Олег Сыромятников - Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского

• Название: Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского
• Автор: Олег Сыромятников
• Жанр: Языкознание
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91076-109-8

Книга обобщает наблюдения автора над связями русской идеи с творчеством Ф. М. Достоевского. Предметом исследования является последнее двадцатипятилетие жизни писателя, характеризующееся идейной ясностью и непротиворечивостью, ставшими следствием религиозных убеждений Достоевского.

Автор показывает, что осмысление бытия Божия в мире, причины отпадения и возвращения к Нему человека составляют содержание главной идеи жизни и творчества Достоевского. В неё входит и деятельный сознательный патриотизм, заключающийся в стремлении понять и выразить в слове замысел Бога о России – русскую идею. Любовь к Богу и России составляют основу мировоззрения Достоевского и определяют идейное содержание, образную систему и особенности композиции пяти романов, созданных им в период 1865–1880 гг. и получивших название «великого пятикнижия»: «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1668), «Бесы» (1872), «Подросток» (1875) и «Братья Карамазовы» (1880). Изучению закономерностей и особенностей воплощения русской идеи в образности великого пятикнижия и посвящена эта книга.

---

В деле спасения Раскольникова «Божия правда» и «земной закон» выступают как единая сила, поэтому на вопрос Сони: «Ну как же, как же без человека-то прожить!» [6; 323] словно отвечает Порфирий: «Без нас вам нельзя обойтись» [6; 352]. Соня («Божия правда») пробуждает в Раскольникове живую часть души, очищая её от наслоений цинизма, жестокости и неверия, а Порфирий («земной закон») разрушает веру во всемогущество разума. Он призывает смириться и довериться воле Творца: «А вы лукаво не мудрствуйте; отдайтесь жизни прямо, не рассуждая; не беспокойтесь, – прямо на берег вынесет и на ноги поставит» [6; 351][51]. И теперь, чтобы воскреснуть к новой жизни, Раскольников должен подчиниться Божией правде и земному человеческому закону и искупить страданием зло, причинённое людям: «Тут уж справедливость. Вот исполните-ка, что требует справедливость. <…> Пострадайте… <…>. В страдании есть идея» [6; 351–352].

Действуя в единстве, «Божия правда» и «земной закон» предстают как выражение единой Божьей воли, необоримость силы которой подчёркивается быстротой изменений, происходящих в душе Раскольникова: на шестой день после преступления он влюбляется в Соню и впервые встречается с Порфирием. На седьмой день утром он подчиняется воле Порфирия, а вечером признаётся Соне в преступлении. Ещё через три дня Порфирий приходит к Раскольникову, предлагая явку с повинной, и на следующий день Раскольников идёт к Соне «за крестами» и сознаётся в содеянном. Это единство функций образов Порфирия и Сони Достоевский подчёркивает особым поэтическим средством. В романе рефреном звучит мысль об «удушающем» воздухе Петербурга. Слово «воздух» помимо обычной семантики имеет в поэтике Достоевского и значение символа, указывающего на духовно-нравственный смысл происходящего. Примером может служить описание действующих лиц в рассказе «Бобок» (1873): «Тут вонь слышится, так сказать, нравственная… Вонь будто бы души, а не тела» [21; 51]. Так и атмосфера, в которой оказался провинциал Раскольников, образована духовными миазмами Петербурга, тяжело больного недугами безверия, гордыни и эгоизма. Первое время он жестоко страдает: «Хотя одну минуту хотелось <…> вздохнуть в другом мире» [6; 11], но постепенно поддаётся окружающей силе и становится сам жесток, зол и преступен.

Человек может противостоять этой духовной заразе, если найдёт постоянный и надёжный источник живой жизни, которым является любовь. И как только Раскольников обращается к этому источнику, ему становится легче: «Он подумал о Соне. Из окна повеяло свежестью» [6; 327]. Особенно сильно эта особенность проявляется в момент принятия окончательного решения, когда герой отказывается от самоубийства и решает «принять страдание». На него обрушивается ливень, который действует как очистительное омовение и даёт возможность попросить у матери благословения на новый путь[52]. Раскольников словно родился заново и стал «такой же, как был маленький», а когда вновь вышел на улицу, «вечер был свежий, тёплый и ясный…» [6; 398], и он почувствовал веяние нового, чистого, живого воздуха – воздуха любви и надежды, воздуха будущего. Поэтому Раскольникова особо резко поражает удушливая атмосфера прошлого, когда он входит в полицейскую контору: «Опять тот же сор, те же скорлупы на винтообразной лестнице, опять двери квартир отворены настежь, опять (курсив наш. – О. С.) те же кухни, из которых несёт чад и вонь» [6; 406].

Единство образов Сони и Порфирия по отношению к главному герою подчёркивается и идеей страдания. Они оба, каждый по-своему, заставляют преступника осознать необходимость страдания как единственного способа очищения души от поразившей её скверны. Заметим, что Достоевский на своём личном опыте знал, что если человек, принёсший в мир зло, воспринимает своё последующее страдание как справедливое наказание за это зло и принимает его, то это страдание обладает очистительной силой: «Человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна» [20; 175]. Страдание даёт осознание прошлого и настоящего и причиняет боль от невозможности исправить сделанное ранее, но в этом нет «никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание (т. е. непосредственно чувствуемое телом и духом, т. е. жизненным всем процессом) приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» [7; 155].

Таков и путь Раскольникова ко спасению: «NB. С самого этого преступления начинается его нравственное развитие, возможность таких вопросов, которых прежде бы не было. В последней главе, в каторге, он говорит, что без этого преступления он бы не обрёл в себе таких вопросов, желаний, чувств, потребностей, стремлений и развития» [7; 140]. Так Господь обращает зло, порождённое гордыней человека, ему же во благо, и преступление становится наказанием за отказ от исполнения воли Бога, и в конце концов приводит к осознанию глубины своего падения и очистительному страданию. Поэтому, как это ни парадоксально, конкретные мотивы преступления оказываются не важны для Достоевского: «Так или этак объяснить всё убийство…» [7; 141].

В поэтике Достоевского страдание предстаёт как гносеологический принцип, направленный на постижение смысла бытия человека. Оно свидетельствует о том, что его душа жива, что она способна расти и быть созвучной миру, откликаясь на все его проявления. Поэтому страдание никогда не было и не могло быть самоценным объектом художественного творчества Достоевского, как это пытались представить некоторые интерпретаторы его творчества[53]. По справедливому замечанию Ю. И. Селезнева, страдание всегда понималось Достоевским исключительно как сила, которая «разбудит <…> человека и никогда уже не даст ему быть равнодушным, потому что это созидательное, пробуждающее душу, открывающее ей самое себя страдание»[54]. Более того, страдание свидетельствует об осознании человеком содеянного им зла и потому, замечает Н. А. Бердяев, «Достоевский верит в искупающую и возрождающую силу страдания. Для него жизнь есть прежде всего искупление вины через страдание»[55].

Идея страдания звучит ещё и как императив, обращённый к главному герою: «Страданием искупи грех, который ты совершил» (Соня), «Пострадайте, в страдании есть идея» (Порфирий Петрович), «Разве ты, идучи на страдание, не смываешь уже наполовину своё преступление?» (Дуня). Благодаря Порфирию Раскольников узнаёт идею страдания и как бы со стороны: Миколка берёт на себя его преступление, чтобы «страдание принять» и тем самым искупить грехи, которые он успел совершить за время своей жизни в Петербурге. Полагаем, что этим образом Достоевский показывает универсальность действия духовного закона, о котором говорит православие: «Каждый искушается, увлекаясь и искушаясь собственной похотью; похоть же, зачав, рождает грех, а сделанный грех рождает смерть» (Иак. 1:14–15). Как и Раскольников, Миколка молод, так же приехал из провинции и так же поддался развращающему влиянию города. И, как всегда у Достоевского, по «закону отражения идей», близость персонажей только подчёркивает их разность. Различия культурно-образовательного уровня привели к тому, что разврат Раскольникова оказался намного глубже, а его последствия – намного опасней, чем у Миколки. И по той же причине у Раскольникова нет нравственного авторитета, который указал бы единственно верный путь преодоления «разомкнутости и разъединённости» с человечеством. Не имея ни наставника, ни идеала, Раскольников не имеет и ясной цели жизни, лишь чувствуя, что эта цель должна же быть где-то. Страдание само по себе этой целью быть не может, оно может быть лишь средством её достижения, но Раскольников этого ещё не понимает, «ибо жизненное знание и сознание <…> приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» [7; 155]. Заметим, что страдание от осознания себя причиной умножения зла в мире является необходимым условием очищения души человека и высветления в ней образа Божия[56], который представляет собой заложенные в природу человека свойства личности Самого Бога (любовь, знание добра, истины и красоты, способность к творчеству и др.), развивая которые человек может и должен достичь богоподобия[57]. Способность видеть эти свойства в любом человеке – неотъемлемая черта христианина, в полноте представленная в поэтике писателя.

В записной тетради, содержащей окончательную редакцию романа, Достоевский записывает: «СИМВОЛ ВЕРЫ» [7; 161], «На этот счёт я вам любопытный анекдот расскажу, символ веры» [7; 165]. Это понятие означает краткое, но полное и точное изложение «главных догматов веры, без доказательств, как предмета восприятия верой» (104;57) каким-либо человеком или сообществом людей. Сам Достоевский писал об этом так: «Я сложил в себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпа<ти>чнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» [28, 1; 176][58]. Как замечает К. А. Степанян, «с этим зримым, реальным ощущением Христа Достоевский прожил всю жизнь…»[59].