Риккардо Николози - Петербургский панегирик ХVIII века

• Название: Петербургский панегирик ХVIII века
• Автор: Риккардо Николози
• Жанр: Культурология
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9551-0319-8

Книга итальянского слависта Риккардо Николози посвящена русским панегирическим текстам XVIII в. – «похвальным словам» и одам, прославляющим Петербург и его державного основателя. В центре внимания исследователя – формирование «мифа о Петербурге» в панегирике XVIII в. и его последующий «демонтаж», начало которого автор усматривает в поэзии С. Боброва. История петербургского панегирика рассматривается в контексте российской государственной идеологии и европейской литературной традиции от античности до Нового времени. Это позволяет автору уточнить, дополнить и частично пересмотреть выводы классических работ Н. П. Анциферова и В. Н. Топорова.

---

114

Об этой проблематике в поэме Пушкина «Медный всадник» см.: [Burkhart 1999]; а также [Gregg 1977].

115

См. об этом: [Gernentz 1918]. Разумеется, риторико-хронотопическая формула «прежде/ныне» встречается и в древнерусской литературе. Ср., например, в «Повести временных лет»: «Куда <=где> же древле… туда же ныне…» (цит. по [Лотман, Успенский 1977: 9]; или в «Казанской истории»

(XVI в.): «Иже иногда слышахуся и видяху во граде Казани морзости и запустения мечети варварския стоящи, ныне же на тех местех видяхуся церкви божия християнския, пресветло сияюще» [Казанская история 1985: 540].

116

«Здесь, где возвысился Рим, зеленела нерубленой чаща / Леса и мирно паслось скромное стадо коров».

117

«Где теперь форумы, где Большого цирка долина, / Там, как увидел бы ты, плавали лодки тогда».

118

«Там, где стоит теперь Рим, глава мира, был луг и деревья, / Малое стадо овец да кое-где шалаши».

119

«Храм, что под бронзой теперь, тростником ты увидел бы крытым, / Стены его сплетены были из гибкой лозы».

120

Ср., например, у Вергилия: «Hinc ad Tarpeiam sedem et Capitolia ducit, / Aurea nunc, olim silvestribus horrida dumis» («Дальше к Тарпейской горе он повел их – теперь Капитолий / Блещет золотом там, где тогда лишь терновник кустился»; «Энеида», VIII, 347–348, пер. С. Ошерова); в «Истории» Тита Ливия: «Maiores nostri, convenae pastoresque, cum in his locis nihil praeter silvas paludesque esset, novam urbem tam brevi aedificarunt» («Наши пращуры, пришельцы и пастухи, за короткий срок выстроили сей город, а ведь тогда на этом месте не было ничего, кроме лесов и болот…»; «История Рима от основания города», V, LIII, 9; пер. С. А. Иванова); в элегической традиции, например, у Проперция: «Hoc quodcumque vides, hospes, qua maxima Roma est, / ante Phrygem Aenean collis et herba fuit; / atque ubi Navali stant sacra Palatia Phoebo, / Euandri profugae concubere boves» («Странник, смотри: этот Рим, что раскинулся здесь перед нами, / Был до Энея холмом, густо поросшим травой. / На Палатине, где храм возвышается Феба Морского / Прежде изгнанник Эвандр пас лишь коров да быков»; «Элегии» IV, I, 1–4, пер. Л. Остроумова).

121

Ср. о Риме: Тит Ливий «История Рима от основания города» I, 8, 5; о Константинополе: Филосторгий «Церковная история», II, 3 (см.: [Dagron 1974: 35]).

122

О том, что Петр I не интегрирует пустыню-пустоту в новооснованный город с тем, чтобы ее трансформировать, а мгновенно преодолевает ее, свидетельствует одно место из рукописи «О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга», в котором сообщается, что 24 мая 1703 г., то есть спустя лишь несколько дней после закладки города, Петр приказал рубить лес в определенном месте будущей Петербургской стороны и строить из него (а не из других строительных материалов) «дворец». Свой приказ он пояснил следующими словами: «Для того и велю на сем месте рубить лес, ис того лесу строить дворец впредь для знания, в какой пустоте оной остров был» [Беспятых 1991: 259]. Этот жест, в мифическом осмыслении события, должен был символизировать преодоление пустоты, демиургическую трансформацию докультурного, предкосмогонического состояния (и его субстанции).

123

См. публикацию текста в: [Салмина 1964]. См. об этом также: [Шамбинаго 1936; Sbriziolo 1983].

124

См. об этом: [Предтеченский 1948: 42 и след.; Lo Gatto 1991, 54f.; Столпянский 1995, 10 и след.]

125

Текст опубликован в: [Беспятых 1991: 255–257].

126

Слово «возлюбити» означает в древнерусском в том числе «выделить среди других расположением, предпочтением», что может относиться и к месту (см.: [Словарь XI–XVII вв., Т. 2: 294]). Во втором примере, однако, наречие «тако» указывает на употребление «возлюбити» в качестве аффективного глагола.

127

См. также входящую в цикл повесть «Сказание об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы», приписывающую основание Москвы Андрею Александровичу, сыну Александра Невского: уничтожив убийцу своего брата, боярина Кучку, которому изначально принадлежала местность вдоль Москвы-реки, он хочет довершить свою месть, разорив его деревни, однако «те села и слободы добре ему красны полюбилися, и мысля во уме своем уподобися ту граду быть» [Салмина 1964: 209]. Красота места способна остановить даже слепую ненависть, вызывая видение будущего города.

128

Цит. по: [Ванчугов 1997: 153].

129

Катастрофный вариант петербургской городской мифологии отсылает к угрозе наводнений, происходивших почти ежегодно, особенно в начале XVIII в. С укреплением и подсыпкой берега Невы в 50-е гг. XVIII в. город стал чаще справляться с подъемом воды, случавшимся в основном осенью. В истории города зарегистрировано сильное наводнение 1777 г., когда уровень воды достиг отметки почти 3,2 м над ординаром. Этот рекорд был побит в ноябре 1824 г., когда вода в Неве поднялась более чем на 4 метра. См.: [Каратьггин 1888].

130

В плане культурной дихотомии «Москва vs Петербург», наводнение, как петербургская форма (стихийного) бедствия, образует противоположный полюс пожару, перманентно грозившему Москве. В Петербурге также не обошлось без пожаров (в 1837 г., например, сгорел Зимний дворец), но вода однозначно предстает воплощением разрушительной стихии в петербургском мифе. Оппозиция огонь – вода стоит в одном ряду с оппозицией дерево – камень, конституирующей дихотомию Москва – Петербург. Не случайно уже в петровском Петербурге имелась передовая пожарная охрана, которая, как и сам факт постройки «каменного города», способствовала складыванию антимосковского городского мифа (см., например, описание Фридрихом Х. Вебером [Weber 1992, Vol. 1: 459] петербургской пожарной охраны 1720 г.).

131

Уже спустя несколько лет после основания города петербургский миф пополнился многочисленными народными преданиями, выражавшими антипетровские настроения и предрекавшими скорую гибель города (см., например, старообрядческое предсказание разрушительного наводнения в 1720 г., см. об этом: [Каратыгин 1888: 8–9]). Лотман [Лотман 1984: 35] видит возможную причину возникновения многочисленных мифов и легенд, слившихся с историей Петербурга, в изначально утопическом, искусственно-рационалистическом характере города. При этом он исходит из следующего соображения: «Идеальный искусственный город, создаваемый как реализация рационалистической утопии, должен был быть лишен истории, поскольку разумность «регулярного государства» означала отрицание исторически сложившихся структур». Таким образом, отсутствие структур собственной истории в концепции Петербурга обусловлено тем, что этот город сознательно противопоставлялся традиционной России и был задуман как осязаемое воплощение утопии. Города без истории, однако, не бывает. Ибо, продолжает Лотман «наличие истории является непременным условием работающей семиотической системы. В этом отношении город, созданный «вдруг», не имеющий истории и подчиненный единому плану, в принципе не реализуем» [Там же]. Поэтому семиотическая пустота, обусловленная отсутствием истории, была заполнена мифом. Парадоксальным образом, из рационально запланированного города получился в высшей степени мифогенный организм.

132

Ср., например, «Подводный город» М. Дмитриева [Дмитриев 1847]: «Тут был город всем привольный / И над всеми господин, Нынче шпиль от колокольни / Виден из моря один».

133

Этот феномен сосуществует в панегирике с противоположной ему формой изображения Российской империи, прославляемой ввиду ее необъятности и многообразия из перспективы «птичьего полета» (см. главу II, 4.3).

134

«<…> так что, если кто хочет все это увидеть, то должен или объехать всю землю или побывать в вашем городе. (Здесь и далее «Панегирик Риму» Элия Аристида цит. по: Известия историко-филологического института кн. Безбородко в Нежине. 1907. Т. 23, раздел 6. С. 1–59; пер. с древнегреч. И. Г. Турцевича.)

135

Показательно замечание Аристида: «Ваши житницы – Египет, Сицилия и культивированная часть Африки» (там же).

136

Подобным же образом концептуализировалась Москва в XVII в. (см. об этом: [Одесский 1998: 13]).

137

См. об этом в том числе: [Мелетинский 1976: 212].

138

О мифическом пространстве см. также [Cassirer 1987: 104–116], например, следующий пассаж: «Здесь еще нет и не может быть различения «позиции» и «содержания», лежащего в основании конструирования «чистого» пространства геометрии» (русский текст цит. по изд.: Кассирер Э. Философия символических форм. М., 2002; пер. С. А. Ромашко).

139

О «пуповине», связывающей Петербург с российским монархом, ср., например, у Сумарокова: «Узрят тебя, Петрополь, во ином виде потомки наши: будешь ты северный Рим: исполнится мое предречение, ежели престол Монархов не перенесется из тебя, а оный может быть и не пренесется, ежели изобилие твое умножится, блата твои осушатся, проливы твои высокопарными украсятся зданиями» [Сумароков б. г. б: 310–311].