Александр Назаренко - Древняя Русь и славяне

• Название: Древняя Русь и славяне
• Автор: Александр Назаренко
• Жанр: История
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91244-009-0

Сборник, издаваемый к 60-летию историка и филолога Александра Васильевича Назаренко, посвящен преимущественно истории Древней Руси. В нем собраны работы ученого главным образом последних лет, переиздаваемые в исправленном или сильно расширенном виде, а также новые статьи. Затронуты проблемы политического строя Руси XI–XII вв. (династические порядки и междукняжеские отношения, политическая история отдельных княжеств), истории церкви (становление и развитие епархиальной структуры Киевской митрополии, брачное право, феномен паломничества), государственной идеологии, историографии, топонимии (названия «Великороссия», «Малороссия», «Новороссия») и этимологии как древнерусского времени (название Киева), так и более раннего (скифский этноним «сколоты»). Этот корпус дополняют несколько работ по истории и историографии славян.

---

Второй из названных терминов, мати градом, является калькой с греч. μητρόπολις, одного из эпитетов Константинополя, и тем самым прямо указывает на значение цареградской парадигмы для столичного статуса Киева. Это выражение встречается в источниках не столь уж часто, хотя и неоднократно. Обычно приводят в пример рассказ «Повести временных лет» о взятии князем Олегом Киева (по условной летописной хронологии он помещен в статью 882 г.): «И седе Олег княжа в Киеве, и рече Олег: се буди мати градом Русьским»[299]. Однако термин налицо и в других текстах – например, в уже упоминавшемся «Слове на обновление Десятинной церкви», в котором автор обращается к святому Клименту: «<…> присный заступниче стране Рустей и венче преукрашенный славному и честному граду нашему и велицей митрополии же мат[ер] и градом»[300], или в одной из стихир службы святому Владимиру: «Уподобивыися купцу, ищущю добраго бисера, славнодержавеный Владимире, на высоте стола седя матере градовом богоспасеннаго Киева»[301]. Сходная формула содержится и в службе на память освящения в 1051/3 г. церкви святого Георгия в Киеве, 26 ноября[302]: «<…> от первопрестольного матери градом, Богом спасенего Киева»[303]. Последняя представляется наиболее характерной, так как здесь Киев поименован еще и «первопрестольным»: калькированная с греческого терминология усугублена специфически церковным определением, употреблявшимся по отношению к первенствующим кафедрам – греч. πρωτόθρονος, πρωτόεδρος. Cp., например, применительно к киевским митрополитам в «Канонических ответах» митрополита Иоанна II (последняя четверть XI в.): разделить епархию («участити епископью») возможно только, «обаче ипервому стольнику русьскому изволиться»[304]. Или в послании болгарского деспота Святослава-Иакова к киевскому митрополиту Кириллу II от 1262/70 г.: «Пишу тебе, возлюбленный Богом архиепископе Кириле протофроню»[305].

Таким образом, становится очевидной принципиальная важность еще одного момента – наличия в Киеве общерусского церковного центра, Киевской митрополии «всея Руси». Определение всея Руси применительно к митрополитам в XI–XIII вв. присутствует на некоторых митрополичьих печатях второй половины XII в. начиная с 1160-х гг.[306], а также изредка в письменных памятниках (в том же послании Святослава-Иакова). Встречается оно и в отношении князей, но, что характерно, только тех, которые занимали киевский стол[307], в том числе впервые – в надписи одного из вариантов печати киевского князя Всеволода Ярославича[308], который (вариант) следует, очевидно, датировать самым концом его правления, 1090/92 г. Однако, как есть основания думать, даже на последней титулатура такого рода имеет церковное, более того, – константинопольское происхождение[309]. Заметим это важное обстоятельство.

Итак, ясно, что более или менее определенное понятие общерусской столицы в XI–XIII вв. все же существовало. Было бы заманчиво попытаться понять его природу. Стало ли оно следствием тех или иных специфических черт в общественном устройстве Руси, или имело чисто идеологическую основу (как, скажем, известная теория о Москве как Третьем Риме), или выросло из еще каких-то корней? Что феномен столицы может сопутствовать только единовластию или весьма развитому сеньорату – несомненно, но направленность причинно-следственных связей здесь отнюдь не очевидна. Потому ли, например, в Польше XII–XIII столетий Краков, центр «принцепсского» удела (то есть удела генеалогического сениора-принцепса, образованного по завещанию Болеслава III в 1138 г.[310]), так и не вырос до общенациональной столицы, что польский сеньорат имел «смазанную» форму, или наоборот – неразвитость сеньората была следствием в том числе и отсутствия достаточно притягательного единого общегосударственного центра в условиях, когда резиденцией принцепса был Краков, а кафедра архиепископа располагалась в Гнезне? В чем причина принципиальной «бесстоличности» Франкского и Германского государств – в вялости ли сеньората или в невозможности сделать фактической основой Западной империи ее идеологический, харизматический центр – Рим? Если принять во внимание, что в Германском королевстве традиционное франкское corpus fratrum еще при Генрихе I (919–936) уступило место единовластию и примогенитуре, то «идеологическое» объяснение предстанет значительно более правдоподобным.

В самом деле, нетрудно заметить, что интенсивность переживания имперской идеи франкскими, а затем германскими государями IX–XII вв. каждый раз имела следствием оживление планов устроения единой столицы: последние были прямо пропорциональны первой. Карл Великий, не принимая универсалистского характера папской, то есть собственно римской, имперской идеи Льва III[311] и потому не имея намерения (да и возможности) использовать Рим в качестве столицы, тем не менее пытался создать некий параллельный Риму общегосударственный центр с сакральными по преимуществу функциями в Ахене, своей излюбленной резиденции (правда, в исторической перспективе, безо всякого успеха); это дает основание говорить даже о специфической «ахенской имперской идее» Карла (die Aachener Kaiseridee)[312]. Дальнейшая эволюция представления об империи на Западе не раз настойчиво выдвигала на передний план мысль о Риме как столице, в которой солидарно пребывали бы имперская и церковная власти. Явным «римоцентристом» был полугрек по крови Оттон III; его планы империи с центром в Риме по византийско-константинопольскому или, если говорить собственно о Западе, позднеантичному образцу были понятны только крайне узкому кругу идеалистов-единомышленников, так что явная неосуществимость таких планов заставляет в последнее время иных историков видеть в них всего лишь ученую конструкцию, своей живучестью обязанную авторитету ее создателя П. Э. Шрамма[313]. Беспримерная активизация итальянской политики в первые годы правления Фридриха I Барбароссы (четыре похода за 15 лет) имела в качестве идеологической подоплеки модель Римской империи, управляемой из Рима, которую биограф Фридриха Рахевин характеризовал как «империю Римского града»[314]. Однако принципиальное разделение Imperium и sacerdotium на Западе обрекало все попытки императоров на соединение в Риме центров государственной и церковной власти на неудачу. Западная имперская идея оказалась отрезана от своего идейного источника и средоточия и потому была вынуждена существовать в принципиально паллиативных формах, несмотря на усвоение с конца XII в. синкретической формулы «священная Римская империя» (sacrum Imperium Romanum)[315].

Итак, похоже, что сама идея общегосударственной столицы являлась частью имперского идеологического оснащения. Коль скоро «римско-константинопольская» подоплека этой идеи становится определяющей, то давно замеченная в науке броская цареградская топика Киева, как архитектурная (Святая София, Золотые ворота, дворцовый храм ев. Апостолов на Берестове, Влахернский храм на Клове и т. и.), так и литературная (например, формула «Киев – второй Иерусалим» в так называемом «Пространном житии святого Владимира»[316]), приобретает характер не просто идеологически многозначительный, но и субстанциональный.

Удивительно, но эта давно замеченная наукой проблема, важность которой для понимания исторического самоопределения Руси очевидна, до сих пор не удостоилась систематического исследования[317]. Между тем, здесь открывается простор для изысканий, обещающих серьезные открытия, как в том убеждает уже первая попытка осмыслить элементы государственной идеологии Ярослава Мудрого, исходя из безусловно непременного для нее литургического контекста: греческая надпись над конхой центральной апсиды собора святой Софии в Киеве[318], представляющая собой цитату из Пс. 45, 6, которая трактовалась как апелляция к образу Богоматери-Градодержательницы[319], оказывается погруженной в систему богослужебных и литературных аллюзий на память обновления Царьграда, связанную с представлением о византийской столице как «новом Иерусалиме»[320]. Столичность в средневековом сознании была по самой сути своей воспроизведением в той или иной мере римской или mutatis mutandis константинопольской модели; само понятие столицы являлось заимствованием из имперского идейного арсенала. Вряд ли только внешний блеск Киева XI столетия имел в виду превосходно информированный (он пользовался устными рассказами путешествовавших в Восточную Европу скандинавов) бременский каноник и хронист Адам, когда в 1070-е гг. прибегал к сравнению столиц Византии и Руси, употребляя совсем не типичный для латинского мира термин metropolis: «Ее (Руси. – А. Н.) столица – город Киев, соперник константинопольского скипетра (выделено нами. – А. Н.), славнейшее украшение Греции»[321]. Речь идет, разумеется, не о каком-то политическом соперничестве[322], а о некоей идейной модели, внутри которой Киев вопроизводил образец Константинополя, а оба они вместе – образец Иерусалима как Града Спасения. В этом отношении Константинополь, в качестве центра христианской империи, являл собой соединение двух парадигм: политической, «нового Рима», и церковно-сотериологической, «нового Иерусалима», – из которых для русского сознания того времени была внятна только одна – иерусалимская[323].