Риккардо Николози - Петербургский панегирик ХVIII века

• Название: Петербургский панегирик ХVIII века
• Автор: Риккардо Николози
• Жанр: Культурология
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9551-0319-8

Книга итальянского слависта Риккардо Николози посвящена русским панегирическим текстам XVIII в. – «похвальным словам» и одам, прославляющим Петербург и его державного основателя. В центре внимания исследователя – формирование «мифа о Петербурге» в панегирике XVIII в. и его последующий «демонтаж», начало которого автор усматривает в поэзии С. Боброва. История петербургского панегирика рассматривается в контексте российской государственной идеологии и европейской литературной традиции от античности до Нового времени. Это позволяет автору уточнить, дополнить и частично пересмотреть выводы классических работ Н. П. Анциферова и В. Н. Топорова.

---

Образы опустевшей природы выявляют структурную близость панегирических текстов и устной традиции. Эта близость проявляется, однако, не (или не только) в мысли о запустении Петербурга, общей обеим традициям. Точкой их частичного пересечения является скорее причина «накликанного» или «грозящего» запустения города: устная традиция видит ее в построившем Петербург «царе-антихристе», панегирик же – во (временном) отсутствии истинного царя. Если абстрагироваться от аксиологического содержания каждого из этих представлений, обнажается некая глубинная структура, ставящая петербургскую апокалиптику в прямую зависимость от личности царя. При этом характерно, что как панегирик, так и неофициальная культура приписывают эту мифическую силу не только Петру I, но в одинаковой степени и его преемникам[145].

2.6. Вторжение хаоса

К концу XVIII в., в поздне– и постпанегирической поэзии, эта грозящая, но никогда не реализующаяся опасность возврата первобытного хаоса принимает все более отчетливые очертания. Следует отметить, что вторжение элементов хаоса в петербургский космос усиливается и становится более конкретным, не ставя, однако, при этом под сомнение существование и дальнейшее развитие города. Наводнения тематизируются как явления, временно нарушающие космический порядок города.

Вид реки Фонтанки близ устья и части Летнего сада с «Гротом». С гравюры Ходжеса середины XVIII в.

В качестве иллюстрации такого ограниченного во времени и пространстве вторжения хаоса в петербургский «островок космоса» можно взять оду Боброва «Установление новаго Адмиралтейства» 1797 года. Темой оды служит государственный проект восстановления пришедшего в ветхость Адмиралтейства в его былом великолепии. Обветшалость Адмиралтейства изображается как возврат к предкосмогоническому состоянию:

Все без души там мертво стало;
Все в древний Хаос свой низпало.

[Бобров 1797: 44]

Петру I, глядящему с небес, открывается ландшафт, близкий ставшему уже топическим предгородскому хронотопу. Он состоит из болота, бездонных вод, сырости («бездны влажны»; «топь блатна»; «могилы среди блат») и безмолвного мрака («мрак нощи»; «место забвенно в мраке»; «труды замолчали»). Смерть и тление («гроб открылся»; «рощи погребенны в тлен») довершают картину этого хаотического места, которое «опустевает» («место забвенно в мраке опустеет»). Петр I высказывает необходимость нового космогонического акта, призванного восстановить космический порядок, риторическим восклицанием: «И кто? – кто вновь речет: да будет!»

Смешение элементов панегирического и элегического (предромантического) стиля характеризует изображение Бобровым запустения, временно охватившего часть петербургского космоса[146].Если в эпидейктическом настоящем панегирика хаос уже всегда считался окончательно побежденным, то у Боброва – и в поздне-панегирической поэзии в целом – акцент ставится на процессуальность беспрестанной борьбы между природой и культурой. Наводнения, петербургское воплощение природных сил, не просто упоминаются как элемент покоренного и преодоленного «мрака», а открыто тематизируются. При этом, однако, базисная структура космогонически-апокалиптического петербургского мифа остается неизменной: природный хаос лишь временно нарушает порядок культуры, и петровский космос каждый раз одерживает верх над прамировым состоянием.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

«Память избыточна, она умножает знаки, чтобы город запечатлелся как живой» [Кальвино 2001] (перевод цит. по электронной версии: http://calvino.lib.ru/mainframeset.html).

2

См.: [Повесть временных лет 1950: 12].

3

См.: [Беспятых 1991: 258–262].

4

См., например: [Столпянский 1995: 9-26].

5

При этом Петербургу приписывается более высокое положение, чем Киеву или Новгороду, так как подчеркивается, что св. Андрей «завещал» свой жезл «Санктпетербургской», а не «Киевской» и не «Новгородской» земле.

6

В рукописи «О зачатии и здании царствующаго града Санктпетербурга» эксплицитно говорится о параллелях между мифами об основании Константинополя и Петербурга (см.: [Беспятых 1991: 259]; см. также: [Вилинбахов 1984: 53].

7

Литературное изображение Петербурга в XVIII столетии и особенно в Петровскую эпоху преследует своей стратегией узаконения парадоксальную цель: ввести в культуру город, задуманный как альтернатива этой самой культуре. См., в частности, главу II.

8

Б. Гройс определяет Петербург как «обширную культурную цитату», «гигантскую декорацию, состоящую из цитат» из всевозможных «исторических городов» [Groys 1995: 169].

9

Штирле [Stierle 1993: 50] указывает на то, что «дискурсивное образование городского текста <…> само по себе уже является проявлением сознания города и высшей формой городского знака». Вывод Штирле о том, что Париж воспринимает и «открывает» сам себя через городской текст (Stadttext), может быть применен и к другим городам, имеющим похожую литературную традицию (Лондон, Рим и др.). В случае Петербурга XVIII в. речь идет, однако, не о литературной традиции большого города, благодаря которой упорядочивается и делается интерпретируемым необозримый знаковый хаос города, а об определении и построении семантики ново-основанного и не имеющего истории города.

10

О литературном мифе Петербурга в целом см., в частности: [Анциферов 1924 и 1991; Lo Gatto 1991; Holthusen 1973; Долгополов 1977; Monas 1984; Топоров 1995].

11

Немногочисленные работы, посвященные образу Петербурга в XVIII столетии, не выходят, как правило, за рамки неполного, скупо и необъективно прокомментированного собрания материалов. См. также посвященную Москве монографию Г. Циглер – [Ziegler 1974]; кроме того [Poczynajlo 1976, Monas 1988 и Автухович 1995].

12

См., например, [Анциферов 1991: 58]: «Все, что было сделано до певца Медного Всадника, является лишь отдельными изображениями скорее идеи Северной Пальмиры, чем ее реального бытия»; «Петербургская тема в литературе XVIII в. – первой четверти XIX в., строго говоря, к петербургскому тексту не относится, хотя ее разработки <…> были учтены в петербургском тексте» [Топоров 1995: 335]. В этих характеристиках петербургский панегирик предстает не более чем литературным хаосом, который был оформлен и «приведен в порядок» Пушкиным в поэме «Медный всадник»: Пушкин, согласно общему тезису, повторяет на метапоэтическом уровне изображенный им самим в тексте творческий акт Петра I, в том смысле, что он основал город как текст.

13

См.: [Анциферов 1991]. См. того же автора «Петербург Достоевского» (1923) и «Быль и миф Петербурга» (1924).

14

В нем участвовали, наряду с Анциферовым, А. Н. Бенуа, В. Я. Курбатов, П. Н. Столпянский и др.

15

См.: [Анциферов 1991: 173].

16

Здесь Анциферов пользуется выражением Герцена, употребившего в очерке «Venezia la Ье11а» (вошедшем позднее в «Былое и думы») аналогичную метафору [Там же: 28].

17

См.: [Там же: 48].

18

Идею Анциферова о влиянии литературы на душу города подхватывает и развивает (не слишком оригинальным образом) Э. Ло Гатто в книге «Il mito di Pietroburgo» (первое издание – 1960 г.); эта книга поспособствовала проникновению данной идеи в западные исследования о Петербурге.

19

Здесь речь идет о расширенном варианте одноименной статьи, опубликованной в сборнике «Семиотика города и городской культуры. Петербург»

(Тарту, 1984).

20

Топоров противоречит сам себе, объявляя, с одной стороны, петербургский текст завершенным – Вагинов, по его словам, «закрыватель темы Петербурга» [Топоров 1995: 277], с другой же стороны, допуская возможность его продолжения [Там же: 355].

21

Это напоминает структуру сказки с ее вариантами: Лахманн указывает на «Морфологию волшебной сказки» В. Проппа как возможный образец для концепции петербургского текста Топорова [Lachmann 2000: 233].

22

«Петербург имплицирует свои собственные описания» [Топоров 1995: 278].

23

Топоров [1995, 275 и в др. местах] говорит во втором случае об «эсхатологическом» мифе; и все же речь здесь идет об апокалиптике, а не эсхатологии, так как представление о гибели города не связано напрямую с мыслью о спасении. Эсхатологической же является, как уже было указано, основная семантика всего петербургского текста. Об отношении эсхатологии и апокалиптики см.: [Hermann 1999: 29–33].