Иван Плахов - Поездка в ни-куда

• Название: Поездка в ни-куда
• Автор: Иван Плахов
• Жанр: Русское современное

Любое путешествие имеет цель, достигнув которую, оно считается состоявшимся, а если у путешествия нет цели, то это скорее способ убить время или попытка наполнить хоть каким-то осмысленным содержанием пустоту своего ежедневного существования. Данное повествование скорее о втором, чем о первом. Написанная как хроника недельной поездки за рубеж в новогодние каникулы, это история проникновения во внутренний мир шести людей, волею случая оказавшихся вместе.

---

– Какая, доктор Зак? Расскажите. Всё это крайне интересно. Я ничего подобного в приюте не слышал.

– Они любят говорить, что если любого русского хорошенько отмыть, то под слоем грязи обнаружишь татарина. Каково? Ха-ха-ха!

– Как любопытно, партайгеноссе. Получается, у них есть чувство юмора, раз они шутят над собой. Значит, славяне не окончательные звери, как нам внушают на уроках евгеники?

– Глупости, глупости, Ганс! Это вовсе не юмор, а констатация биологических фактов. Общество по исследованию и преподаванию наследия предков, в котором я состою, со всей тщательностью доказало, что черепа татар и русских, как, впрочем, и всех остальных славян, по типологии ничем не отличаются друг от друга. Антропологически они идентичны. Понимаете теперь, что это не шутка? Они, как животные, чуют на уровне инстинкта своих и чужих. Мы для них всегда чужие, как бы мы ни маскировались. Да в этом и нет нужды.

– Почему, партайгеноссе? Разве нам не важно знать из первых, так сказать, уст, что у них происходит?

– Нюрнбергские законы запрещают нам жить среди славян. Да и незачем: они сами охотно доносят нам друг на друга. Это у них в крови. Животные всегда чуют более сильного и готовы ему служить. Но только до тех пор, пока понимают, что вы – сильней. Теперь вам ясно, геноссе роттенфюрер, как важно дать им понять, что вы сильнее? Среди немцев нет первых и нет последних, мы все – один народ, одна воля, одна судьба. А вы – лицо нации. Ясно?

– Так точно, партайгеноссе окружной комиссар! Один народ, одна партия, один фюрер. Победа или смерть. Хайль фюрер!

– Зиг хайль, юноша, зиг хайль, зиг хайль!…

Гроссман нервно заламывает пальцы, сцепив ладони вместе, и рассеянно оглядывается по сторонам. В углу он замечает одинокий холст, стоящий лицевой стороной к стене.

«Вот бы посмотреть, что там нарисовано, – интересно ему, но лень вставать, – ну что там может быть, как не второсортная мазня. А может, и вообще пустой холст, даже без подмалевка. Я же на квартире у демиурга, а что у него здесь нарисовано, определяю я, ведь я же его придумал. Вот интересно, как бы он изобразил ту картину, что пришла мне в голову в Праге. Нет, правда, правда, было бы здорово взглянуть. А может, это рыцарь в полном вооружении, на голове шлем с опущенным забралом, а в руках у него – собственная голова. Идея: долг превыше здравого смысла, должность, форма (пышное убранство шлема и вооружений превалирует над сознанием; испуганный взгляд, может быть, мучительный или с ужасом смотрящий вперед, на плоды деятельности своего тела без головы). Интересно, возможно, он все-таки написал эту картину: ведь ее я задумал давно, еще до написания „Адрастеи“. Может, взглянуть?»

Но вставать почему-то лень, он отводит взгляд в сторону и замечает вчерашнюю тетрадь с дневниковыми записями хозяина квартиры.

«Почитать, что ли, еще раз его дневник, авось, что еще интересное обнаружу, что мне о нем нужно знать. Еще неизвестно, кто кого выдумал».

Он берет тетрадь и начинает ее листать, ища записи, которые он вчера пропустил в спешке. Теперь он начинает читать все подряд, с самого начала.

«6 апреля. Приехали из Совка снова. На таможне нам снова впарили штамп в паспорт, будто у нас обычная выездная туристическая виза. Весь самолет был забит «немцами», выезжающими на воссоединение. Тихий ужас, кто едет в Германию. Но в целом все прошло довольно благополучно. Уже в 9 часов вечера были в Дармштадте. Поели и сразу легли спать.

7 апреля – 30 апреля. Ситуация развивалась следующим темпом. Мы сильно озаботились поисками квартиры, но все было крайне неудачно. В конце концов мы нашли одну квартиру в Ханау, у одного поляка, но за совершенно бешеные деньги – 1200—1300 DM в месяц, и только за стены. В общем, мы сильно огорчились, но в школе обещали помочь, оплачивать часть ренты. Мы воспряли духом, но нам снова обрубили крылья. Выяснилось, что школа сейчас не имеет денег и не может оплачивать квартиру. Нас бросили на произвол судьбы. Тогда мы пошли к ректору школы с требованием объяснить, почему он не хочет платить. На его аргументы мы привели довод, что японский студент живет один со своей подружкой в двухкомнатной квартире в центре Франкфурта. Это послужило толчком к тому, что ректор нажал на проректора, и тот всего лишь одним телефонным звонком нашел для нас два варианта квартир во Франкфурте. Мы выбрали самый дешевый, но для нас лучший, за 500 DM в месяц в центре города, но без душа. На этом деле мы, правда, потеряли 650 DM залоговой стоимости за квартиру в Ханау. Также мы сумели-таки поменять себе визу, и нам ее открыли на два года. Вместе со всей школой ездили в Данию, в Орхус, где будем делать учебный проект и одновременно конкурс. Призовой фонд – 25 тысяч DM, но это на всех. Нам в Дании не понравилось. Холодно было, шел дождь, добирались на машине, да и ко всему еще и жутко дорогая страна. Невыгодная вышла поездка. С 28 апреля начали снова работать у Крамма над очередным конкурсом.

1 мая – 10 мая. Делали конкурс у Крамма. В этот раз было значительно хуже работать, так как Крамм сильно давил. При этом ни идей, ни чувства вкуса. Но, как говорится, деньги не пахнут: работай и калькулируй «мани». После всего этого, покончив с Краммом, перебрались во Франкфурт, нам переехать помог Уве».

Дальше шли записи о каком-то ремонте, о приезде какого-то Оксаниного папы и прочей чепухе. Гроссман пропустил их и остановился на записи от 5 июня.

«Ездили в Дармштадт. Перевели почти все деньги на счет во Франкфурт. Теперь необходимо сообщить об этом в ККН (медицинскую страховку). Купили билет в Бонн, чтоб поставить совковую выездную визу. Он съел остаток наших денег. Подумываю о том, чтобы продолжить работу над трактатом о Боге.

Жалко терять такое хорошее время, как сейчас. Когда можно писать, писать и не думать о деньгах и о том, что тебя ждет завтра. И в полной тишине, потому что вокруг иностранная речь, и ты ее не понимаешь, не отвлекаешься на ненужное, второстепенное. В России совершенно невозможно работать: невозможно сидеть и писать философский труд в доме, потолок которого рушится тебе на голову, падают стены и стоит страшный грохот вокруг. В России я абсолютно физически ощущаю страшный хаос в ее атмосфере, буквально рев и грохот, «скрежет зубовный и тьму», сатанинскую вакханалию. Бедная Россия, она кончилась как страна. Что будет дальше, я не знаю, но я не хочу быть перегноем для грядущих «светлых» поколений. Кто знает наше будущее? Кто знает…»

Вдруг он почувствовал чье-то присутствие в комнате, за его спиной. Гроссману стало страшно, и он резко обернулся. Посреди комнаты стоял хозяин, демиург Колосов, и с нескрываемой злостью смотрел на сидящего за его столом персонажа. От внезапного приступа страха Гроссман наложил в штаны.

День третий

Гроссман просыпается от сильнейшего спазма живота. С трудом сдерживаясь, он соскакивает с верхней полки, запирается в туалете, где сразу же и облегчается, исторгнув из себя в унитаз обильную порцию жидкого кала: он вытекает свободно и стремительно, словно селевый поток, устремляется вниз, все снося на пути.

Гроссман, убедившись, что теперь он божественно пуст, как порожняя стеклотара, спускает воду в унитазе и принимается тщательно подтираться; снова спускает воду, моет руки и, глядя на себя в зеркале, с ужасом вспоминает сон.

«Надо же было такому присниться, – думает он, разглядывая свое мятое лицо с опухшими глазами, – чертов демиург, напугал до усрачки. Как такое вообще может привидеться: некто, выдумавший меня, которого на самом деле придумал я, – да еще и во сне. Нет, решительно, алкоголь – вещь опасная для мозгов, особенно если его постоянно употреблять».

Он тщательно бреет двухдневную щетину, умывается, чистит зубы. Затем принимает душ, долго стоит под горячими струями воды, пытаясь окончательно проснуться и привести свой разум в порядок. Вчерашний день он совершенно не помнит. Заканчивает мыться, насухо вытирается и выходит обратно в каюту.

Огородов спит, а Скороходов проснулся и лежит в кровати с открытыми глазами. Наблюдает, как одевается Гроссман.

– Как водичка, Иван Степанович?

– Да ничего, – мрачно бурчит тот, недовольный, что день начинается с вопросов, – не хотите проверить сами?

– Охотно последую вашему примеру, —самодовольно ухмыляется Скороходов. – Помните, как мы вчера колобродили?

– Ничего не помню, – мрачно констатирует Гроссман, надевая штаны, – как ножом отрезало. Полная пустота. Зеро. А что вчера было?

– Как что, мы же все ходили на стриптиз.

– И как, нам понравилось?

– Лично вы были в полном восторге.

– Ничего не помню. Ничего. А что, наши дамы нам разрешили? И они там были? А как же ваша дочь?