Константин Исааков - Один

• Название: Один
• Автор: Константин Исааков
• Жанр: Эротика

Это не традиционный роман, предполагающий эпичность действия и обычную хронологию развития сюжета. Мир главного героя заведомо субъективен. По лабиринту жизни его влекут эмоции, порой на ходу придуманные страсти.

---

Гордым «Варягом» развернувшись, бабушка направилась строевым шагом к своей скамейке, по-гвардейски стремительно собрала пожитки – и вся их компания удалилась. А в ответ на кошмар в глазах внука она весело отрапортовала: «Будет знать!»

Та незабываемая история впоследствии пояснила, расшифровала уже взрослому Одину многое – нет, не в бабушке, а в нём. Почему, например, выросло то, что выросло. Почему и откуда взялось в нём это ненормальное, гипертрофированное желание любви. Безоговорочной! Всепрощающей и всепоглощающей!

2. Невозможное

«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Промелькнув еще в годы его детства на 16-й, юмористической странице «Литературки», газеты советской интеллигенции – сомневающейся, но при этом фрондирующей осторожно, умеренно, без демонстративно протестных стояний на Красной площади, была воспринята Лёшкой и даже в некотором смысле им «присвоена» (это – моё!) с горячей благодарностью к неизвестному её автору. Чужие, но именно что присвоенные мысли как раз и формируют в детстве нашу картину мира, и Лешину они сформировали всерьез и надолго – ну да, он был тем самым «книжным мальчиком», которому «навеяло», а он и поверил. А насчёт «нельзя, но… можно» – не было в этом для него вовсе никакой вседозволенности, безответственности вроде папенькиной, никакого «хочу и буду». Хотя… кто знает: может быть, так Один-старший «перебродил» в Одина-младшего, для которого это была, скорее, надежда: чудеса всё-таки случаются. Пусть даже в виде редчайших исключений. Хватило бы духу пренебречь правилами. Если веришь и ждёшь, – случится.

Да, то была наивная, детская надежда. При этом совсем не нравились ему одноклассницы, а потом и однокурсницы – эти гладко зачесанные девицы с одинаково невыразительными глазками и брезгливо искривленными губками, выражавшими равнозначное презрение как к синусам-косинусам, так и к бесстрашно вызубренным пушкинским строкам.

Зато сердце снималось от нежности, когда с киноэкрана на него глядели не просто красивые, но еще и наполненные душой и чувством лица Ариадны Шенгелая в «Гранатовом браслете» или Одри Хепбёрн в «Моей прекрасной леди». Потом их в его подростковом воображении сменила совсем юная, 14-летняя Танечка Друбич из соловьевских «Ста дней после детства», чья не по годам грустная и душой осенённая красота заставляла его сердце выпрыгивать из груди, а в голове, когда он в который раз прилипал лицом к Таниному лицу в телевизоре (а показывали фильм одно время довольно часто), была лишь одна заполнявшая его мысль: вот она – моя женщина, на-сто-я-щая!

Фильмы с возлюбленными разных эпох своего взросления Алексей смотрел бесконечное число раз, переживая бесчисленное количество восторженных фантазийных слияний с их героинями. Конечно же, прекрасно осознавая, что вероятность не то что соприкоснуться – даже просто встретиться с ними на реальном жизненном пространстве была у него, сначала обычного провинциального школьника, а затем и студента второсортного гуманитарного вуза, – ничтожно мала: в пределах, как тогда говорили, статистической погрешности.

Но – реальность реальностью, а фраза «Если нельзя, но очень хочется, то можно» – совсем не о ней. А о мечте. Где-то в ином мире, в ином пространстве (а, на самом деле, он там-то и «жил» – настоящей, а не обыденной своей жизнью) эти порой почти физически, «до судорог в кистях» ощущаемые им встречи происходили – как наяву. Более ярко и, по-своему, более правдиво, чем наяву. В реальности – нельзя? И пусть! Но ведь очень хочется – да так, что душа рвется из тела навстречу несбыточной любви. Значит, можно, непременно можно: в моём воображении.

Место светлого и желанного идеала, «гения чистой красоты» занимали в «мыслях и чувствах» Лешика то Белла Ахмадулина, то Елена Соловей. А потом и, странное дело, к тому времени недавно умершие, а оттого ещё более неземные, волшебные Надя Рушева и Ника Турбина. Возрастной последовательности, заметим, в его влюблённостях не было никакой. Но каждая из них была для Алексея Олеговича не только неким художественным, намысленным образом, придуманным им на основе того материала, что дает нам этот великий обманщик – искусство, но ещё и вполне даже женщиной во плоти, с руками, с губами и со всем остальным, куда с безнаказанностью тайного мечтателя рвалось его воображение.

Как пишут классики, шли годы. Нет, Лешик не «исправился», не отрёкся от своего, как бы сейчас сказали, виртуального безумия. Воплощением «той самой» женщины всей его жизни, женщины на «сегодня и всегда» в разные периоды жизни становились… да стоит ли всех перечислять? Сему процессу не помешали ни созданная и распавшаяся семья, ни нашествие седин, мизантропических складок на лбу.

И все же он взрослел. Этого очень не хотелось, но, увы, это было неизбежно. Он не был законченным идиотом и с годами все сильнее переживал свой заведомый, запрограммированный им же самим отрыв от реальности. Переживание это, в конце концов, сам и сформулировал фразой, получившейся заметно короче той, первой, из «Литературки». Фраза звучала приговором: «Невозможное невозможно». Её даже на какое-то время подхватили в интернете – видимо, похожие на Лёшика разочарованные экс-романтики, вдруг, как неизбежность наступления зимы осознавшие нереальность нереального, каждый на своём опыте, в своей жизненной теме. Для Леши это стало неким итогом пути: от точки А («Если нельзя, но очень хочется, то можно») к точке Б («Невозможное невозможно»).

3. Девочка

Мальчиком Один был странным. Таких обычно называли книжными: слово «ботаник» появилось позже, да и не ботаник он был вовсе – уж скорее, «географ». Книги он и впрямь читал «километрами». Однажды был даже задержан за это милицией, отведен в отделение. Причём не за самиздат какой-нибудь (мал для него ещё был), а за «Графа Монте-Кристо», которого он читал, переходя дорогу в неположенном месте. Дежурный в отделении пристально рассмотрел странного мальчика и, подумав, отпустил с миром, даже не вызвав родителей.

А читал Лёшик в свои 12—14 лет не только романтического Дюма-пэра, который, говорят, в отличие от сына своего Дюма-физа, был не слишком удачлив в любви, а потому отыгрывался на бумаге, где фантазировал безумную любовь, сформировав несколько поколений таких же фантазёров-интровертов, подменявших грёзами любви сам любовный процесс. Но читал он и гедонического фантазёра-экстраверта Жюля Верна, который путешествовал и писал, писал и путешествовал, а в последние двадцать лет жизни, полностью ослепнув, продолжал путешествовать мысленно и надиктовывать «увиденное».

Из двух этих реалий – дюмаперовской и жюльверновской – и создал мальчик Лёша свой мир. И поселился в нём. Нет, он при этом вроде как существовал и в мире реалий, где его окружали непонятные, а потому скучные химические формулы и алгебраические уравнения. Там существовала и железная мясорубка, через которую он, по просьбе бабушки, прокручивал будущие вкуснющие котлеты: жилы с завидным постоянством наматывались на крестик ножа, и мясорубку надо было развинчивать и очищать каждые пять минут. Словом, всё, как у людей – повседневность. В ней, конечно, существовали и ежедневные 20 копеек на школьные завтраки, из которых за 5 ученических дней складывался рубль, и на него в выходной можно было купить маме букетик цветов. Но эти 20 копеек располагались уже на границе между двумя мирами.

И всё-таки жил Лёша там, за этой «границей», в своём, намечтанном, мире. Там, где юнга с горящими глазами, упросив капитана взять его на борт, отправлялся в дальнее плавание к неизведанным берегам. В океане он усмирял бунт команды и, сменив погибшего капитана, благосклонно высаживал злодеев-бунтовщиков на необитаемый остров, а сам с верными ему людьми устремлялся вперёд, к новым берегам и открытиям.

И, конечно, в его мире восторженные и ироничные юноши дрались на дуэли за право поймать благосклонный взгляд прекрасной девушки. Во всех передрягах, во всех схватках и дуэлях побеждала только любовь.

Годам примерно к 16 мальчик придумал свою девочку. И не просто придумал – он ни на минуту не сомневался, что она есть, и он обязательно встретит, найдёт её. Надо только хорошенько поискать. И всегда верить. Ведь он знал про неё самое главное. У неё были лучистые и тёплые глаза. Они как-то особенно искрились – нет, не как бенгальские огни: те холодны. Скорее, как медленно парящие над пламенем искры вечернего костра. Но только не глупого пионерского костра, сложенного под наблюдением взрослых правильным «колодцем», а того, что жгут в лесу или на поляне туристы, сбрасывая в него хрустящий сухостой, недосохшие буро-зелёные листья и даже остатки какой-нибудь снеди. Искры от такого костра взлетают в небо вовсе не стремительно: они медленно плывут в дымке, и в них можно разглядеть овал девочкиных глаз.