Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства

• Название: Избранное. Тройственный образ совершенства
• Автор: Михаил Гершензон
• Жанр: Культурология
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-173-3

Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) – историк русской литературы и общественной мысли XIX века, писатель, философ, публицист, переводчик, неутомимый собиратель эпистолярного наследия многих деятелей русской культуры, редактор и издатель. В том вошли преимущественно философские произведения М. О. Гершензона («Кризис современной культуры», «Тройственный образ совершенства». «Ключ веры» и др.), в которых он в краткой и ясной форме эссе и афоризмов пытался сформулировать результаты своих раздумий о судьбах мира и культуры, как они рисовались современнику трагических событий первой четверти ушедшего XX века. В томе публикуется также обширная переписка с братом («Письма к брату»). Большинство собранных в томе изданий давно стало библиографической редкостью. В томе воспроизводится полная библиография трудов М. О. Гершензона, изданная в 1928 г., дополненная обширным списком последующих изданий самого Гершензона и работ о нем вплоть до 1999 г.

---

58. – Чувствительна к свету фотографическая пластинка, микрофон слышит звуки в ночной тиши, но более всех аппаратов беспримерно чуток и восприимчив человеческий дух. В необтесанной колоде и необделанной шкуре он яснее ощущает космическое, нежели в крашеной коже и полированной доске; чем больше измельчено и смешано вещество природных тел, тем слабее в нем чувствуется тайна. Из многих потоков, которыми стремится вперед культура, вот один быстрейший: возрастающее обезличение природных тел в вещах. От пищи до тончайших предметов роскоши, вещи, за немногими исключениями, ценятся тем выше, чем бесследнее в них вытравлен облик природных тел. Бедный живет в тесовой избе, одевается в небеленый холст, ест вареные овощи и вареное мясо, а в доме богатого нет голых бревен, его одежда – из крашеных тканей, в его пище мясо и овощи преображены неузнаваемо, и воду он пьет не простую, а смешанную с останками других природных тел, и даже воздух подправляет вокруг себя частицами цветочных трупов.

59. – В вещах обезличиваются не только природные тела и рабочий, – обезличивается и потребитель. Так как каждая особенная вещь требует для себя специальной степени дробления и специального смешения природных тел, то фабрикант, стремясь удешевить производство, естественно норовит изготовлять возможно большое количество одинаковых вещей из однородной массы. А для того чтобы вещь продавалась в большом количестве, она должна удовлетворять большое число людей, то есть необходимо, чтобы возможно многие узнавали в предлагаемой вещи свою собственную преднамеренность и свой образ красоты. Поэтому в современных вещах отсутствуют все тонкие оттенки индивидуального сознания и вкуса; пред ними я – не личность, не единственный, а любой из обширной группы людей.

60. – И вот эти-то вещи, втройне обезличенные, окружив нас плотной толпою, воспитывают нас своим непрестанным присутствием. Живой дуб полон тайны и внушает благоговение. Не мысля знаешь, что он, как царь, – и лицо, и символ. Он стоит пред тобою отдельный, целостный и неповторимый, замкнутый в индивидуальную форму и утверждающий свое личное бытие. И в то же время его вид уводит твое сознание в даль его отдельного преемственного ряда, и чрез него – в беспредельную ширь всеобщего бытия; он учит тебя знать единство вселенной и железную связь ее законов. Эта наука, преподаваемая человеку живыми созданиями природы, есть высшая и нужнейшая из наук, ибо единственная, какую он воспринимает целостным духом. Ее-то не содержат в себе человеческие вещи.

61. – В этом письменном столе еще уцелел некий скудный остаток сил живого дерева, которые человек частью умышленно сохранил, частью не сумел истребить. Волокнистость дерева, его твердость и мягкость, его вес и химический строй – последние, тлеющие угли костра. Их уже ничто не оживит, они неудержимо гаснут, – мы говорим, что вещь изнашивается. Гаснут же они потому, что эта вещь мертва. В природном создании пребывает некий творческий дух, зиждущий и обновляющий создание; в человеческой вещи нет этой зиждительной силы, и оттого она неспособна рождать из себя подобную себе; оттого же между ее частями нет органической связи: ножки стола не выросли из стола; и оттого же, наконец, она неспособна сама регулировать свою жизнь сообразно с изменениями окружающей среды и восстановлять свое равновесие, когда оно нарушено.

62. – Что говорит нам человеческая вещь? Безмолвно созерцая природное создание, мы внемлем гармонию сфер; искусственная вещь, как голос природы, почти нема: лишь еле внятно шепчут в ней последние силы ее организованной формы. Зато громко и уверенно говорит из нее человек. В эту смесь обезображенных обломков природы вложена некая Идея: ей- то подчинены и ею связаны между собою все части вещи.

63. – В человеческой вещи надо различать идею и содержание. Идея вещи всегда проста и рациональна: идея вещи – ее практическое назначение. Идея чернильницы – быть вместилищем для небольшого количества жидкости, идея стены – быть вертикальным ограждением пространства. Напротив, содержание вещи сложно: оно состоит из многих частей, рассудочных и чувственных, но всегда подчинено идее; своими рассудочными элементами оно непосредственно служит идее, то есть повышает годность вещи, эстетическими оно пытается замаскировать наготу идеи, потому что человек бессознательно стыдится своей корыстной рассудочности. Будет ли входное отверстие чернильницы широко или узко, вертикально или наклонно; велика ли ее емкость или мала; дана ли ей форма склянки или чаши, или какая-нибудь другая; сделана ли она из стекла или металла, украшена или нет, – все эти признаки вещи составляют в совокупности ее содержание. Как нет вещи без идеи, так нет вещи без содержания. Но идея – царь и душа вещи; все ухищрения человека бессильны скрыть наглое бесстыдство попирающей содержание идеи. Она одна властно говорит в вещи, и почти только ее слышит в вещи человек. Идея вещи тупа и эгоистична, как гном; она знает только себя и хочет быть только собою. Едва родившись, она уже неподвластна человеку и с злым упрямством отстаивает свою корысть. В богатом воображении человека вокруг нее увиваются и льнут к ней чудные феи, но гном ходит среди них, как плантатор на невольничьем рынке, и выбирает в свою дворню, в содержание вещи, только тех, кто может быть ему либо рабом, либо наложницей. Все содержание вещи – рабы и наложницы гнома-идеи; в его доме из глины, дерева или металла никто не смеет ему прекословить. Оттого красота и не пытается войти в его дом: она любит свободу; к нему идет в услужение лишь ветреная миловидность. У него есть среди челяди старые слуги, с которыми он издавна сжился, – бессменные части содержания; других он меняет часто. Он бережлив и любит порядок, оттого так скучны наши вещи: прямые линии и прямые углы, круг и его части, горизонтальные или вертикальные плоскости, и симметрия во всем. Он большею частью стар, Мафусаиловых лет{116}, но от старости только крепче и деспотичней. Идея вещи ясна и оттого бедна: прямолинейная целесообразность пользы. Назойливо и однообразно твердит нам вещь свою односложную и слишком понятную повесть. В моей комнате все мертво, и из всех вещей смотрит мне в глаза трезвым взглядом рассудок, человеческий – мой собственный рассудок. Они не выводят душу в мировой простор, а замыкают ее в ней самой. Они рассудочностью кормят душу и обезличивают ее своей безличностью.

64. – Некогда человек жил среди живых созданий природы, то дружа, то враждуя с ними, как в родной семье. Теперь их соседство ему несносно, он не любит смотреть им в лицо; надо истребить следы их наружности в человеческих вещах, чтобы уже ничто не напоминало о ней. Но и собственный облик в своей единственности еще страшит его, потому что своеобразие личности – та же стихия; и для того, чтобы вещи были не слишком верными зеркалами, он обезличивает в них и самого себя, насыщая обезображенные останки природных тел образом среднечеловеческим. Оглянись каждый один в своей комнате: все кругом – мертвые и безличные вещи; некуда обратить взор, чтобы он не встретился с глазами гомункула{117}, засевшего в комочке перетертой материи. Работая по способу двойного отвлечения, обезличивая природу чрез обезличение человека, производство, слуга жизни, сделалось ныне ее тираном.

65. – Ибо всякое движение, возникающее в природе, стремится возрастать бесконечно, и природа не ставит ему никаких преград, пока его рост не перейдет некоей таинственной черты. Она поощряет всякую жизнь и, однако, жестоко карает чрезмерный расцвет; она лелеет многое, что, разрастаясь как курдюк, влечет создание к гибели. Так и человек свободен идти до гибели по каждой из открытых ему дорог. Отвлечение, орудийность, производство врождены человеку; но в отличие от всех других созданий он не совсем подчинен власти роковых определений: разум способен наблюдать последствия человеческих дел и по последствиям уразуметь ошибку.

VII

66. – Преображая природу вокруг себя, человек в неисчислимых внешних усилиях неосторожно накоплял внутри себя враждебную силу, порабощавшую его самого. И новый восстал над ним господин, страшнее природных сил: сверхличный, логический разум. Он самодержец, и все сущее – ему лишь орудия, в том числе сама человеческая личность. Человек двояко подвластен сверхличному разуму Ибо, во-первых, человек – и сам явление природы, столь же хаотическое пред очами разума и столь же опасное, как хищный зверь. Темная воля его, клубящаяся чувством, кипящая страстями, поминутно высылает в мир неукротимые желания, которых ни он сам, ни его ближние не могут заранее предусмотреть и учесть. Притом стихия, заключенная в личности, более могущественна, нежели стихии природного мира, так как в своем неистовстве она действует всеми средствами, какими разум вооружил личность для внешней борьбы; и укрыться от нее невозможно, потому что она в самом человеке. Во-вторых, объективный разум может осуществлять свои замыслы не иначе, как волею и трудом отдельных людей; его единственное и непременное оружие над внешней природой – духовный механизм личности. Поэтому человеческая личность подлежит общему закону орудийности: подобно лошади и железу, она должна быть целесообразно обработана для служения. Итак, природный человек, во-первых, опасен для себя и для общества, во-вторых, и вовне беспомощен для себя и бесполезен для общества. Так он вдвойне становится объектом культуры: как стихия сам и как орудие над внешней стихией.