Хулио Кортасар - Чудесные занятия

• Название: Чудесные занятия
• Автор: Хулио Кортасар
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-352-00113-Х

Хулио Кортасар (1914—1984) — классик не только аргентинской, но и мировой литературы XX столетия. В настоящий сборник вошли избранные рассказы писателя, созданные им более чем за тридцать лет. Большинство переводов публикуется впервые, в том числе и перевод пьесы «Цари».

---

— Отпусти меня, — тихо говорит Мишель, пытаясь освободиться. Наконец ей удалось оттолкнуть Пьера, мгновение она смотрит на него, как будто это не он, и выбегает из холла в кухню, закрыв за собой дверь: слышен щелчок замка; в рощице лает Бобби.

Пьер видит в зеркале свое плоское невыразительное лицо, висящие как плети руки, выпростанную поверх брюк рубаху. Не отрывая взгляда от зеркала, машинально приводит одежду в порядок. В горле настолько тугой ком, что коньяк не пьется и обжигает рот, — Пьеру с трудом удается проглотить его: прямо из бутылки, какой бесконечный глоток. Бобби перестал лаять, воцарилась тишина сиесты, зеленоватый свет внутри особняка с каждым разом становится все более густым. С сигаретой в пересохших губах он выходит на крыльцо, спускается в рощицу, пройдя мимо мотоцикла, идет дальше. Жужжат пчелы, пахнет сосновыми иголками, лежащими сплошным ковром; Бобби, появившись среди деревьев, принялся на него лаять, а потом вдруг рычать и вновь лаять — издалека, но постепенно приближаясь.

Камень угодил псу прямо в спину: Бобби визжит и убегает, издали вновь принимается лаять. Пьер медленно прицеливается: на этот раз попадает в заднюю лапу. Бобби прячется в кустарнике. «Мне нужно найти место, где я мог бы поразмышлять, — говорит сам себе Пьер. — Я должен найти место, спрятаться и подумать». Скользя спиной вдоль ствола сосны, медленно и постепенно опускается на землю. Мишель смотрит на него из кухонного окна, она, вероятно, видела, как он ударил собаку камнем; она смотрит на меня так, будто меня нет, смотрит на меня и не плачет, ничего не говорит, ока так одинока у окна, я должен пойти к ней и быть с ней добрым, я хочу быть добрым, хочу взять ее руку и целовать пальцы, каждый палец — у нее такая нежная кожа.

— Ну что, и дальше будем играть на нервах, Мишель?

— Ты его не поранил?

— Я бросил камень: хотел только напугать его. Видимо, он меня не узнал, так же как и ты.

— Не говори глупостей.

— А ты не закрывай дверь на замок.

Мишель впускает его, без сопротивления позволяет обнять себя. В холле стало еще сумрачнее, очертания лестницы почти неразличимы.

— Прости меня, — говорит Пьер. — Но я не могу тебе объяснить: это какое-то безумие.

Мишель поднимает упавший стакан и закрывает бутылку коньяка. Становится все жарче: как будто весь дом тяжело дышит, широко открыв свои многочисленные рты. Мишель вытирает пот со лба Пьера видавшим виды платком. О Мишель, разве можно продолжать так дальше, в молчании, мы не пытаемся даже понять то, что нас так терзает именно в тот миг, когда… Да, дорогая, я сяду рядом с тобой и буду умницей, буду целовать тебя, утону в твоих волосах, затеряюсь в изгибах твоей шеи, и ты поймешь, что нет причины… да, ты поймешь, что когда я хочу взять тебя на руки и унести в комнату, то совсем не хочу тебя потревожить, хочу только почувствовать твою голову у себя на плече…

— Нет, Пьер, нет. Только не сегодня, дорогой, ну пожалуйста.

— Мишель, Мишель…

— Пожалуйста…

— Почему? Скажи мне, почему?

— Не знаю, прости меня… Тебе не в чем упрекать себя, во всем виновата только я. Но ведь у нас еще есть время, столько времени.

— Не будем больше ждать, Мишель. Сейчас.

— Нет, Пьер, только не сегодня.

— Но ты мне обещала, — тупо говорит Пьер. — Мы приехали сюда… Сколько времени мы ждали, сколько времени! И после всего… Ведь я хочу от тебя лишь немного любви… Я не знаю, что говорю: все превращается в грязь, когда я говорю…

— Если можешь, прости меня, я…

— О каком прощении может идти речь, если ты все молчишь, а я ведь так мало тебя знаю? Что я должен тебе простить?

Бобби рычит у крыльца. От зноя одежда прилипает к телу, слух преследует липкое тиканье часов, прядь волос прилипает ко лбу Мишель, а она лежит на софе и смотрит на Пьера.

— Я тоже мало тебя знаю, ко дело не в этом… Ты думаешь, что у меня с головой не все в порядке.

Бобби снова рычит.

— Несколько лет назад, — говорит Мишель и закрывает глаза, — мы жили в Ангьене, я тебе об этом уже говорила. Мне кажется, что я тебе говорила, что мы жили в Ангьене. Не смотри на меня так.

— А я и не смотрю, — говорит Пьер.

— Нет, смотришь, и мне от этого не по себе. Но ведь это неправда, не может быть, чтобы ей было не по себе оттого, что я жду ее слов, жду, не двигаясь, продолжения ее рассказа, глядя, как едва шевелятся ее губы, а сейчас — это случится: она сложит вместе руки и примется умолять, и пока она будет взывать, биться и плакать в его объятиях, раскроется цветок страсти, раскроется влажный цветок — наслаждение чувствовать ее бесполезное сопротивление… В холл вползает Бобби и устраивается в углу. «Не смотри на меня так», — сказала Мишель, а Пьер ответил: «А я и не смотрю», и тогда она сказала, что нет, ты смотришь, и что ей не по себе от такого взгляда, но их разговор прерывается, потому что вот теперь Пьер встает и смотрит на Бобби, смотрит на себя в зеркало, проводит рукой по лицу, вздыхает и вдруг пронзительно стонет, надает на колени перед софой и утыкается лицом в ладони, вздрагивая и тяжело дыша, изо всех сил стараясь избавиться от видений, которые, как паутина, липнут к лицу, как сухие листья, прилипают к мокрому лицу.

— О Пьер, — произносит Мишель тоненьким голоском.

Из-под пальцев рвется наружу неудержимый плач: безыскусные и неуклюжие рыдания сотрясают тело юноши, и кажется, им не будет конца.

— Пьер, Пьер, — говорит Мишель, — но почему, дорогой, почему?

Она медленно гладит его по голове, протягивает ему тот же платок.

— Кретин я несчастный, прости меня. Ты мне… ты мне говори…

Он приподнимается и отодвигается на другой конец софы, не замечая, что Мишель резко отшатнулась от него и смотрит так, как и в прошлый раз, когда убежала от него. Он повторяет: «Ты мне го… говорила», повторяет он с усилием, у него перехватило горло. Но что это? Бобби снова зарычал. Встав, Мишель начинает пятиться, отходит шаг за шагом и не спускает с него глаз; что это? зачем это сейчас, почему она уходит, почему? Хлопанье двери его не потревожило: он улыбается, видит свою улыбку в зеркале, улыбается вновь. «Als alle Knospen sprangen», — не разжимая губ, мурлычет он мелодию. В доме тишина: только звякает телефон — снимают трубку, вращается с характерным жужжанием телефонный диск: первая цифра, вторая… Пьер, пошатываясь, стоит перед зеркалом, вяло уговаривая себя, что должен пойти и объясниться с Мишель, но нет, он уже во дворе у мотоцикла. Бобби рычит на крыльце. Дом усиливает резкое эхо взревевшего мотоцикла: первая скорость — вверх по улице, вторая — под жгучее солнце.

— Это был тот же голос, Бабетта. И тогда я догадалась, что…

— Глупости, — отвечает Бабетта. — Будь я там, думаю, я бы тебе устроила взбучку.

— Пьер уехал, — говорит Мишель.

— Это, наверное, самое лучшее, что он мог сделать.

— Бабетта, если бы ты приехала.

— Зачем? Ну конечно, приеду, но это какой-то идиотский бред.

— Он заикался, Бабетта, клянусь тебе… Это не галлюцинация, я же тебе говорила, что раньше… Как будто это было уже однажды… Приезжай быстрей, по телефону я не могу объяснить… Только что взревел мотоцикл, он уехал, а мне ужасно жаль. Как он сможет понять, что происходит со мной, бедняга, но он тоже как безумный, Бабетта, это так странно.

— Мне казалось, что ты уже излечилась от всего этого, — говорит Бабетта как-то отчужденно. — В конце концов, Пьер не дурак и все поймет. Я думала, что он давно уже об этом знает.

— Я даже начала ему рассказывать, я хотела рассказать, но тут… Бабетта, клянусь тебе, он заикается, и раньше, раньше…

— Ты мне уже говорила, но все это — твои фантазии. И Ролан тоже, бывает, сделает такую прическу, что его и не узнать; ну что ты, черт возьми, придумываешь?..

— А сейчас он уехал, — монотонно повторяет Мишель.

— Ничего, вернется, — говорит Бабетта. — Ну ладно, приготовь чего-нибудь вкусненького: у Ролана — сама знаешь, аппетит…

— Ты что на меня наговариваешь? — говорит Ролан, возникший на пороге. — Что случилось у Мишель?

— Едем, — говорит Бабетта. — Едем немедленно.

Миром управляет газовая ручка — резиновый цилиндр, что умещается в ладони: стоит немного повернуть вправо — все деревья сливаются в одно, раскинувшееся вдоль всей дороги, а стоит самую малость крутнуть влево — и зеленый гигант распадается на сотни тополей, убегающих назад, высоковольтные же вышки шествуют размеренно, одна за другой, их шествие — самый удачный ритм, в который могут вплетаться и слова, и лоскутья образов, уже не связанных с дорогой; газовая ручка поворачивается вправо — звук растет и растет, струна звука до предела натягивается, но уже нет никаких мыслей, а лишь единение с машиной: тело срастается с машиной и ветер в лицо, — как забвение; Корбей, Арпажон, Лина-Монлери, снова тополя, полицейская будка, свет становится с каждым разом все ярче, свежий ветер влетает в полуоткрытый рот, медленнее, медленнее, на этом перекрестке — направо. Париж — в восемнадцати километрах, реклама «Чинзано», Париж — в шестнадцати километрах. «Не разбился, — думает Пьер, медленно сворачивая на дорогу, ведущую налево. — Невероятно, но я не разбился». Усталость столь же ощутима, как и сидевшая совсем недавно за его спиной пассажирка, с каждым мгновением она становится все более необходимой и манящей. «Думаю, она меня простит, — размышляет Пьер. — Мы оба с приветом, должна же она понять, понять, понять, понять, что ничего нельзя узнать по-настоящему, не испытав любви, я хочу ощущать ее волосы в своих руках, ее тело, я люблю ее, люблю…» Рядом с дорогой возникает лес, принесенные ветром сухие листья захлестывают автостраду. Пьер смотрит на листья, их подминает и взметает мотоцикл; резиновый цилиндр газовой ручки вновь вращается вправо, еще раз вправо, еще и еще. И вдруг появляется слабый блеск стеклянного шара у начала перил. Нет нужды ставить мотоцикл далеко от особняка, но ведь Бобби будет лаять, и он прячет машину среди деревьев и с последними лучами солнца добирается до особняка пешком, входит в холл, надеясь найти Мишель, — она должна была быть там, но софа пуста, в холле только бутылка коньяка и стаканы, дверь, ведущая на кухню, осталась открыта, сквозь нее льется красноватый свет солнца, заходящего в глубине рощицы, и только тишина кругом, так что лучше идти к лестнице, не упуская из виду блестящий стеклянный шар, или же это поблескивают глаза Бобби, он лежит со вздыбленной шерстью на первой ступеньке и едва слышно рычит, через него нетрудно перешагнуть и медленно, не скрипя ступеньками, чтобы не испугать Мишель, подняться по лестнице; дверь приоткрыта, не может быть, чтобы дверь была приоткрыта, а у него бы не было в кармане ключа, но если дверь приоткрыта, то ключ уже не нужен; какое наслаждение, приглаживая волосы рукой, идти к двери, и он входит, нарочито припадая на правую ногу, едва толкает дверь, и она бесшумно открывается: Мишель, сидящая на краю кровати, поднимает глаза и смотрит на него, она подносит руку ко рту, видимо, хотела закричать (но почему волосы у нее не распущены, почему на ней не ночная сорочка небесного цвета, почему она в брюках и выглядит старше), и тогда Мишель улыбается, вздыхает, протягивая к нему руки, и говорит: «Пьер, Пьер» — и, вместо того чтобы складывать в мольбе руки и сопротивляться, называет его по имени и ждет его, смотрит на него и дрожит, будто от стыда или счастья, как сука, но он все же видит ее, несмотря на ковер из сухих листьев, снова закрывающий ему лицо, а он пытается обеими руками сорвать его, и в это время Мишель начинает пятиться, наталкивается на край кровати, в отчаянии оглядывается и кричит; и вся его страсть вскипает в нем и захлестывает его, Мишель продолжает кричать, вот так — зажав волосы в кулак, вот так, несмотря на мольбу, вот так тогда, сука, вот так.