Коллектив авторов - Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 1

• Название: Литература (Русская литература XIX века). 10 класс. Часть 1
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Детская образовательная литература

Этот учебник создан по авторской программе В. В. Агеносова и А. Н. Архангельского «Русская литература XIX—XX веков (для 10—11 классов общеобразовательных учреждений)» и входит в единый комплект учебников для 10 и 11 классов.

В первой части учебника для 10 класса раскрывается литературный процесс в России первой половины XIX века, прослеживается возникновение и развитие литературных традиций.

Учащимся предлагаются разноуровневые вопросы и задания, темы сочинений и рефератов, аннотированные списки дополнительной литературы.

В комплекте с настоящим изданием выпускаются учебная хрестоматия критических и литературоведческих материалов, методическое пособие для учителя и «Обучающие тесты» (авт. Е. Э. Беленькая, Е. А. Ланцева. М., 2006).

---

Ведь заранее известно, что «вороны» останутся «воронами», «лисицы» – «лисицами»; Бог будет посылать сыр одним, а доставаться он будет другим, ничего не поделаешь… Басня из нравоучительного эпизода превращается в сюжетную иллюстрацию к философской сентенции о неисправимости человеческих нравов; «основной» текст и «дополнительный» меняются местами.

Какой же выход из создавшейся ситуации видит Крылов-баснописец? На этот вопрос он отвечает во второй басне своего свода, «Дуб и Трость»:

С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел.
«Поистине, роптать ты вправе на природу, —
Сказал он, – воробей, и тот тебе тяжел.
Чуть легкий ветерок подернет рябью воду,
          Ты зашатаешься, начнешь слабеть
          И так нагнешься сиротливо,
          Что жалко на тебя смотреть.
Меж тем, как, наравне с Кавказом, горделиво,
Не только солнца я препятствую лучам,
Но, посмеваяся и вихрям и грозам,
          Стою и тверд и прям,
Как будто б огражден ненарушимым миром»…

Спор между Тростинкой и Дубом кончается, естественно, в пользу Тростинки. Если мир, окружающий нас, неисправим, если в нем царят вечные беспорядки, то героическое противостояние естественному ходу вещей не только бесполезно, но и вредно. Оно лишь свидетельствует о гордыне, о неразумии, чреватом поражением. Тростинка гнется, потому и не ломается; она как бы огибает порывы всемирного зла, стелется по ветру, а как только буря утихнет – занимает прежнее, на самом деле независимое положение… И потому (об этом третья басня первой книги) лучше смириться с незначительными недостатками людей, лишь бы не проявились худшие человеческие черты:

Сосед соседа звал откушать;
    Но умысел другой тут был:
    Хозяин музыку любил
И заманил к себе соседа певчих слушать.
Запели молодцы: кто в лес, кто по дрова…
    «…Они немножечко дерут;
Зато уж в рот хмельного не берут,
    И все с прекрасным поведеньем».

    А я скажу: по мне уж лучше пей,
    Да дело разумей.

И недаром любимым историческим деятелем Крылова был Михаил Илларионович Кутузов – с его мнимой «уступчивостью», гибкостью, умением обойти препятствие, а затем ударить с тыла. Басни, написанные во время Отечественной войны 1812 года, вообще стоят в крыловском собрании несколько особняком. Они не столь скептичны, не столь печальны, как остальные; в них есть место если не надежде на будущее, то восхищению настоящим. (Потому-то четвертая басня первой книги посвящена Кутузову, «заманившему» Наполеона в глубь России.)

Однако большинство басен все-таки лишено этого «оптимистического» начала. Жизненная философия Крылова была принципиально иной: главное для него – не навредить. Поскольку же навредить можно лишь совершая активные действия, лучше «заморозить» историческое время, остановить любые социальные процессы, отказаться от перемен: будущее вполне может оказаться хуже неприглядного настоящего. Потому на шестое место в первой книге Крылов поставил басню «Лягушка и Вол»:

Лягушка, на лугу увидевши Вола,
Затеяла сама в дородстве с ним сравняться:
          Она завистлива была.
…И кончила моя затейница на том,
              Что, не сравнявшися с Волом,
          С натуги лопнула и – околела.

Вывод из этого печального эпизода столь же насмешлив, сколь и невесел:

          Пример такой на свете не один:
И диво ли, когда жить хочет мещанин,
          Как именитый гражданин,
А сошка мелкая – как знатный дворянин.

Лучше оставить все как есть; каждый сверчок знай свой шесток… Так в первых шести баснях первой книги намечаются все основные смысловые ориентиры басенного свода, состоящего из девяти книг (Крылов работал над ним до последних дней своей жизни).

А в итоге сложился грандиозный цикл, который приобрел в русской культуре совершенно особый, ни с чем другим просто не сопоставимый статус. Единственно точное определение его дал русский критик XIX века Виссарион Григорьевич Белинский: «Это повесть, комедия, юмористический очерк, злая сатира – словом, что хотите, только не просто басня».

В чем заключалась причина кризиса, который предшествовал приходу Крылова к жанру басни?

Ранний европейский романтизм. Иенские романтики. «Озерная школа». Гейдельбергские романтики

К концу XVIII века европейская культура постепенно накапливала энергию сопротивления чересчур рациональным, чересчур «правильным» представлениям просветителей о мире и о месте человека в нем. Рано или поздно эта энергия должна была предельно сконцентрироваться и привести к своеобразному культурному взрыву, когда все привычные представления о «художественном» и «нехудожественном», об истинном и ложном в искусстве рушатся в одночасье.

Именно такой культурный взрыв произвел романтизм.

Слова романтизм, романтический непосредственно связаны со словом роман. И поначалу они имели совсем другое значение, чем теперь. «Романтическими» (или «романическими») называли возвышенные чувства, какие принято описывать в романах. А значит, мало напоминающие те, какие люди чаще всего испытывают в жизни. Слово «роман», в свою очередь, указывало на то, что произведение написано не на древней латыни, а на одном из новоевропейских языков, которые объединены в романскую группу.

Но история слов подчас бывает не менее сложной, драматической и непредсказуемой, чем история людей. В какой-то момент слово отделяется от своей истории, отрывается от своей этимологии и переносится на другую почву, где начинает жить новой и самостоятельной жизнью. Так произошло и со словом «романтизм». В конце XVIII века оно было подхвачено молодыми писателями, прежде всего немецкими, и применено к новой литературной школе, пришедшей на смену сентиментализму.

Что же это за «школа»? И почему для ее названия было использовано именно это слово?

В конце XVIII столетия в университетском городке Йена в Германии сложился дружеский литературно-философский кружок. В него вошли прозаик Людвиг Тик (его сказки «Кот в сапогах» и «Синяя борода» вы наверняка знаете), философы Фридрих Шеллинг и братья Август и Фридрих Шлегели. Время от времени в Йену приезжали и другие литераторы, близкие к этому кругу (например, Новалис). Дружественный кружок иенских романтиков проводил время в литературных и политических спорах, обсуждая события, которые сотрясали в то время Европу: во Франции началась буржуазная революция 1789 года.

Мир, казавшийся незыблемым, в одночасье утратил равновесие, история пошла по новому, неизведанному пути. Неужели искусство останется в стороне, не ответит на вызов времени? И вот Август Шлегель (сначала в беседах с друзьями, а затем и в статьях, и в университетских лекциях) выдвигает тезис: на смену старому, классическому искусству, основанному на незыблемых правилах, нормах и пропорциях, должно прийти новое искусство. Оно бесстрашно разрушит все прежние запреты и позволит художнику запечатлеть в произведении свободный порыв свободного человеческого духа, донести до читателей всю неповторимость, всю исключительность своего индивидуального опыта, своего творческого «я». А поскольку именно жанр романа не был признан и освоен «классиками», выбивался из всех рамок, всех границ, признанных ими, постольку новое искусство должно назвать себя романтизмом.

Чуть позже Фридрих Шеллинг многое добавил к этому определению романтического искусства. То есть искусства, разрывающего связь с классическими образцами во имя свободы творчества. Так сложилась теоретическая основа новой литературной школы, которая вскоре будет подкреплена литературной практикой иенских романтиков.

Спустя некоторое время, уже в начале XIX века, в другом немецком университетском городке, Гейдельберге, возник еще один дружеский кружок прозаиков, поэтов, историков литературы. В него входили поэты и прозаики Клеменс Брентано, Людвиг Арним, знаменитые филологи братья Гримм. (Собранные и обработанные ими немецкие народные сказки мы читаем до сих пор.)

Гейдельбергские романтики резко спорили со своими иенскими предшественниками, считали их безответственными мечтателями, которые провозгласили идеал и не сумели, не захотели понять, насколько трагично положение художника, призванного воплотить этот идеал в своем творчестве. Он возносится духом к вечности, а в это время пошлость окружающего мира, как камень, тянет его душу в пропасть. Этот разрыв между высоким идеалом и низменной реальностью преодолеть до конца невозможно. Только ирония, постоянная горько-веселая насмешка над собой и над миром, способна освободить художника от страшного противоречия. Поэтому произведения гейдельбергских романтиков и их ближайших последователей буквально пропитаны трагической иронией и самоиронией.