможно произнести это замедленно при всем желании. Тот же отрывок у Заболоцкого начисто лишен «скоростной» характеристики – тут как бы все остановлено, включая даже глагол «хлынул». У Цветаевой действие происходит во времени и время выступает на первый план, у Заболоцкого действие совершается в пространстве, а времени словно нет, есть пространство – эпическая ширь.

Взгрустнулось пастушке моей,
Наполнились очи слезами,
И хлынул на землю ручей,
И поле покрылось цветами.
Здесь каждый цветочек с тех пор
Зовется Этери влюбленной.
Блажен ты, цветущий простор,
Слезами любви окропленный!

Это разные системы, и, в случае двух крупных поэтов, конечно же, не может быть решительного и безоговорочного предпочтения одного другому.

Что лучше? Нельзя сказать, невозможно выбрать. То одно, то другое. Может быть, то, что ближе подлиннику? Но, видимо, в данном случае близость не способна решить дело в пользу одного из поэтов. Оба варианта хороши – независимо от подлинника, главный образ которого в обоих перевоплощениях не утерян.

Мы пока намеренно отодвигаем сравнение поэмы с оригиналом – чтобы показать самостоятельную жизнь переводов. Так всегда случается с переводами, выполненными крупными поэтами, – переводы не вызывают мгновенного соблазна сличения. Сравнение с оригиналом еще предстоит, а пока поделимся мелькнувшим подозрением, что при всем различии, полярности, эти два поэта в отношении подлинника не взаимоисключают друг друга. Источником этой полярности служит, вероятно, и подлинник, который шире переводов и дает повод для разного воплощения…

Разница Цветаевой и Заболоцкого обнаруживается особенно резко, когда оригинал можно истолковать как борьбу за правоту и справедливость – Цветаева сразу же активно и автоматически в нее включается, мобилизуя всю ударную мощь своего таланта. Тут взволнованная речь Цветаевой – на высоте ораторского искусства. Это, кстати, демонстрирует, что персонажи сказок умны, что они выразители сил добра или зла и, в качестве таковых, далеко не бессловесны, напротив, – находчивы, остры, убедительны. У Заболоцкого эта сторона притушена, речь повествовательно нейтральна. Этери у него милая и робкая жертва – она прекрасна, но не так умна, как у Цветаевой. У Заболоцкого даже советник царя спасалар, которого именуют львом, пасует перед цветаевским, и царь прав в своем царственном гневе после его вялой речи, тогда как после речи цветаевского спасалара – царь неправеден, и тем сильнее звучат трагические трубы рока. Приведем соответствующий отрывок. Спасалар приносит царю весть о самовольной женитьбе сына:

Тут даже метр, навязанный Цветаевой, кажется удачно и добровольно выбранным: он способствует энергии высказанного, служит правому делу. И насколько спасалар Заболоцкого слабее в роли адвоката Годердзи! Как это вяло: «Ведь судьбы людей наперед начертаны господом богом» – за сим точка, не восклицательный знак. Цветаевой даже исходное «Браки заключаются на небесах» кажется недостаточным, она заряжает это дополнительным пристрастием: вини бога, если не так…

Хоть мы и зареклись не прибегать на этом этапе к сличению переводов с подлинником, тут его трудно избежать ввиду явного количественного несовпадения строк. Ограничимся количественной справкой: строк в подлиннике ровно столько, сколько у Цветаевой. Заболоцкий не нашел в этом отрывке ничего для себя и поспешил его сократить.

Заболоцкому чужда ораторская речь, он тяготеет к внутреннему, повествовательному монологу – то есть речи не спорящей, не убеждающей в чем-то кого-то, речь эта не обязательно предполагает собеседника, слушателя, а тем более противника. Собеседник может отсутствовать. Напротив, Цветаевой близко искусство ораторской речи, высокое красноречие, оно отвечает складу ее ума: непомерной, исключительной, чисто логической способности, считавшейся приоритетом «сильного пола». Речь ее не может звучать в пустоте – она всегда адресована, перед ней аудитория, друг, противник. Заболоцкому близко состояние, отсюда монолог; Цветаевой – действие, отсюда речь. Цветаева любит скрестить оружие – фразы становятся фазами фехтования, имеющими целью выпад.

Вот пример: царица упрекает сына, который самовольной женитьбой вынудил отца нарушить данное им слово царю Лавану. Царевич ей отвечает:

У Заболоцкого – «Могу я по-своему жить» – неубедительно. И какой напор у Цветаевой! Как все эмоционально и логически сплетено и подтверждено. Но этого мало. Обратим внимание – «Вы Годердзи сотворили!» – повторено дважды. Что это? Вслушаемся: «Ежечасно, безвозвратно вырастаем из пелен». Речь цветаевского Годердзи приобретает характер партии, арии, она подспудно связана с музыкальным решением поэмы. Речь звучит и приобретает другое, не речевое качество; становится важна не только сказанным, она, и отзвучав, канув, остается в ушах мотивом, мелодией, способна возрождаться, представать вновь. Вот пример из начала поэмы: сирота Этери горюет по матери, которой не помнит:

 Хоть бы образ свой сиротке
 Мать оставила в помин!
 Им как солнышком бы грелась
 В хладном сумраке долин.
 Хоть бы голос свой, голубка,
 Завещала сироте!
 Не плутала бы сиротка
 В мокроте и черноте.
 Хоть бы уст своих улыбку
 Позабыла уходя!
 Не промокла бы подушка
 От соленого дождя.

Эмоция тут народна, напоминает плач, причитание. Все это явно музыкально, речь композиционно похожа на песню с ее повторами, каденцией, рефреном – тема как бы развивается в музыкальном ключе, потому-то приходят на ум эти понятия, смежные с поэтическими, – партия, ария, оркестр, оркестровка, мелодия, мотив, напев. Конечно, тут мелодия не тождественна мелодике стиха, имеется в виду конструктивный принцип, последовательность семантических величин, и если мы говорим – ария, это не значит, что у Цветаевой речь тяготеет к пению, что она поется. Напротив – речь эта лишена напевности, она ей противопоказана. Стих Цветаевой не напевен, он слишком энергичен и не может быть безразличным наполнителем мелодии. Спеть стихи Цветаевой – совершить насилие, всем своим естеством они будут противиться этому. Но в общем звучании поэмы можно представить уместным речитатив – родственный отзвук монологов, диалогов, строф, антистроф, эпода древнегреческой трагедии, где происходит резкое столкновение героической личности с непреодолимыми, противостоящими силами.