Александр Николюкин - Литературоведческий журнал № 28: Материалы III Международного симпозиума «Русская словесность в мировом культурном контексте»

• Название: Литературоведческий журнал № 28: Материалы III Международного симпозиума «Русская словесность в мировом культурном контексте»
• Автор: Александр Николюкин
• Жанр: Культурология
• Год: 2011
• ISBN: LJ2011-28

В журнале публикуются научные статьи по истории отечественной и зарубежной литературы, по теории литературы, а также хроника литературной жизни и библиография по литературоведению.

Рукописи представляются в редакцию в печатном и электронном виде.

К тексту статьи прилагаются: краткая аннотация на русском и английском языках и список ключевых слов, а также справка об авторе с указанием ученой степени, должности, места работы и контактной информации. Рукописи рецензируются. Плата с аспирантов за публикацию рукописей не взимается.

---

Однако такой идеальный вариант взаимно движущей любви, как скрытый «возможный» сюжет (по аналогии с «возможным» сюжетом у Пушкина в «Евгении Онегине») развития отношений между Ольгой и Обломовым, реализован Гончаровым в отношениях Ольги и Штольца. Поэтому линия этих героев, думается, не столько противопоставлена, сколько последовательно сопоставлена с судьбой Ольги и Обломова и продолжает ее в качестве некоего гармоничного варианта (нормы) человеческих отношений, объединяющих вечную, абсолютно-идеальную и земную, преходящую любовь. Крымская идиллия Ольги и Штольца отчасти напоминает ту вечную небесную неподвижность, что обусловлена наивысшим движением, конечно, только в аллегорическом плане. Но все же этот высший – райский – уровень Гончаровым обозначен. И несмотря на то, что в романах Гончарова герой, прикоснувшийся райских сфер, прежде всего творчества, а точнее сказать жизнетворчества, движимый любовью и красотой, наиболее полное воплощение найдет в третьем романе «Обрыв», в «Обломове» такая линия – условно ее можно назвать «линией Райского» – также представлена.

«Герой эпохи Пробуждения» Райский, которому «сильный, новый свет блеснул в глаза», тем не менее еще «оглядывается на свою обломовскую колыбель»17. И даже в эпилоге романа, уезжая в Италию, которая в европейской культуре нередко ассоциировалась с райской страной, он еще кажется не определившимся и сомневающимся, а потому – далеким от идеала: действительно, он так и не состоялся как художник – литератор, скульптор, живописец – и, может быть, в таком качестве он никогда и не состоится. Но в то же время нельзя не признать, что герой теперь проснулся, он сердцем чувствует, как ему созидать свою жизнь (не картину, не литературный роман, а роман своей Жизни, если вспомнить пушкинскую метафору), потому что у него есть любовь его дорогих бабушки, Веры и Марфеньки, у него есть его Россия, вечная красота искусства, символом которой является Италия, куда он удаляется, не потеряв родной почвы под ногами. Его жизнь не сказалась пошлостью и пустотой «сумрачного леса» обыкновенной истории, не заснула обломовским сном, этим «истинным подобием смерти», но начала складываться в единую картину радости, звучать и сверкать красками.

Обломов, конечно, не так, как Райский, но тоже стремится к жизни как творчеству, о чем явственно свидетельствует его «поэма», – план будущей жизни в Обломовке, который он поверяет Штольцу. Там много наивного и чудного, но там есть и музыка, есть красота отношений между мужчиной и женщиной, человеком и природой, искусством. Там есть совсем другое качество по сравнению с патриархальной жизнью его дедов и отцов (тот «рай» навсегда потерян), поэтому Обломов не соглашается со Штольцем, который ничего нового в его «плане» не видит. Итак, жизнь как творчество, движимая красотой и любовью, – возможность заявленная, но не реализованная в «Обломове», однако продолженная и развитая затем в «Обрыве». Словом, в художественной реальности, сотворенной Гончаровым, утверждалась мысль о не трагическом соединении двух, казалось бы, несоединимых пространств – реального и идеального.

«Обрыв» так же оказывается торжеством Женщины, ее красоты и любви, как и дантовский «Рай» является апофеозом Беатриче. На женщину писатель возлагает высокую миссию: «созидать нас для новой жизни, духа»18. Женщины в представлении Райского – «создательницы и воспитательницы людей… прямое, лучшее орудие Бога»19. И таковы в романе три женские фигуры, которые Райский будет помнить и любить всегда – его сестры и бабушка, а также и еще одна «великая “бабушка” – Россия» (Т. 7, с. 772).

Таким образом, Гончарову удалось создать то, что не сложилось у Н.В. Гоголя. Его можно назвать создателем «тройственной поэмы» русской жизни, нашей национальной «Божественной Комедии», которая живет не только в едином целом трилогии писателя, но и в каждом отдельном его романе.

РУССОИЗМ Л.Н. ТОЛСТОГО

А.Н. Полосина

Принадлежность к высшей аристократической верхушке русского дворянства не мешала Толстому всю жизнь любить Руссо, женевского гражданина, который не был ни прирожденным французом, ни дворянином, ни угодником знати. Произведениям французского философа он обязан интересу к философии. Напряженное взаимодействие толстовской мысли с философией французского просветителя началось в 1840-е годы. Из вариантов «Исповеди» известно, что Толстой очень рано стал много читать философских книг и что «Руссо первый увлек его»1. Влияния на него французского философа он сам никогда не отрицал, и в 1901 г. признался профессору П. Буайе: «Я прочел всего Руссо, <…> все двадцать томов, включая “Музыкальный словарь”. Я не только восхищался им; я боготворил его. <…> Многое из написанного им я храню в сердце, мне кажется, что это написал я сам»2. Многочисленные пометы на парижском издании собрания сочинений Руссо3 из личной библиотеки свидетельствуют о том, что все тома внимательно читали.

В большинстве случаев круг чтения персонажей совпадает с авторским. Из черновиков «Войны и мира» известно, что Пьер читал «скучные волюмы “Correspondance” Rousseau» (13, 590). Здесь речь идет о 3-х томах (тт. 17–19) «Переписки» Руссо из вышеупомянутого собрания сочинений. В дневнике В.Ф. Лазурского (9 авг. 1894) имеется подтверждение чтения «Переписки» Руссо: «Вечером стали вслух читать из “Северного вестника” статью П. Вейнберга о Жорж Занд. В первой части делался общий обзор предшествовавшего романа (Руссо, Сталь, Шатобриан и др.). Лев Николаевич в промежутках между чтением высказывал свои замечания. Руссо он читал с самых молодых лет и перечитывал все, даже его переписку. Он его считает величайшим писателем и удивляется, как можно сопоставлять с его романами романы мадам Сталь, которая была, конечно, умной женщиной, но романы писала прескучные»4.

Руссо как вдохновляющий фактор имел для молодого Толстого большое значение. На Кавказе в 1852 г. в период работы над «Детством» в течение нескольких месяцев имя французского просветителя не сходило со страниц дневника. Он работал над своим первым произведением с «Исповедью» Руссо в руках: «Писал Детство, читал Руссо» (46, 126).

Любопытно отметить, что «Новую Элоизу» Толстой знал наизусть. В период работы над «Отрочеством» он собирался прочесть этот роман, но в числе книг, присланных из Ясной Поляны на Кавказ, 1-го тома не оказалось. Он просит брата, С.Н. Толстого, прислать недостающий том «Новой Элоизы». «Зачем она тебе? – спрашивает брат. – Из писем твоих к тетеньке видно, что ты ее помнишь наизусть»5. К сказанному добавим, что в 1857 г. более двух месяцев Толстой провел в Кларане, месте действия романа «Новая Элоиза», совершая совместные прогулки с графиней А.А. Толстой по следам литературных героев. В письме к тетке Т.А. Ергольской он признался, что находится «в той самой деревне, где жила Юлия Руссо» (60, 190).

Попутно заметим, что уже во второй половине 1850-х годов имя Руссо уходит со страниц дневника и перемещается в сферу художественно-религиозную и в черновые варианты. В одной из редакций «Воскресения» Толстой пишет о Нехлюдове: «Он прочел тогда в первый раз Confessions Руссо, знаменитую первую его речь, Эмиля и Profession de foi d’un vicaire savoyard. И в первый раз он понял христианство и решил, что он будет жить так, как <…> говорило ему его сердце. Он тогда составил себе правила жизни, которые должны были совершенствовать его тело и душу, и старался следовать им. Надо было быть внимательным и добрым ко всем людям, быть воздержанным и деятельным» (33, 136). Автобиографичность контекста не вызывает сомнений.

В толстовской художественно-философской системе имеется замысел образа, который можно условно назвать руссоистским, созданным как бы по Руссо. В незаконченной повести «Мать» некоторые штрихи облика главной героини присущи самому Толстому: «Я знал ее – не скажу свободомыслие – она никогда не выставляла его, – но смелость и здравомыслие. Полнота чувства, заполнявшего все ее сердце, не давала места суевериям. Знал я ее отвращение ко всякому лицемерию и фарисейству. <…> Она была человек сердца, а по уму совершенный скептик» (29, 251). В образе Петра Никифоровича также имеются автобиографические подробности, особенно слова, что он «был человеком того же склада ума», что Руссо, могут относиться к Толстому. «Мы говорили о нем (о Петре Никифоровиче. – А.П.), о его взглядах на жизнь, которые я знал и разделял в то время. Он был – не сказать поклонник Руссо, хотя знал и любил его, но был человеком того же склада ума. Это был человек такой, какими мы представляем себе древних мудрецов. При этом с кротостью и смирением бессознательного христианства. Он был уверен, что он терпеть не может христианского учения, а между тем вся его жизнь была самоотвержением. Ему, очевидно, было скучно жить, если он не мог чем-нибудь жертвовать для кого-нибудь и жертвовать так, чтобы ему было трудно и больно. Только тогда он был доволен» (29, 251).