Константин Исааков - Один

• Название: Один
• Автор: Константин Исааков
• Жанр: Эротика

Это не традиционный роман, предполагающий эпичность действия и обычную хронологию развития сюжета. Мир главного героя заведомо субъективен. По лабиринту жизни его влекут эмоции, порой на ходу придуманные страсти.

---

Свет потушили, и с экрана раздались звуки восхитительной (это он уже много лет позже оценил) «Читтануги-Чучи» Глена Миллера. На стульчике справа от него, задрав к экрану презрительно искривленные, как обычно, с выражением «Фи!» губки, сидела Фирочка. Сидеть-то она сидела, но ей явно не сиделось, и время от времени она тыкала локотком Лёше в бок. Зная, что с Фирочкой шутки плохи, он никак не реагировал на эти тычки. А надо вам заметить, на всех детсадовских мальчиках и девочках, были в те времена абсолютно одинаковые застиранные голубые маечки и чёрные трусики. Кто-то что-то пел с экрана, кто-то вертелся волчком на непонятном для южных детей льду, когда Фирочка неожиданно очень настойчиво потянула своего соседа за рукав. «Хочешькоечтопокажу?» – скороговоркой шепнула она Лёшику в ухо, и при этом он чуть не свалился со стула. Читтануговая музыка бурлила весело и громко, но Фирочкин шёпот он всё же разобрал. «Чего?». Но она уже… наклонила его за шею к оттянутой резинке своих трусиков. Фирочка была девочкой упитанной, и первое, что он разглядел в отблесках экранного катка, – это было кругленькое пузико с выпуклым пупком. Он засмотрелся на несколько отличавшийся от его пупок, но вдруг понял, что показывают-то ему совсем другое. Он и не знал, что это у них так… «Потрогай!» – повелительно прошипела Фирочка. И она потянула его руку туда, где он, к удивлению своему, ощутил глубину и мягкость.

Часть оборвалась, как всегда, неожиданно, и за секунду до того, как дядька включил свет, чтобы поменять бобину, резинка чёрных трусиков захлопнулась, а Лёшина рука был выдворена с территории, на которую только что так неожиданно попала.

Когда же вновь погас свет, и на экране продолжились калифорнийские любовные страсти, Фирочкин стул оказался отодвинут от него на такое малодоступное расстояние, что он чуть не заплакал от обиды, поняв, что это всё, больше «кина не будет». Если, конечно, не считать того, что разворачивалось на белой кинопростынке.

После этого случая он проникся какой-то невыразимой нежностью к брезгливой Фирочкиной мордашке. Да, именно мордашке – о том, другом, что ему не только показали, но и на мгновение дали потрогать, он и подумать боялся. Если и вспоминал, то, скорее, с неким священным ужасом. Будто ненароком проник в страшную тайну, что находилась в Фирочкиных трусиках, в Запретный город, о существовании которого он прежде знать не знал, ведать не ведал.

Тогда и возникло в нём это понимание запретности, которую таило в себе женское естество. Но если что-то нельзя, то что-то, наверное, можно? Хоть в щёчку поцеловать – ведь можно? (Откуда, как это в детских ощущениях, желаниях возникает эта взаимосвязь – между запретным местом и «поцеловать в щёчку»?) Впервые он понял: его губы способны выразить нечто, кроме слов. И в какой-то момент исхитрился. Фирочка, нагнувшись к ботинку, завязывала шнурок. Он тоже пригнулся – и с отчаянным безоглядством чмокнул её в шершавую, аллергичную щёку. Фирочка подняла на него брезгливый носик, показала язык, но промолчала. Дождалась, пока мама пришла. Коварная.

Второй раз прикоснуться к тайне довелось ему уже пятиклассником. А потом в выпускном, 11-м классе. Вот такие этапы большого пути.

12. Пара

В последний поезд он едва успел. В этот день они с Верочкой оформили развод. Хотелось напиться, но не получилось – водка сначала не лезла в глотку, потом не брала. Он влетел в закрывающиеся двери вагона метро уже во втором часу ночи – и плюхнулся на сидение напротив молоденькой парочки.

Парочка была очаровательна. Он, лет 22, высокий, брутальный, с легкой небритостью щек и черепа. А она, совсем ребенок, лет 15, но ребенок не по-детски прелестный: уже не девочка, но еще не девушка, с русыми локонами из-под вязаной шапочки и смородиновым, четких линий ртом. Было в этой паре нечто одновременно и неправильное, и гармоничное. На просвет её мелко моргающих, почти младенчески длинных (у взрослых эта длина обычно «куда-то девается») ресниц её приятель выглядел мужиковатым, сильно старшим. Она же излучала абсолютное доверие к его вполне матросскому плечу, в которое упиралась беззащитной щекой.

Потом он достал мобильник и предложил ей там что-то почитать. Она улыбчиво согласилась. И он бесповоротно занырнул в увлекательные глубины небольшого монитора. На какое-то время она попыталась было последовать его примеру. Но потом вдруг реснички сомкнулись – ребенок уснул. Да как безмятежно-крепко! Объявили и проехали одну станцию, другую. Она спала. Он читал. А Один сидел напротив и улыбался: как же это хорошо, что они не боятся своих чувств, не боятся любить друг друга!

Мысленно он даже подгонял своего визави: «Чурбан ты бесчувственный! Да оторвись ты от монитора и погляди на это трогательное создание рядом с тобой! Ведь никакие тексты слов, никакие „весёлые картинки“ в твоем, с позволения сказать, гаджете не сопоставимы с этим личиком, с нарисованным на нем безлимитом доверии тебе, бестолковому. Одна ее маленькая ладошка – в твоей огромной лапе, а из второй сейчас вывалится пакетик с чипсами. Эй, оглянись! Чудо-то – рядом!»

Наверное, его мыслеобразы были слишком эмоциональными. Парень поднял взгляд – сначала на Лёшу, вполне идиотски, как говорили в детстве, «лыбящегося», потом, въехав в его «мессидж», и на девочку. И вдруг по-мальчишески расплылся такой волшебной нежностью… что сразу перестал быть брутальным и бесчувственным. Сначала аккуратно, чтобы не потревожить, вынул чипсовую упаковку из её пальцев. Потом тихонько подергал за ушко, потеребил носик… Бесполезно. Дитя спит. Тогда, поозиравшись по сторонам и смущенно подмигнув мне, «супостату»: мол, выходить пора нам – сорри за «неформат», наклонился и поцеловал её в губки.

Она очнулась сразу и ответила на его поцелуй – да так, что было понятно: э, да никто тут не дитя, и все у них давно чики-поки. Сиди на скамье напротив с полдюжины ханжей, все дружно бы возмутились «малолетнему разврату» – и даже не потому, что целуются (они сейчас на каждом шагу целуются – и молодцы!), а потому, что «мала ещё».

Но ханжи давно спали в стылых супружеских постелях, в которых много лет не ночевала любовь. И он опять подумал: как же это здорово. Значит, нежность между ними – настоящая и обоюдная. А что «мала», так ведь и Джульетте-то было всего 12, а Ромео – 14. От этого их любовь не перестала быть любовью. И даже совсем наоборот.

Они выскочили, как только поезд замер. Один мысленно кричал им вслед: «Ничего не бойтесь и не стесняйтесь! Любите друг друга!»

13. Ласка

Мама Билки была, судя по всему, большим начальником. Каждое утро она привозила 6-летнюю дочку к его бабушке, в её детскую группу. Сейчас бы, наверное, бабушку называли бэби-ситером. На непонятно зачем сохранённом мамой фото бабушка сидит на бульварной скамейке с группой деток, прикрыв лицо ладонью: она почему-то не любила фотографироваться, и когда Лёшка нажал на спусковой крючок своей «Смены», поспешно «защитилась». Девочка рядом смотрит на неё с удивленной и застенчивой улыбкой. Это Билка.

Странное имя Билки происходило опять же, как и в случае с Фирочкой, от какого-то изысканного восточного, но так и оставшегося Лёшику неизвестным. Говорили, что с год назад умер отец их большого семейства, оставив её и троих старших братьев, по сути, сиротами: мать, похоже, была занята работой с утра до вечера, и порой привозил Билку к Лёшиной бабушке её личный шофёр. Он же, чаще всего, забирал девочку вечером, когда Билкины братья (а младшему из них, было, как и Лёшику, 12) возвращались с уроков или с тренировок. Они её и укладывали на ночь. Ребёнком Билка была тщедушным и болезненным. Улыбалась всегда тревожно-обиженно, будто заранее опасаясь, что её сейчас ущипнут, толкнут, дадут подзатыльник. Может, потому Лёша к ней и привязался – как маленькому беззащитному зверьку, зашуганному чьей-то грубостью. Он приходил к бабушке после школы, ел-пил, делал уроки. Не спал, конечно, днём – большой уж. С «нагрузкой» у тогдашних «бэби-ситеров» бывало по-разному: то по два-три подопечных, то по одному. Билка тогда была единственной бабушкиной подопечной.

Днём, когда она спала или просто лежала в постели, он обычно сидел в старом, с потёртой обивкой кресле, держа на коленях очередного Жюль Верна. Но только при Билке почитать редко когда получалось. Она обычно не могла уснуть – просто лежала, так грустно уставившись в потолок, что сердце маленького Одина, поглядывавшего на неё искоса, кровью обливалось. А порой – с этим же, «перевёрнутым» взглядом – просила: «Лёш, посиди со мной, а…». Бабушка чаще всего в это время крутилась по хозяйству на кухне. И он пересаживался на краешек дивана.

По-русски Билка говорила с сильным акцентом, и это её «посыди са мной» его как-то особенно трогало. Вот и сейчас он отложил в сторонку капитана Немо.