Валерий Скоров - Для Вселенского добра

• Название: Для Вселенского добра
• Автор: Валерий Скоров
• Жанр: Поэзия
• Год: 2016
• ISBN: 5-85976-128-7

21 февраля 2001 года, в Санкт-Петербурге, после продолжительной болезни ушёл из жизни русский поэт Валерий Васильевич Скоров.

Валерий Скоров родился в Новосибирске в 1941 году. Учился и жил в Ленинграде. Окончил географический факультет Ленинградского университета. Многие годы плавал на научно-исследовательских судах. И страны, и встречи отразились на характере творчества поэта, но более всего – та земля, где он родился, Ленинград Петербург, в котором он прожил почти всю жизнь.

В Чикаго он провел тринадцать лет с 1980 по 1993 гг. Покинув Россию, Валерий жил русским языком и культурой памятью и большими надеждами. В его произведениях прозвучали темы богоискательства, картины природы, Любви, Сострадания… Любил он обращаться и к юмору.

Поэт много выступал с чтениями в Чикаго, Нью-Йорке и других городах Америки, Канады и Израиля; выпустил три книги стихов и четырнадцать стереокассет выступлений.

В 1993 г. Валерий Скоров возвратился в Петербург.

---

1982 г., Чикаго

Осень

Краски нашей осени
         мягки и чисты,
Спят лесные просеки,
         гулки и пусты,
Входишь в предрассветную
         эту красоту,
Как в страну заветную,
         чудную страну.

Спит лесное озеро,
         чёрная вода,
В небе над вершинами
         облаков стада,
Иволги печальные
         свищут по кустам,
Всё осталось в памяти,
         всё осталось там.

Рощи золотистые
        молодых берёз,
И листва, умытая
        влагой поздних гроз,
Ягоды шиповника,
        птичий шумный гам,
Всё осталось в памяти,
        всё осталось там.

По утрам пушистая
        изморозь шуршит,
А на дальних просеках
        красный гриб стоит,
Царь лесной задумчиво
        бродит по лесам,
Всё осталось в памяти,
        всё осталось ВАМ.

1982 г., Чикаго

«Что-то мне часто мама…»

Что-то мне часто мама
Стала ночами сниться,
Или пора настала
К ней присоединиться?

Скоро друзья заплачут,
Словно меня убили,
Это ж моя удача,
Значит, меня любили.

Как-то обидно будет,
Вроде не очень старый,
Только прошу вас, люди,
В гроб положить с гитарой.

Высохнут слёзы скоро,
Жизнь не стоит на месте,
Кончатся разговоры…
Может, припомнят песни.

А на могильный камень
Лягут слова простые:
«Здесь похоронен парень,
Выходец из России».

1983 г., Чикаго

Старая Ранова

Старая Ранова,
Речка лесная,
Чёрная лента воды,
В заводях лилий
Дремотная стая,
Птицы ли сели, цветы?
Раннее утро,
Туман-одеяло
Речку укутал, кусты,
Рыба плеснула,
Волна набежала,
Дрогнула лента воды.
Ивы купают
Зелёные косы
В этой волшебной воде,
Капли на листьях,
Как девичьи слёзы,
Слёзы любовные те.
Вёсла мои
Получают в награду
Пенье хрустальной струны,
Мне в этот час
Ничего и не надо,
Кроме такой тишины.
Старая Ранова,
Речка лесная,
Ты уплыла навсегда.
С царской беспечностью,
Даже не зная,
Душу мою унесла.
Старая Ранова,
Речка лесная,
Что же наделала ты:
Сердце тоскует,
Тебя вспоминая,
Воды твои и цветы.

1983 г., Чикаго

Осень Левитана

Щемящая любовь мне грустью улыбнулась,
И памятью былой встревожила река,
Берёз неувядающая юность,
Село вдали, поля и облака.

И русской осени багряное раздолье,
В которое влюблен был Левитан,
Пьянящее и горькое снадобье,
Увы, не заживляющее ран.

1983 г., Чикаго

Серебристое дыхание

Серебристое дыхание,
От воды идёт тёплый пар,
Утро раннее, утро раннее,
Это ж, Господи, такой дар.

Река, река, твоя рука —
Она нежна, она легка.

Словно первое узнавание
Голубых твоих, добрых чар,
Словно первое ты свидание,
Чудо тихое, Божий дар.

Река, река, твоя рука —
Она нежна, она легка.

И летит, река, по твоей воде
Птица белая к золотой звезде,
Птица белая – то моя ладья,
А звезда, звезда – то мечта моя.

Река, река, твоя рука —
Она нежна, она легка.

1984 г., Чикаго

«Телефонная трубка…»

Как это всё ни взвесь,
в итоге девять грамм…

Александр Алон

Телефонная трубка —
и вдруг тяжела, словно штанга.
Голос дальний обрушил
громаду в две тысячи лет.
Мол, от пули дурной…
на спине аккуратная ранка…
Мол, нелепо убит —
и его на Земле больше нет.

Трубачи и поэты,
огромной Вселенной скитальцы.
Слезы сохнут от гнева,
пустыней горячей щека.
Не на трубке, на горле
сомкнулись без жалости пальцы,
И она захрипела
смертельной тоскою врага.

Обнаглевшее Зло
разливается смрадом по миру
И в зловонную пасть
льёт искристое наше вино,
Но бессильно оно
уничтожить и Песню, и Лиру,
Ибо вечны они,
как и вечны Любовь и Добро.

Кто считал, сколько нот
есть у крика, у плача, у стона?
В обретённую Новь
ляжет тихо солдат и поэт.
Завершился Исход,
но не бой Александра Алона,
Чья горячая кровь
чистой краской вольётся в росу.

13 февраля 1985 г.

«Мы уходим из дома…»

Саше Алону, единомышленнику и собрату

Мы уходим из дома,
Оставляя весь мир в стороне,
И не сходим с ума
В этой самой счастливой стране,
Принимая её,
Ни на миг, ни на час не любя:
Это всё не своё,
Не с тобой, не твоих, не тебя.

Да, конечно, везде
Может злобная пуля достать,
И повсюду людей
Не учить воровать, убивать.
От Судьбы не уйдёшь,
Где угодно достанет Судьба,
А убогого нож
Не считает за ценность слова.

Он сегодня убит.
Затаилась трусливая ночь.
Мое сердце болит,
Лишь болит, но не в силах помочь.
Как таких уберечь?
Честь свою не унизят мольбой,
Лучше головы с плеч
И неравный, но праведный бой.
Жил и пел для людей,
Со струны не снимая руки,
Десять тысяч ножей
Не изменят у песни строки.
Заполощет рассвет,
И оттают от страха сердца,
И придёт к ним поэт,
И утешит любовью Творца.

1985 г., Чикаго

«Уходят поэты…»

Памяти Александра Алона, поэта и барда, посвящается

Уходят поэты,
          уходит дыханье ветров.
Не просьба о рае,
          а рифма на мёртвых устах.
И кто отделяет летящих
          от трезвых голов —
Не знаю,
          но вижу поэтов на лобных местах.

Вот спазмы у горла,
          а взрослые слёзы не лгут,
Еще один к вечности
          выстрадал рано тропу,
А люди не верят
          и песен и праздников ждут,
А смерть так внезапно
          его подкосила судьбу.

Он выжил в сраженье
          и выстоял против колонн
Ещё в ту войну,
          где на Южном был танковый бой,
Но память хранит это звонкое —
          Саша Алон.
Он встанет, я верю,
          омывшись живою водой,

В траншею, в атаку,
          где павшие тоже нужны,
Он Землю Святую
          неплохо умел защищать,
А рядом Израиля встанут
          живые сыны,
Чтоб лесу извечно расти,
          зеленеть и стоять![1]

1985 г., Чикаго

«Была же кухня и стакан вина…»

Другу Лёне Усвяцову

Была же кухня и стакан вина,
И едкий дым дешёвой сигареты,
И друг сердечный – вот и вся страна,
Кусочек обитаемой планеты.

А за окном чужой и страшный мир,
Неласковый, недобрый, непонятный.
На нашей кухне немудреный пир
Да на скатерке старой только пятна.

Про то да сё неспешный разговор,
Ни притворяться, ни хитрить не надо,
Ни подлости, ни лжи колючий сор
На старой кухне в центре Ленинграда.

А хорошо… но вдребезги стекло —
Ворвался мир метелью и туманом,
И друга легкой тенью унесло
В какую-то страну за океаном.

Стекольщик вставит новое стекло,
Стекольщик стар, но одного не знает:
Ушло из кухни навсегда тепло,
И не согреться… друга не хватает.

1985 г., Чикаго

«Не воспеть мне чужие напевы…»

Не воспеть мне чужие напевы,
И на рисовой, тонкой бумаге
Тушью чёрной не вычертить профиль
Знаменитейшей Фудзиямы.

Не сложить и седые саги
О воинственных нибелунгах,
И сонета во славу дамы
Мне не спеть под мечей бряцанье.

И толедское романсеро,
Развлеченье испанских грандов,
Мне не спеть тёплой ночью лунной
Под резным старинным балконом.

Или бешеного фламенко
Под ритмичный стук кастаньет
Не исполнить в горах Кастильи,
Обнимая сеньору пылко.

Я могу оценить газели,
Кружевную игру Востока,
И пастушей свирели пенье,
И Корана литые суры.

Или шум ледяного моря
В переборах кантеле звучных,
И гортанные песни горцев,
Многократно усиленных эхом.

Колдовское гуденье бубна,
Африканские жаркие ритмы…
Я могу умом, но не сердцем
Принимать чужие напевы.

Но оно всегда замирает,
Лишь услышу песню Бояна
О походах великих предков,
О победах и пораженьях.

О пирах в дубравах зеленых
И о плаче жены – Ярославны,
О страданьях простого люда,
О безумстве кровавых распрей.

О лучине в избе крестьянской,
О росистой траве шелковой
На полянах тихих и сонных,
На лугах заливных и сочных.

Замирает от духа хлеба,
От земли в золотом тумане,
От кувшинок – девушек белых
И от детского узнаванья.

Принимая чужие напевы,
Я лишь краем касаюсь веры,
И моя вина перед руной —
Это небо над колыбелью.

1985 г., Чикаго