Хулио Кортасар - Чудесные занятия

• Название: Чудесные занятия
• Автор: Хулио Кортасар
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-352-00113-Х

Хулио Кортасар (1914—1984) — классик не только аргентинской, но и мировой литературы XX столетия. В настоящий сборник вошли избранные рассказы писателя, созданные им более чем за тридцать лет. Большинство переводов публикуется впервые, в том числе и перевод пьесы «Цари».

---

— Одни? — переспросила Мишель. — Но как раз их мы и поджидаем.

— Да, да, конечно, но все равно…

Мишель пожимает плечами, а Пьер знает: она его понимает и в глубине души тоже сожалеет, что друзья так пунктуальны. У Бабетты и Ролана, как всегда, вид безмятежного счастья, это Пьера раздражает, будит в нем какое-то беспокойство. Они как бы на каком-то другом берегу, под защитой волнореза времени. Источником их раздражения и недовольства может быть лишь внешний мир, политика или искусство, но никогда — ни они сами, ни их устоявшиеся отношения.

Их спасают привычка и автоматизм их действий и поведения. Все у них прилизано, отутюжено, аккуратно уложено и пронумеровано. Довольные поросята, убогие ребята, но друзья хорошие. Пьер уже был готов не подавать руки Ролану, протянувшему свою для рукопожатия; сглатывая слюну, он смотрит Ролану в глаза, а потом сжимает его пальцы так, словно хотел бы их расплющить. Ролан смеется и садится напротив. Он начинает рассказывать о каком-то киноклубе, куда в понедельник обязательно нужно сходить. Самодовольные поросята, жует свою жвачку Пьер. Ну и кретин же он, ведь это — несправедливо. Но надо же, фильм-то Пудовкина: можно же было бы поискать что-нибудь новенькое.

— Новенькое? — шутит Бабетта. — Новенькое? А ты сам разве не старый, Пьер?

Нет, абсолютно никакой причины нет, чтобы не подавать руки Ролану.

— А надела она оранжевую блузку, которая ей так идет, — рассказывает Мишель.

Ролан вытаскивает «Голуаз» и заказывает кофе. Нет, абсолютно никакой причины нет, чтобы не подавать руки Ролану.

— Да, она умная девочка, — говорит Бабетта. Ролан смотрит на Пьера и подмигивает ему: все нормально, нет проблем. Абсолютно никаких проблем, спокойный ты поросенок. Пьера тошнит от такого спокойствия, от того, что Мишель рассказывает о какой-то оранжевой юбке и сейчас, как всегда, так далека от него. У него нет ничего общего с ними. Он пришел к ним последним, и они едва его терпят.

Пока болтают (теперь речь зашла о туфлях), Мишель проводит пальцем по краешку губ. Он даже не способен толком ее поцеловать: причинил ей боль; и Мишель это помнит. Но все причиняют боль ему: подмигивают, улыбаются, очень его любят. А его нестерпимо тянет уйти, уединиться в своей комнате и спрашивать самого себя: почему не пришла Мишель, почему Бабетта и Ролан унесли пластинку, ничего не сказав ему?

Мишель смотрит на часы и испуганно спохватывается. Они договариваются о встрече в киноклубе, а Пьер платит за кофе. Он уже чувствует себя лучше, даже возникает желание еще немного поболтать с Роланом и Бабеттой, но он сердечно с ними раскланивается. Хорошие вы мои поросята, такие закадычные друзья Мишель.

Ролан смотрит, как они уходят; вот вышли на улицу, залитую солнцем. Пьет медленно кофе.

— Я спрашиваю себя, — говорит Ролан.

— Я тоже, — говорит Бабетта.

— А почему бы, в конце концов, и нет?

— Вот именно, почему бы и нет. Наверное, это произойдет в первый раз с тех пор.

— Мишель пора уже принимать какое-то решение, — говорит Ролан. — Если хочешь знать мое мнение, она по уши влюблена.

— Они оба по уши влюблены. Ролан задумчив.

Встреча с Хавьером была назначена в кафе на площади Сент-Мишель, Пьер приходит туда заранее. Он заказывает пиво и просматривает газету, смутно припоминая, чем занимался после того, как расстался с Мишель у двери конторы. Последние месяцы вообще смутны, как незакончившееся утро, — смесь ложных воспоминаний и недоразумений. В этой неопределенной жизни, которую он ведет, Пьер обретает уверенность только тогда, когда он рядом с Мишель, надеется на что-то и понимает, что это еще не все: все так удивительно, но и расплывчато, — ведь он ничего не знает о Мишель, и в самом деле — абсолютно ничего (у нее серые глаза, пять пальцев на каждой руке, не замужем, прическа как у девочки), действительно — абсолютно ничего. Итак, если ты ничего не знаешь о Мишель, достаточно не видеть ее некоторое время, вакуум от ее отсутствия превратится в тягучую и горькую тоску. Она ведь тебя боится, испытывает к тебе отвращение, а иногда даже отталкивает тебя в самый сокровенный миг поцелуя, не хочет близости с тобой, ее охватывает ужас перед чем-то. Вот и сегодня утром Мишель резко тебя оттолкнула (как очаровательна она была в ту минуту и все устроила так, чтобы завтра встретиться с тобой и поехать в Ангьен), а ты на ее губах оставил отметину: целуя, ты ее укусил, и она посетовала, проведя пальцем по губам, посетовала беззлобно, лишь удивленная немного, als alle Knospen sprangen[*], и ты напевал про себя Шумана, кретин несчастный, напевал, кусая ее губы, а сейчас припоминаешь, что поднимался по лестнице, — да, ты поднимался по ней! — проводил рукой по стеклянному шару, у самого начала перил, но потом Мишель сказала, что в ее доме нет никакого стеклянного шара.

Пьер ерзает на стуле, ищет сигареты. В конце концов, и Мишель мало что знает о нем. Она совсем не любопытна, хотя внимательно и серьезно выслушивает откровения и способна сопереживать, — будь то умиление котенком, вдруг появившимся из-под ворот, восхищение грозой над Сите, любование листком клевера или восторг от пластинки Джерри Маллигана[130]. Заряженная энергией энтузиазма, Мишель может быть и внимательной, и серьезной, в равной степени умея и слушать, и рассказывать. Именно поэтому от встречи к встрече, от беседы к беседе они все более уединялись, и это уединение становилось одиночеством двоих среди толпы. Пусть их общение складывалось из немногих разговоров о политике, о прочитанных романах и из походов в кино, с каждым разом их поцелуи становились все более страстными, и ему было позволено гладить ее шею, проводить рукой по телу, касаться грудей и бесконечно повторять вопрос, который оставался без ответа. Идет дождь, спрячемся в парадном; солнце припекает, войдем в этот книжный магазин, завтра я тебя представлю Бабетте, это моя старая подруга, она тебе понравится. А потом окажется, что у Бабетты друг — давнишний приятель Хавьера, который Пьеру — лучший друг, и круг начнет замыкаться: иногда у Бабетты и Ролана дома, порой на работе у Хавьера или по вечерам в кафе Латинского квартала. Пьер испытывает чувство благодарности — за то, что Бабетта и Ролан такие хорошие друзья Мишель, за то, что они тактично ее опекают, хотя сама Мишель в этом не нуждается. Здесь никто не судачит о других, предпочтение отдается серьезным темам — политике или судебным процессам, ну а больше всего им нравится с удовольствием поглядывать друг на друга, обмениваться сигаретами, просиживать в кафе и просто жить, чувствуя себя в окружении друзей. Ему повезло, что его приняли и позволили бывать у них; они непросты: знают самые надежные способы отшить чужаков. «Они мне нравятся», — говорит сам себе Пьер, допивая пиво. Быть может, они думают, что он уже любовник Мишель, по крайней мере Хавьер, видимо, так думает, и у него не уложилось бы в голове, что все это время Мишель может отказывать Пьеру, без явных причин, просто отказывать, но продолжать с ним встречаться, вместе гулять, выслушивать Пьера и говорить сама. Даже к странности можно привыкнуть, можно поверить, что тайна сама собой объяснится, ведь не всякий впустит к себе в душу; можно принять и неприемлемое: прощаться на углу или в кафе, когда все так просто, и лестница со стеклянным шаром у самого начала перил, она ведет к встрече, к истинной встрече. Но Мишель сказала: никакого стеклянного шара нет.

На лице высокого и худого Хавьера — бесконечная усталость. Рассматривая палец с желтым пятном, он рассказывает о каких-то экспериментах, о биологии как источнике скептицизма.

Пьер спрашивает:

— С тобой не случается так, что вдруг ты начинаешь думать о вещах, совершенно не связанных с тем, о чем думал?

— Они бывают совершенно не связаны с моей рабочей гипотезой, и только, — говорит Хавьер.

— В последние дни я чувствую себя очень странно. Ты должен дать мне что-нибудь, что-то наподобие объективатора.

— Объективатора? — говорит Хавьер. — Такого не существует, старина.

— Я слишком много думаю о самом себе, — говорит Пьер. — Это какое-то идиотское наваждение.

— А Мишель тебя не объективирует?

— Как раз вчера… мне пришло в голову, что…

Он слышит свой голос, видит Хавьера, смотрящего на него, видит отражение Хавьера в зеркале — затылок Хавьера, — видит самого себя, говорящего с Хавьером (но почему мне должно было прийти в голову, что существует стеклянный шар у начала перил?), который время от времени кивает: это профессиональный жест, кажущийся столь смешным вне стен рабочего кабинета, когда на враче нет халата, который придает ему вес и облекает иными правами.

— Ангьен, — говорит Хавьер. — Об этом ты не волнуйся, я всегда путаю Ле-Ман с Мантоном. Это, наверное, вина какой-нибудь учительницы, оттуда, из далекого детства.