Михаил Гершензон - Избранное. Тройственный образ совершенства

• Название: Избранное. Тройственный образ совершенства
• Автор: Михаил Гершензон
• Жанр: Культурология
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-98712-173-3

Михаил Осипович Гершензон (1869–1925) – историк русской литературы и общественной мысли XIX века, писатель, философ, публицист, переводчик, неутомимый собиратель эпистолярного наследия многих деятелей русской культуры, редактор и издатель. В том вошли преимущественно философские произведения М. О. Гершензона («Кризис современной культуры», «Тройственный образ совершенства». «Ключ веры» и др.), в которых он в краткой и ясной форме эссе и афоризмов пытался сформулировать результаты своих раздумий о судьбах мира и культуры, как они рисовались современнику трагических событий первой четверти ушедшего XX века. В томе публикуется также обширная переписка с братом («Письма к брату»). Большинство собранных в томе изданий давно стало библиографической редкостью. В томе воспроизводится полная библиография трудов М. О. Гершензона, изданная в 1928 г., дополненная обширным списком последующих изданий самого Гершензона и работ о нем вплоть до 1999 г.

---

29. – Человек стал царем земли и во многом упрочил свое существование, но за исключительный свой удел он платит дорогой ценою, как тот, кто волею господина возвышен из среды рабов в надсмотрщики их. Три казни терпит на земле человек-поработитель, неизвестные прочим созданиям. Первая казнь его – отчужденность от земной твари. Было время, когда он жил среди нее, как равный среди равных; он узнавал их в лицо, потому что только и знал их как личности, – с одними дружил, враждовал с другими, и голос их желаний был ему внятен. Теперь он один, один. Он давно забыл родной язык, вокруг него – не лица, но лишь экземпляры видов и родов. Он рад бы хоть на час снова окунуться в родную стихию, но в его глазах неугасимо горят жадность и насилие, и застят ему взор: ему уже не разглядеть в этом дубе его неповторимого лица, а четвероногий брат в ужасе шарахается, обожженный привычно-корыстным огнем его взгляда. Не так бежит ягненок от волка, ибо самой враждою между ними взаимно почтена святыня личности. Волк не до конца знает ягненка ягненком вообще, – он знает вот этого, вместе и личность, и род ее; и так же ягненок. Здесь только ужас обреченности, но нет унижения. Человек нападает без личной ненависти, он видит в твари только ее род, что для жертвы – обида, тягчайшая смерти. Так человек порвал связь родства и сделался одинок среди природы. Скучно ему и страшно смотреть извне на отчужденный отчий мир; там – своя жизнь, такая глубокая, полная, дружная в самой вражде; там мудрость. Эту мудрость и он впитал некогда; ею он жив и сейчас, – но запас ее все больше скудеет. Холодно в сердце и слишком ясно в уме; это – первая казнь.

30. – Изобрев насилие и вкусив опьяняющей власти, он в долгой практике незаметно простер свой орудийный метод и на ближних своих – на самого себя. Труднее было на камнях и деревьях научиться приручению зверей, чем на зверях научиться порабощению людей. Сам себя перехитрив своей хитростью, стал рабом человека свободный человек; так искусился в ловитве, что не устоял поймать в сеть самого себя. И к одиночеству среди низшей твари прибавилась отчужденность от людей: хозяин хозяину – соперник, рабу – насильник, и раб обоим – враг. Это – его вторая кара.

31. – Всех горше третий недуг, каким заразил человека долгий опыт порабощений. Предстоя насильником всему живому, привыкнув всяческую личность превращать в орудие – даже человеческую личность, он кончил тем, что разучился видеть в мире какую бы то ни было самозаконность, ибо, где он ни встречал ее, если только он мог досягнуть, его воздействие тотчас обличало ее как мнимую. Оставался он один, человек; не весь человек, потому что раб видел и себя, как всю тварь, орудием; оставался только свободный человек, хозяин, потому что он один не знал над собою внешнего принуждения. Но мог ли он себя признать самоцелью? Была едва одна ночь, когда, покорив доступный круг созданий и в том числе – самого человека, хозяин почил от насилий в гордом сознании своей свободы. Он мыслил: «на утро я прикажу им, что захочу». Но вот настало вожделенное утро; что это? «Я хочу» оказалось не чем иным, как «я не могу не хотеть». Оказалось, что я могу повелеть рабам только то, что должен повелеть; чья-то воля властно велит моей воле, – горе мне! я сам раб! – Тогда в миг померкает очарование власти, и не рад человек своему достоянию, потому что ощутил в самом себе непреложный закон. Отравленный своим орудийным опытом, он, взглянув на самого себя, узнал в себе то же, чем издавна стали для него все создания, – орудие, а не самоцель. И смертная горечь разлилась в человеческом сердце. «Ты, сильный, ты, жестокий, я не хочу твоей власти надо мною! Ты дал мне вкусить господства, но я увидел, что оно подневольно; зачем ты мучаешь меня? Ты велел мне жить и ведешь меня по разным путям, но призвание мое держишь в тайне. Не ты ли взрастил мой разум, ставящий цели? – Смотри же, как он томится, не зная цели своего собственного бытия! И если уж так надо, зачем ты по крайней мере не ведешь меня прямой дорогой, как злак или улитку, а даешь мне блуждать вкривь и вкось, и потом взыскиваешь на мне мои заблуждения? На что мне эта свобода в малом, когда весь я в твоей руке? На что мне мыслящий разум, чтобы понимать мою обиду?»

Эти три казни – три развилины одного ядовитого корня, питающего многоветвистый Анчар. Его породила самая почва производства, которая своими соками непрерывно отравляет человеческий дух.

32. – Три казни современной культуры совместно коренятся в орудийности производства. Орудийный метод по самому своему понятию есть метод использования в частном – его родовых свойств, то есть метод погашения частной самобытности. Поэтому орудийность в корне отрицает все личное, однократное. В производстве человек научается ценить неделимое только как вместилище некоторых общих сил и совершенно разучивается созерцать его как личность. Другими словами, производство упраздняет отношение человека к природному созданию как целого к целому и ставит на его место совсем другое отношение – безусловно-связанной индивидуальной целости к условно-связанной совокупности безымянных частей. Отношение лица к лицу есть любовь или ненависть; характер производства – совершенное равнодушие, так как оно пренебрегает своеобразием единичной особи. Только в первом акте производства – в разрушении природной формы естественных тел – еще до некоторой степени присутствует личное отношение, именно отношение вражды, поскольку личная форма тела, ограждая скрытую субстанцию от посягательств, противится вторжению человека; но с этим действием личное отношение прекращается.

33. – Очевидно, что в долгой школе производства человек мало-помалу отучался постигать явления непосредственно. Природная форма представлялась ему только ненужной, досадной скорлупой; чем более глаз изощрялся пронизывать внешнюю оболочку явления и видеть сквозь нее заключенное внутри питательное ядро, тем более он отвыкал распознавать черты личного своеобразия. По мере того как человек втягивался в производство, росла его слепота на единичное в природе, так что современному человеку мир предстоит уже не как четкая звездность раздельных форм, а как слитная текучесть родовых энергий, как бы серая пелена, сквозь которую смутно мерещится хоровод явлений. У нас одни лишь художники еще умеют видеть единичное. Дикарь так же хорошо, как мы, знает тождество однородных явлений; по книге Бытия уже первый человек дал земным тварям имена по роду их{111}, то есть имена собирательные. Но покуда человек умел соединить в группы только малую часть созданий, весь остальной мир оставался для него лично-раздельным. И потому в сознании дикаря элемент личного своеобразия еще далеко преобладает над элементом сверхличного тождества. Дикарь едва может представить себе что-либо как совершенно безличное. Для него река или роща не суть une riviere или une foret{112}, то есть экземпляры родов, а непременно – эта река, эта роща – единственные в мире, имеющие каждая свой личный Дух. Разбив ногу о камень, он бьет камень как личного виновника своей боли; даже вещь, сделанную его собственными руками, он еще чтит как личность – приносит жертвы своему топору, своей ручной мельнице, как до сих пор делают туземцы в некоторых частях Индии. Нам необозримая множественность явлений представляется собранной в группы, и каждое отдельное явление в наших глазах – безразличный член определенного единства. Личные названия, сохраненные нами, – названия рек, гор, долин, городов и пр., – пережитки далекой старины; мы, люди XX века, могли бы почти так же удобно довольствоваться любыми условными знаками, как в новейших городах Запада улицы уже и обозначаются цифрами или буквами.

V

34. – Как непосредственное восприятие есть источник нашего существенного знания о мире, так восприятие корыстное, действенное, орудийное доставляет нам материал для отвлеченного знания. На отвлеченном знании основан всякий действенный расчет. Оно справедливо называется отвлеченным, потому что его задача – совлекать конкретные формы и тем обнажать родовые свойства; или иначе: его метод – отвлекаться от своеобразия единичных тел. Все в мире существует индивидуально, а индивидуальное, пока оно остается таким, недоступно никакому воздействию, так как оно именно своей личной формой вплетено в общую ткань вселенной и составляет с нею одно. Сотворенное довлеет себе и миру; оно в подлинном смысле слова неприкосновенно. Но сама природа создает свои единичные формы из сравнительно немногих основных элементов, соединяя последние в бесконечно разнообразных сочетаниях. Стоит человеку только обнажить эти элементы, развязать узел, в котором они сплетены, и он получает сырой материал для творчества, тот самый, из которого творила природа, но теперь уже не запертый в личной форме, а разрешенный, бездомный. Поэтому для человека изначала не было дела важнее, как подглядывать в вещах сквозь личную скорлупу родовые силы, чтобы, узнав, перехватывать их в свое временное пользование и для того сочетать по-своему.