Владимир Соловьев - Не только Евтушенко

• Название: Не только Евтушенко
• Автор: Владимир Соловьев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-386-08874-3

Имя великого футболиста стало обозначением любого футболиста либо футбольного фаната вообще – пеле с маленькой буквы, а имя великого физика – единицей измерения силы тока – ампер. Превращу и я имя собственное в имя нарицательное – евтушенко, и расширю это эмблематичное понятие применительно к знаковым именам эпохи, его однокорытникам не только по литературному, но и по культурно-политическому цеху. Кто спорит, условность, но ничуть не более, чем понятие «шестидесятник». Без вопросов! Порядок.

---

А если я скорпион с вырванным жалом? «И вырвал грешный мой язык» – родоначальник на самом деле имел в виду жало? Не дай-то бог.

А себя я не жалю? Больнее других! Другим, правда, от этого не легче. Антиподом моих «Записок скорпиона» могли бы стать «Записки укушенных скорпионом» (коллективный сборник). Мне бы сохранить мою скорпионью сущность на этот роман-меморий – пусть не яд, хотя бы кусачесть. И писучесть. Темперамент, то есть. И наплевизм, пофигизм, по*уизм – то есть остраненность как знак художества. Апофигей как апофеоз пофигизма? Нулевой градус письма, как у Трумэна Капоте, либо объективная камера, как у Антониони? С точностью до наоборот. Страсть – мой поводырь. Слепец – слепца.

После сомнительных этих самопохвал опущу себя.

Какую бочку напраслины накатал и продолжаю катить на Лену Клепикову – из раздражения, из ревности, из сомнений, из любви. Да, из любви. А разве не из любви сочинил я рассказ «Умирающий голос моей мамы», за который меня осудил даже мой сын? А повесть «Как я умер», первый подступ к этой книге? Как и «Джеймса Бонда» – из любви и жалости. Даже «Post Mortem» – о человеке, похожем на Бродского, которому я биограф, а не агиограф, да он и не из святых.

Боюсь, помимо объективных, к Бродскому у меня претензии личного, то есть субъективного порядка. Я бы даже сказал – лирического: что не оправдал моих ожиданий. Что не соответствует питерскому образу, который служил мне маяком. Что карьеру предпочел – нет, не только стишатам, но и судьбе. Что из большого поэта превратился в литературного пахана. Что притупил в себе инстинкт интеллектуального и поэтического самосохранения, окружив себя здесь клевретами и приживалами. Они не знали того Бродского – с них было достаточно этого. С меня – нет. Его тезка Джозеф Рихтер-Чураков, прочтя в «Литературке» «Мяу с того света, или Жизнь как ремейк», последнюю главу из «Post Mortem», сказал, что мой Бродский умнее реального – каким он стал в последние годы. Так и есть, к сожалению. Может, поэтому здесь мне ее напечатать не удалось, даже в сокращенном и кастрированном виде, несмотря на повод: шестидесятипятилетний юбилей героя. В том числе в «Русском базаре», где у меня регулярная авторская рубрика «Парадоксы Владимира Соловьева» (а до этого на русском ТВ – WMRB, но оно, увы, обанкротилось). «Гениально, но не отобьюсь», – объяснила мне свой отказ главред Наташа Шапиро, которой раз в неделю отчитываться по радио в открытом эфире о своем еженедельнике. На этот раз – когда вышел мой юбилейно-антиюбилейный «Бродский», предыдущий, промежуточный том этого скорее, чем биографического, портретного сериала – главы из него обильно печатали как здесь, так и там – от «Русского базара» и «В новом свете» до «Независимой газеты» и «Московского комсомольца», который дал целую полосу под наши с Леной сольные речитативы о Бродском. А «Независимая газеты» напечатала две мои главы «Анна, Иосиф и сэр Исайя» & «Бродский – это я!»

Не слабо.

Скромный фанфарон.

Иногда мне даже кажется – несмотря на отступление демократии по всем фронтам в России, – что здешняя русская печать на порядок боязливей, чем там. И это несмотря на то, что в одном только Нью-Йорке с дюжину русской периодики и еще больше по всей Америке: в Филадельфии, Сан-Франциско, Чикаго etc. – везде, где есть русская община. Не говоря о том же – приблизительно – числе русских радио- и телестанций. Достаточно, мне кажется, поселиться в городе одному русскому, как тут же появятся русские вывески – «Аптека», «Гастроном», «Клиника» и, само собой, русская газета и радио с ТВ. Натуральное хозяйство? Самообслуживание? Онанизм? В Нью-Йорке куда больше китайцев, но всего две газеты, у здешних эйре и вовсе одна, «Irish Echo», парочка идишных, итальянцам привозят с родины свеженькую «Corriere della Sera». Одни только русские так жируют.

И все-таки первый подступ к моим метафизическим романам – включая предыдущие про Довлатова и Бродского, эти про Евтушенко и шестидесятников и следующий про сороковиков от Барышникова и Бродского до Довлатова и Шемякина – мои девичьи дневники, которые, не знамо для чего, с разной степенью интенсивности строчил всю мою жизнь, начиная с десятилетнего возраста: «Мальчик хотел быть, как все», – писал я тогда о себе в третьем лице. Что мальчику не вполне удалось: хотеть быть как все – идея сама по себе не лишенная оригинальности. Потом был «Роман с эпиграфами», то есть «Три еврея», плюс «Торопливая проза» и «Подлые рассказы», хоть там один лучше другого, сплошные козыри. Вот где я дал себе волю, не фильтровал базар, язык повел неведомо куда, говорил как есть, пусть и под видом литературных персонажей. Эта книга-чистуха тоже кой-кому покажется подлой, другим – книгой сплетен, но сплетни плюс метафизика – что может быть занятнее? Ссылка на Чорана – Ахматову – Бродского – Довлатова позади и впереди, вместе с джентльменским набором цитат: кредо автора.

Подлая проза любви.

Как же, от любви до ненависти! И тот же шаг – в обратном направлении. Шаг на месте. Чем я и занят всю мою жизнь. «Литературка» долго собиралась печатать мой пасквиль на шестидесятников, который уже напечатали здесь, в Америке: и хочется, и колется, и мама не велит. Решили: после очередного юбилея Евтушенко. Я говорю: чего ждать? подарок к дню рождения! Шутка. Не понимают. Другие мои публикации успели проскочить – в защиту сидельца Лимонова и «Дорогие мои покойники» из «Post Mortem», Евтушенко опубликовал свой юбилейный манифесто – нобелевская лекция без Нобелевской премии, которой ждет не дождется, как, впрочем, еще дюжина литераторов-россиян. Разбудить среди ночи и поздравить – все поверят, как один. А с моей статьей все решилось вдруг и в одночасье: редактор ЛГ повстречал Евтушенко в Переделкине и решил посоветоваться:

– Печатать! – сказал Евтушенко, с которым нас связывают «сложные, но неразрывные отношения», цитирую еще раз его слова.

Очередное спасибо, Женя!

А «Литературку» мне и купить теперь негде – Борис Бекер, хозяин гастронома «Локс-таун» на 108-й «довлатовской» улице, где продавались московские газеты, застрелился: магазин закрыт.

Если, выйдя на Мейн-стрит, свернуть налево, то минут через пятнадцать пешего хода будет 78-я роуд, где жила и умерла (без меня, я был в Москве, mea culpa) моя мама. Долго меня не отпускала, злая старуха, мучила днем и ночью, вот я и выдавил из себя заклейменный всеми рассказ «Умирающий голос моей мамы», хоть и написал, что мама была ангел-хранитель нашей семьи, кругом перед ней виноват по жизни и смерти, но что делать, если по натуре скорпион, себя жалящий больше, чем других. Но почему другие должны страдать от того, что меня гложет совесть? Их же – своя – не гложет. Мудрый все-таки совет: не давать совести грызть себя, и она постепенно умрет с голоду. Чего мне всегда не хватало, так это мудрости.

Мой сын прилетел из Ситки, штат Аляска, и похоронил мою маму в мое отсутствие на стейтен-айлендском кладбище, вид оттуда аховый: океан, маяк, буддийский храм – я уже писал об этом. Да и само кладбище живописнее здешнего, где лежит-скучает чужой среди своих Сережа Довлатов, которому гроб пришлось делать по спецзаказу – таких больших не было.

А кладбищами махнулся бы не глядя (я о себе, но, думаю, и Сережа). Как и на любое католическое, пусть даже протестантское – веселее, зеленее, чужее. А где похоронен Берт? Спросить у вдовы, которая теперь моя соседка? Но Лиля Тодд тоже обижена на меня, что назвал ее маленькой собачкой, которая до смерти щенок, и что борьба за наследство велась у смертного одра, к которому Берт был прикован наручниками – после попытки совершить акт самоэвтаназии; значит, не вовсе был в вегетативном состоянии, подсознанка работает даже в коме. Пишу как есть. И здесь не буду ничего и никого (себя включая) приукрашивать и кривить душой – если я выдал питерский кус правды в «Трех евреях», то теперь, четверть века спустя, настала очередь Москвы (и Нью-Йорка) под прикрытием Евгения Евтушенко, главного, но не единственного героя. Приквел-сиквел. Очередная акме в моей писательской жизни. Писать интересно только правду и даже выдумывать в направлении правды, доискиваясь правды с помощью вымысла, то есть художки. Синонимы? Прошлое должно быть прозрачным, как горный источник, как слеза, как кристалл, как доходы, наконец. А оно оказалось совсем другим, чем было, когда я в нем жил. Или теперь живу в другом?

Всё в прошлом, но прошлое живо, активно – куда настоящему до него!

Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое.

Ссылка на Фолкнера не обязательна.

Мог бы назвать, как Гитлер, «Моя борьба», но с обязательным добавлением: «… с временем». Вот именно: не воспоминания, а борьба с временем. Победитель известен заранее. Пока пишу, все помрут, включая автора. Этой книге с Временем как действующим лицом суждено остаться недописанной – имею в виду весь мой сериал метафизических романов. Не все же такие везунчики, как Пруст с Достоевским, которые ухитрились поставить последнюю точку перед тем, как смерть вырвала у них перо вместе с душой. У меня страх не смерти, а что умру, не дописав. Этот метафизический роман про Евтушенко со товарищи и есть наперегонки со смертью. Хотя, кто знает. Что, если настанет день, когда писать будет больше не о чем и загадок в жизни не останется? Для того только и пишешь, чтобы разгадать ее тайны. Когда писать не о чем, тогда и жить не стоит.