Владимир Данчук - В садах Эдема

• Название: В садах Эдема
• Автор: Владимир Данчук
• Жанр: Русское современное
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-98948-027-2

Владимир Иванович Данчук известен православному читателю по книгам «Священная история Нового завета», «Жития святых» (избранные), «Книга живота».

«В садах Эдема» – книга о семье, о детях, построена в форме дневника, светом детской невинности проникнуты все, от первой до последней, страницы. Однажды Ф. М. Достоевский заметил, что «рядом с детьми душа лечится». А Господь наш Иисус Христос сказал о детях, что «таковых есть Царствие Небесное». Отсюда – идея и название книги.

Книга предназначена для широкого круга читателей.

---

– Солнышко горячее.

– А я его съем!

– Так обожжешься!

– Нек, я хэ его оскудю… Погую (подую): фу-фу…

– Ловко. Но надо опять лесенку делать.

– Нек, ук’ом (утром) солныхко хэ низко, его мохно – хвать!

Бабушка делает Лизе салат и всё время говорит «помидорка».

– Помидой, – поправляет Лизанька.

– Ну, помидор, – соглашается бабушка.

– Ты азве не знаех, как нада гаваить?

– Знать-то знаю, да я старенькая – забываю…

– А ты не забывай! Гаваи п’авийно.

Я погружён в «Историю Русской Словесности» Шевырёва; теории тут немного, зато даже известные факты освещены с непривычной и любопытной стороны – русского человека, который даже и не подозревает, что у него могут быть две родины; я не могу избавиться от чувства зависти к тем людям, к их уверенности в бытии своей земли…

У Григорьева вычитал, что немецкий национализм (уже с языческим, «нацистским», уклоном) родился на полстолетия раньше, чем я предполагал: «Клопшток и его друзья возобновляли клятвы древних германцев перед Ирминовым дубом…» Конечно, это было только зерно, которое начало прозябать лишь с 1805 года, когда немцы внезапно стали французами (как Гейне, например), а в 1819 году дало первый цвет, бледность которого тут же окрасилась кровью и ознаменовалась ненавистью к России.

21.09.84.

Только что пришли с прогулки. Во дворе встретили бабушку, и, пока я заносил её сумки, Лиза с бабушкой провела очередную воспитательную беседу. Возвращаюсь – бабушка смеётся:

– Слышь, Володя, что Лиза говорит?.. Не плюй на землю, говорит, она священная.

Пока не стемнело, каталась на велосипеде и сочинила песню:

Не упасть! Не упасть!
Под махыну не попасть!

Я было поправил:

Как бы Лизе не упасть,
Под машину не попасть!

– Нек! – закричала она. – Не так!

Шкобы, шкобы не упасть,
Под махыну не попасть!

Стемнело. Велосипед я занёс домой.

– Погуляем, Лизанька, ещё?

– Га!

– Куда же пойдём?

– В тёмный ес (лес), где мегведи…

Это значит – на площадку в соседнем дворе.

– Кам полянка есь, – сочиняет она по дороге, – кам цветы аскук (растут) и ягоги…

– Ну, ягод-то, пожалуй, уже нет…

– Нек, кам есь! кам есь!

– Так осень же уже, Лизанька!

– А кам – леко (лето)!

– Что за странная такая полянка? Везде осень, а там – лето…

– А знаех, почиму кам леко? Знаех?

– Н-нет…

– Покамухко кам – юг! – выпаливает она.

Возвращаемся. Жалобно:

– На учки…

Я вздыхаю, но подхватываю её:

– Ты уже такая большая девочка, Лизанька, а всё просишься на ручки. Объясни мне, отчего тебе так нравится «на ручках»?

Она устраивается поудобнее, обнимает меня за шею:

– Пакамухко я кибя (тебя) на учках госкаю (достаю)… Я кибя пакамухко очинь поюбила…

– Когда же это ты успела?

– Сиводня…

– А вчера?

– И вчера тохэ, навейно, поюбила…

24.09.84

Дочитал Кафку на немецком и очередную статью Григорьева (о Толстом). Все три романа Кафки неокончены; давно я так не скучал, читая немецкий текст. По истолкованию Брода, в «Процессе» и «Замке» представлены две формы Божества, т. е. две формы Его явления миру – Суд и Милость («в смысле Каббалы»). Возможно. Но мистика оккультизма, по своей выдуманности, может быть, и имеет какое-то значение для изучения степеней помрачения личности, но для творчества – это мертвящее дыхание распада. Поразительна подробность бессмысленных монологов, их механическая занимательность. Эффект некоего впечатления (странности? кошмара? наваждения?) достигается соединением полной абсурдности происходящего с суховатой простотой и обыденностью языка, вплоть до канцелярской незаинтересованности. Эффект есть. Несомненно. Но это не литература, это – диагноз. Эти «писания» можно закончить в любом месте, или продолжить до бесконечности – эффект будет тот же. Можно было бы назвать такие «письменные упражнения» игрою, подобно забавам декадентов, но все игры кончаются за порогом больничной палаты, в которой мечется умирающий.

Зато подобно живой воде показалась мне после Кафки статья Григорьева, не менее неистового, чем пресловутый Виссарион… нет, скорее, страстно сдержанного… или нет: пишущего с едва удерживаемой страстью (почему-то Григорьев мне всегда представляется взлохмаченным, в распахнутом длиннополом пальто, с полуразвязавшимся галстуком).

«В стремлении к идеалу или на пути духовного совершенствования /вот! – стремление и путь русской словесности!/ всякого стремящегося ожидают два подводных камня: отчаяние от сознания своего собственного несовершенства, из которого есть ещё выход, и неправильное, не прямое отношение к своему несовершенству, которое почти совсем безвыходно. Что человеку неприятно и тяжело сознавать свои слабые стороны, это, конечно, не подлежит ни малейшему сомнению; задача здесь заключается преимущественно в том, чтобы к этим слабым сторонам своим отнестись с полною, беспощадною справедливостью. Самое обыкновенное искушение в этом случае – уменьшить в собственных глазах свои недостатки. Но есть искушение несравненно более тонкое и опасное, именно – преувеличить свои слабости до той степени, на которой оне получают известную значимость и, пожалуй, даже, по извращённым понятиям современного человека, величавость и обаятельность зла».

26.09.84

Иванушка весь покрывается сыпью; сегодня понесём в больницу – что это? может быть, тот же диатез, что пышно расцвёл на его щёчках, когда мы стали подкармливать его смесью «Малыш»? Уже месяц мы получаем кефир и творожок с детской кухни, и диатезные пятнышки стали вроде исчезать.

Лиза удивляет меня своим словарём… Идём с нею от автобусной станции; в прошлый раз, проходя тут же, она заметила в стороне от дорожки пластмассовую голову от игрушечного крокодила, остановилась и спросила: «А почему он грусьний? Его выбросили, га?» – на этот раз она пытает:

– А где крокодил? Мохэк, его забрали?

– Не знаю, Лизанька. Может быть.

– А мохэк его спрякали?

– Где же?

– А вон за кой кочкой валяется, га?

Тут мне удивительны и «кочка», и «валяется».

В библиотеке. Торопясь, я усаживаю её за стол в коридоре:

– Вот, посиди тут, порисуй…

Усаживаясь, она расстёгивает свою сумочку, в которой толстой стопкой лежат чистые с одной стороны каталожные карточки, и раскладывает их на столе.

Время от времени я выглядываю к ней из зала – жду библиографа из генерального каталога – сидит, сложив ручки на своих бумажках.

– Что же ты, Лизанька? Рисуй! Я сейчас приду.

Смотрит своими круглыми глазками и отвечает важно и уклончиво:

– Вот кага ты пайгёшь в тот отдел (!), я наисую…

На улице. Мимо проходит маленький мальчик с мамою.

– Смоки!.. Мальчик!.. И хапочку набекрень!.. (!)

Не договорила, рассмеялась.

Возвращаемся из библиотеки. Лизанька устала, и я отвлекаю её: поджимаю ногу, прыгаю на одной:

– Ой, ножка болит! Не могу идти!

Лизанька смеётся, тоже поджимает ножку, пытается прыгать за мной. Сразу забыла, что уже просилась «на ручки», начинала капризничать.

– А у меня уже не болит, – говорю я, наскучив медленным продвижением. – Я могу и быстро ходить. Вот так!

– А я кохэ! а я кохэ!

– Ну, нет, – подбадриваю я, – у тебя ещё болит, ты не можешь быстро ходить.

– Могу! могу! Смок’и – во как! во как!

Почти бежим, смеёмся. На ходу – краем глаза вижу, как мелькают её сапожки; шучу:

– У тебя, наверное, ещё болит. Смотри, вон какие у тебя ножки красные!

Ошибка! Она останавливается, наклоняется:

– Эко хэ не нохки! эко хэ сапохки!..

– Так не болит?

– Нек! А у кибя?

– А у меня и не болела!

– А у каво?

– У медведя болела. Это он так медленно ходит.

– Га! Он косаяпый. А мы бисько!

– Почему мы быстро?

– Мы хэ чеавек (человек).

– Кто? – наклоняюсь я к ней, чтобы лучше расслышать окончание.

Она догадывается, что что-то не так.

– Чеавек… – говорит потише.

– Кто – человек?

Ещё тише:

– Мы…

Я смеюсь:

– Человеки мы!

– Чеавеки! – она довольно смеётся и тут же добавляет, шаля: – Чийвяки!

– Ну, уж извини. У червяка нет ножек.

– Еськ.

– Что-то я не видел.

– Я вигела.

– Ну, и где же ножки у червяка?

– Он их п’ячет.

– Куда?

– Внукь (внутрь)…

Я вновь смеюсь. Лиза пытается меня убедить:

– А паком ходит… вок так… – она растопыривает ножки, идёт вразвалочку.

И поражает меня:

– Раскопыривает нохки и игёг (растопыривает ножки и идёт).

Откуда у неё взялось слово «растопыривает»?

27.09.84, Воздвиженье

Мы с Иванушкой одни дома – Олечка с Лизанькою ушли в больницу на прививку, мать уехала по делам. Иванушка уснул было, но тут же заплакал… Я переодел его в ползунки, подкатил коляску к столу, и теперь он лежит в ней, таращится в потолок, дёргает ножками и машет ручками, иногда с усилием выворачивает голову, словно хочет посмотреть «а что там у него под головкой?», и гукает…