Владимир Гамаюн - Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях

• Название: Остров «Недоразумения». Повести и рассказы о севере, о людях
• Автор: Владимир Гамаюн
• Жанр: Русское современное

Я хочу рассказать читателю о северном сиянии, о реке Колыме и Охотском море, о голубых сопках и хрустальных ручьях, о таёжных дебрях и тундре с голубым оленьим ягелем. О том, как добывается золото и какой ценой оно даётся. Начав писать эту большую северную повесть в рассказах, я решил писать только голую правду, какой бы некрасивой и горькой она ни была, ведь изнанка жизни всегда темней, чем нам хотелось бы.

---

Классическая, миссионерская поза, стыдливо закрытые глаза, но бесстыдно и широко распахнутые ноги. Серега не в силах больше терпеть эту сладкую муку, чуть ли не с разгону оказался в ней, и вот оно столь желанное. Манефа сладко ахнула и бешено заработала тазом, устраняя тот зуд, который так долго её мучил. Серёга со всхлипами и стонами тоже выгонял «тоску» из своего мужского «агрегата», и старался, как во время путины. О! Как же была хороша и прекрасна эта трепещущая под ним, так страстно стонущая, чужая женщина. Обоим было очень хорошо, но если Серый только страстно пыхтел да постанывал, то Манефа, ни на миг не прерываясь, стонала и в такт движения тела напевала: «Милай, ты мой. Сладкай, ты мой».

Вот так, под под страстные стоны, «милай», да «сладкай», она и кончила несколько раз, содрогаясь при этом, будто её било током. «Зуд» у Мани почти прошел, наступила сладкая истома, но ей вовсе не хотелось, чтоб это когда-то кончилось. Сейчас под парнем было восемьдесят килограмм счастливейшей женщины. Губки припухли, глазки сияли, на лице было выражение блаженства, а едва слышный шёпот алых губок выдыхал: «Ещё милай, ещё». Серый был уже в мыле, когда в дверь кто-то постучал. Маня как-то крутанула своей попкой, и его наконец «прорвало». Он стиснув зубы, содрогаясь и едва сдерживаясь, чтобы не заржать, как жеребец, или не заорать во всё горло от невероятного чувства наслаждения и облегчения.

Без сил он скатился на нижние мешки с мукой и рухнул ещё дальше вниз, не рассчитав ширины их мучного ложа. Теперь в муке был не только он сам, но и его «трудяга», он стал похож на живую сосиску в тесте. Манька, оценив сей «шедевр», брызнула смехом и, не спуская с него глаз, выудила из-за мешков Серегины штаны да трусьё и бросила ему. Тот быстренько напялил всё, наскоро соскоблив с «сосиски» тесто, посыпал брюки и рубаху мукой, с понтом «уработался», таская эти кули.

Манька тоже быстренько набросила на голое тело другой, какой-то большой и длинный чёрный халат и пошла открывать окошко, где в предбаннике уже толпились бабы. Она безбожно матерится: «Не даете, бабы, мешки соскладировать, все вам недосуг, вот и прётесь, когда ни попадя, приспичило вам. Спасибо Серега выручил, а то ведь никого не допросишься. На, Серый, на бутылочку, заработал поди!» Серый тоже матерясь, отряхивается, берет деньги и уходит: «Зови, Мань, коль нужда будет. Ладно, спасибо и тебе». Он маленько устал, но в теле появилась легкость необыкновенная и ощущение, которого он никогда, ни с одной женщиной не испытывал. Манефа тоже порхает, цветет и пахнет, да так, что и любому дураку сразу всё станет ясно. Но дурак не поймёт, а умный промолчит и тихо позавидует. Ну а зуд, слава Богу, «зуд» прошел, спасибо «доктору».

Любовная тропинка

Начало было положено, дорожка проторена, а потом и хорошо протоптана. В маленькой деревне трудно что-либо скрыть, и вскоре все знали о хлебобулочных отношениях Сереги и Манефы. Знали все, кроме главного рогоносца-мужа! Совершенно случайно я стал свидетелем бабского вече, они заочно судили Манефу. И хотя терять её расположения никто не хотел, а вот"заклеймить"и облить грязью, охота всем, аж зубы ломит.

После всей трепотни оголтелых сплетниц свое веское слово сказала баба Даша:

– Бабы, чё вы тут базлаете, кого судите? Кто из вас не занимал у Маньки деньжат, аль хлеба в долг не брал? Ага, нет таких, сучки старые! А кто из вас спикёт такой хлеб, как Маня? Да вы, лодки дырявые, внукам своим коврижку спечь не смогёте! Даже если и было у неё с кем-то, она – баба молодая, вся в соку, и не вам судить её. Что это вы о муже ея вспомнили, об алкаше! Вот ты, Глашка, помнила о муже, когда ушла в море на сейнере, и тебя почитай цельну неделю «пользовали» всей командой, пока опять трюма селедкой не набили? А ты, Клавка, мужика сваво напоишь, а сама шасть в кусты с вербованным, то-то младшенькой у тебя совсем не в родову получился, рыжий весь какой-то. А?

И ты, Галька, варежку-то закрой свою, а не то, хоть и на старости лет, твой мужик узнает, куда на самом деле ушла пушнина, котору он всю зиму на льду в море да на тундре промышлял. Тебя наши островные почитай неделю по Магадану, по всему Марчекану ловили, все кильдымы обшмонали, пока нашли пьянущей и голой в толпе бичей. Эк разморило тебя на водку да на мужиков чужих, ретивых, а и сладко тебе «честной» да «негулящей» тогда, поди. было-то? А всё туда же, судить. «Не суди, да не судим будешь».

Ну, чё, бабы? Про чью еще молодость рассказать? У всех вас «рыло в пуху! Я? А что я? И я така ж, оттого и молчу, не вякаю, это наше дело, греховное, бабское, а мужикам нашим и знать о сём не след, чтоб семьи не порушить. Ох! И любили меня мужики, до сих пор, бабоньки, как вспомню другой раз, аж в дрожь бросает! Не верите, стара больно? Ан нет, душа-то у меня молоденька, так что, кошелки старые, не вякайте! А Маньку, в обиду я никому не дам. Усекли?! А вы меня знаете, Дашка слово по-крабьи держит! Пойду-ка «шкалик» возьму, расстроили вы меня, сучки старые, вот давление и полезло, лечить нать, чтоб не скопытиться.

Очередная любовь, или увлечение?

Когда какие-то решения приходят в вашу голову мгновенно и так же быстро претворяются в жизнь, значит, вы плохо подумали или вообще в тот момент в вашей голове никого не было. Мы ни с того ни с сего написали с Серым заявления на увольнения, скоренько набили морды самым махровым хохлам, прыгнули в попутный катер и через некоторое время оказались в п. Армань, на базе Тауйского рыбокомбината, от которого мы и батрачили. Устроившись в маленькой комбинатовской гостинице, мы энергично занялись самым приятным в мире занятием: «Ни хрена ни деланием, в самый пик хода кеты».

Представьте себе красивейшее, до самого горизонта Охотское море, где в хорошую погоду не видать границ горизонта и моря. В море – лёгкая зыбь, бьющая бортами стоявшие у небольшого причала баркасы, завозни для неводов. В устье реки Армани валом идёт кета, она идёт плотными косяками, нерпа, врываясь в косяк, рвёт его, хватая нерасторопных или ослабевших рыбин, идёт большая охота. Лососю предстоит ещё долгий путь к местам нерестилищ, где они когда-то появились на свет, и всего-то им отпущено на всю жизни четыре года. Вылупится из икринки малёк, подрастет до осени и скатится в море, чтобы через такое же время вернуться сюда, и тоже выполнить свой долг перед природой.

Ох, ах, сладкая Оленька

Я уже как-то сказал, что женщины вешались на Серёгу, как мишура на елку. Здесь, в Армани он положил глаз на соседку по гостинице Оленьку, у которой глаза были, как бездонные голубые озера, в которых можно было утонуть. С фигурой и грудью, оглядываясь на которую, мужики ломали шеи, но мало кто знал, что на ощупь Оленька была ещё приятней. Если даже кто и знал об этом, но только не её постылый муж Гена, который больше любил бухать и петь песни под аккомпанемент своего баяна, на котором он недурно играл в самодеятельности. Пройти мимо такой красоты и несправедливости по отношению к Оленьке, Серёга, в силу своей кобелиной привычки не пропускать ни одной юбки, не мог. А Оленькино сердечко, давно созревшее для большой любви, сразу откликнулось, и вскоре два любящих сердца забились в унисон. Влюблённые ловили моменты и мгновения встреч, Оленька сияла, лучилась счастьем и надеждой, что благородный «лыцарь» Сержио дэ Кобелино умыкнёт её у постылого мужа-плебея и увезёт в свой родовой замок далёкой страны Белоруссии.

И так уж однажды получилось, что когда Серый «имел» Оленьку на пеньке около забора её маленького огородика, мимо с баяном и песенкой на устах, шествовал её «любимый» муж Гена, бард, певец и баянист клубной самодеятельности. Он тормознулся, посмотрел на парочку, занимающуюся любовью на пеньке, хохотнул, пробормотал: «Во дают люди, пойду Ольке расскажу, обоссыца от смеха». Растянув опять свой баян, он заорал песняка и двинул дальше вдоль своего огорода. Не думали любовники, греховодники, что он их заметит, ладно хоть не узнал спьяну свою женульку и гостиничного соседа. Но что делать!? Кайф поломан, вечер испорчен. Оленька, едва поправив трусишки, рванула домой прямо через огородик и к приходу мужа уже ждала его дома с половником в руках. Получив пару раз в лобешник половником, Гена мирно уснул на дорожке возле дивана. Толку с него никакого нет, вот и пусть занимается «половой» жизнью на полу, давясь злыми слезами, рассудила Оленька.

На этом история не закончилась, поутру, проводив похмельного Гену на работу, она опять прилегла на свое ложе и задремала с мыслями о Сереге. Вот бы опять всё повторить, только чтобы очень долго и не один раз, а много-много. Чувствуя вдруг на своём теле чьи-то руки, она открывает свои бездонные глаза – и вот на тебе! «Эти глаза напротив», только больно уж наглые.