Вячеслав Репин - Антигония. Роман

• Название: Антигония. Роман
• Автор: Вячеслав Репин
• Жанр: Русское современное

«Антигония» ― это реалистичная современная фабула, основанная на автобиографичном опыте писателя. Роман вовлекает читателя в спираль переплетающихся судеб писателей-друзей, русского и американца, повествует о нашей эпохе, о писательстве, как о форме существования. Не является ли литература пародией на действительность, своего рода копией правды? Сам пишущий – не безответственный ли он выдумщик, паразитирующий на богатстве чужого жизненного опыта? Роман выдвигался на премию «Большая книга».

---

– Содержание или как бы ты это ни называл ― это тупик. Миром правят не идеи… Нет более идиотского заблуждения. Идеи нужны болтунам. Тем, кто своими руками ничего делать не умеет. Не может без них прокормиться…

– Ты не понимаешь… Тебе уши заложило, Джон.

– А тут нечего понимать… Честное слово, не думал, что мы докатимся до подобной болтовни, ― помолчав, добавил он. ― Я был уверен, что со временем у тебя что-то образуется. Доконали тебя… Вот что я констатирую.

– Кто, если не секрет?

– Этот мир. В который ты плюхнулся с разбегу… Но тут либо все, либо ничего. Так он устроен, этот мир… Стоит один раз вломиться не ту в дверь, и пиши пропало, не знаешь, где вход, где выход. Чего-то ждешь, живешь на износ, а время идет. Один живешь?.. Могу побиться об заклад.

– Не надо ни обо что биться, ради бога…

– Я прав?

– Один, ― подтвердил я. ― Причем здесь мое одиночество?

– А потом жалуешься! Да от такой жизни на ушах можно заходить! Тебе просто нравится разгуливать по Парижу в шкуре вечного изгнанника…

Стараясь переключиться на что-нибудь другое, я думал о нашем маршруте, о Германии, о Берлине, до которого оставалось полдня езды, если не целый день, с учетом задержки на границе при въезде на транзитную автостраду, по которой всё еще нужно было пересекать, не превышая восьмидесяти на спидометре, всю Восточную Германию, до самого въезда в западный сектор.

– С Пенни ты видишься? ― спросил Хэддл.

– Раз в полгода.

Я лгал. Но откровенность вылезала мне сегодня боком.

– А с этим, как его?.. У нее был один русский знакомый, с довольно идиотской кличкой.

– У нас с ней пол Парижа общих знакомых.

Хэддл чему-то усмехнулся, но и не настаивал. Я же предпочитал не углубляться в тему, это заставило бы меня признаться, что с Пенни, его бывшей подругой, я встречаюсь чуть ли не каждый день и что из-за связи со мной она едва не порвала отношения с законным мужем. А затем мы опять стали рядиться, опять расходясь во всем на свете…

Ничего из ряда вон выходящего в этих распрях не было. После возвращения Хэддла из Огайо в Массачусетс, а точнее в Бостон, где он опять стал подрабатывать преподаванием и в то же время печатал свои первые опусы ― они появлялись то тут, то там по всей Америке, ― мы виделись не часто, но регулярно. Два лета подряд Хэддл приезжал в Амстердам на свои курсы. Оттуда ему удавалось вырваться в Париж ― не больше чем на пару дней. И сколь бы короткими ни были его наезды, мы проводили достаточно времени в одной компании, чтобы я успел сжиться с новым статусом отношений. И он не переставал мне его навязывать.

Дела Хэддла шли в гору. Мои катились вниз по наклонной плоскости. Ко времени поездки в Берлин он поглядывал на меня с некоторой опаской. Так смотрит вчерашний больной, оправившийся от тяжелой болезни, на бледнолицего, начинающего заболевать собрата. Маргинальный беглый литератор ― ни дать ни взять. Мог ли я рассчитывать на понимание со стороны окружающих? Литературный истеблишмент, куда Хэддл стал вхож, и это единственное, в чем он прибеднялся, одинаков повсюду. Он чем-то напоминает громоздкий, пустующий постамент, с которого дружными усилиями был свален прежний, старорежимный, птичьим пометом обгаженный монумент, но новый всё еще не установлен. Здесь и начались соблазны. Новая иерархия, в которую рано или поздно выстраиваются по струнке новые, хоть что-то еще определяющие ценности, не признает правил очереди. Опоздавшему на автобус удачи ― так шутят, кажется, в Англии ― место на обочине. Хотя в ней-то, в очереди, не прочь были бы потоптаться многие, те, кто день назад переводил простыни на знамена и до хрипоты надрывал глотку, ратуя за анархию, мать творчества. Побеждают площадные нравы. В лучшем случае ― правила уличного движения. Но и им присуще что-то иррациональное. Необходимость их очевидна любому дорожному хаму. При этом всяк норовит использовать их с максимальной пользой для себя одного или не соблюдать никаких правил вовсе, если это не грозит вылезти ему боком…

Чтобы уж полностью быть справедливым, нужно признать, что у Хэддла и помимо чувства долга перед грядущими поколениями была масса оснований, как я уже сказал, меня пропесочивать, и зря я ерепенился. Отдать под козырек, и всё войдет в норму… Возмущался он не моими декларациями ― они и выеденного яйца не стоили, ― а моей фактической бездеятельностью, в доводах моих он видел одну расхлябанность и праздное критиканство. Отказываясь вникать в действительные причины червоточин, я вел себя как брюзга, как чистоплюй ― такого он придерживался мнения, ― боявшийся испачкаться о реальную жизнь. Со стороны человека, погрязшего в этой реальной жизни с потрохами, давно не знавшего, как из топкой ямы выбираться, такая позиция выглядела жалкой и уж как минимум компромиссной… Но мне и самому годы понадобились, чтобы понять, насколько нереальным был для меня этот «реальный» мир. Одно оправдание: я попал в него, в сущности, случайно, спасая, как и многие другие, свою шкуру и душу, спасаясь от провинциализма, от герметичной системы ценностей, которая господствовала у меня на родине, где десятилетиями хозяйничал если не плебей, то серый беспринципный оппортунист. Просто сказать себе всё это в лоб было не так-то просто. Это толкало к другим выводам, более жестким. И время им еще не настало…

Один из этих выводов, граничивший с чернейшим пессимизмом, прозвучит, опять же, резко, но он столь же справедлив, сколь и банален. Человек до конца дней своих остается зависимым от своей родословной. Чужеродность рано или поздно обязательно дает о себе знать в отношениях между людьми только потому, что они родились на разных географических широтах или в разных странах, и сколько бы жизненные обстоятельства не сближали людей, иногда вплоть до полного нивелирования различий. Можно этого не знать или не замечать. Бывают, как всегда, исключения. Но во всех случаях врастание этих исключений в жизнь происходит благодаря воле самих людей ― подчас исполинской…

Повесть «Размышления утонувшего рыбака», за которую Хэддл получил свою первую премию, «Покаяние законченного мерзавца» и пара других сопутствующих ей новелл, как и предыдущий, что называется «судьбоносный» опус, были написаны с большими, на мой взгляд, изъянами в форме. На фоне зрелости английского языка, с его отработанными, как придворный этикет, условностями и предписаниями (отступления от них, и те выглядят галантной шалостью, а вседозволенность ― изощрением в стиле), формальные изъяны выглядели неожиданно. Они отдавали какой-то врожденной неполноценностью. Но в то же время поражал динамичный, свободный именно от условностей, лишенный сюсюканий, добротно подогнанный слог. Тут Хэддл с самого начала мог заткнуть за пояс любого. Этим он и покорял ― правильно взятой нотой, своим загадочным искусством обещать с три короба, граничившим с вероломством шарлатана, но всё же заставляя верить в свои обещания и в редких случаях их даже выполняя, ― чтобы не разуверить в себе полностью. Но в том, что Хэддл печатал позднее, после выхода романа «Пекло для маловеров», принесшего ему известность, не было уже даже этого.

«Мысли в пустоте», «Отсутствие чувств» (камень брошен в огород Флобера), «Любовь и ненависть собаковода» ― вся эта уже более поздняя литературная продукция отличалась не только велеречивой пышностью в названиях, благозвучная двусмысленность которых в русском переводе теряется, но и филигранно выточенной формой. Хэддл знал свои слабости и боролся с ними. Чего здесь не было, так это прежнего заряда. Мне даже казалось, что содержание стало разбавленным, словно перестоявший стакан с виски, в котором лед весь растворился. Доверие, зарождающееся в душе с той же непроизвольностью, что и привязанность или отталкивание, в чем-то беспомощно и вместе с тем беспощадно…

Точка зрения, разумеется, останется личной, и это мнение ― ничто в сопоставлении с другим, куда более парадоксальным явлением, и здесь я возвращаюсь к вскользь сказанному выше. Художественную литературу разделяют не только жанры, направления, вкусы (последнее свидетельствует разве что об удешевлении самих этих понятий), но и границы. Увы, границы между странами. Хотя и принято считать, что плоды интеллектуальной деятельности распространяются по свету со скоростью чуть ли не взрывной волны. Именно чувствам и мыслям, а стало быть, и книгам, свойственно якобы проникать сквозь любой занавес, сквозь бездны времени и пространства, которые отделяют друг от друга и эпохи, и культуры. Но стоит подвергнуть это оптимистическое воззрение самому малому испытанию, как оно обнаружит свою несостоятельность.

То, что кажется значительным в России и способно опрокинуть представления людей с ног на голову, то, что открывает перед русскими новые горизонты, вчера еще неведомые и вроде бы немыслимые, американскому читателю может показаться недоразумением, убогой бессмыслицей, беспомощным провинциализмом, жалким перепевом чужих мотивов. То, чем люди зачитываются в Америке, аналогичным образом, может сойти за безвкусицу, за проявление духовной отсталости или даже вырождения тем, кто живет в России, в Европе, в Азии, и проч.