Франсуа Фенелон - Французская повесть XVIII века

• Название: Французская повесть XVIII века
• Автор: Франсуа Фенелон
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

Французская повесть XVIII века разнообразна по форме и по содержанию, в ней нашли воплощение все литературные направления эпохи — просветительский реализм, сентиментализм, предромантизм.

В сборник вошли произведения великих писателей XVIII века — Монтескье, Вольтера, Руссо и Дидро; таких известных прозаиков, как Лесаж, Мариво, Прево и др., а также писателей менее популярных, но пользовавшихся в свое время известностью и типичных для эпохи — Кейлюс, Вуазенон, Мармонтель, Казот и др.

---

После возвращения Арзаса к нему отовсюду пожаловали послы — иные показались необычны. Арзас восседал на троне, установленном в парадном дворе царского дворца. Первым предстал перед ним посланник парфян{63} на великолепном скакуне; не спешиваясь, он сказал так:

— Некий гирканский тигр терзал целый край, но слон растоптал его в прах. Остался тигренок, жестокостью уже не уступавший родителю; слон и от него избавил те места. Все звери, страшившиеся свирепых хищников, пришли к слону, дабы пастись поблизости. Слону было по нраву, что он защитою слабейшим, и он думал: «Говорят, что тигр — царь зверей; но он лишь тиран их, а царь — я».

Посланник персов сказал так:

— При сотворении мира луна сочеталась браком с солнцем. Все светила небесные предлагали себя ей в супруги, она молвила им: «Взгляните на солнце и взгляните на себя: все вы вместе не дарите столько света, сколько оно одно».

Затем появился египетский посланник, он сказал так:

— Когда Изида вступила в брак с великим Озирисом,{64} сей брак стал причиною процветания Египта и прообразом плодородия земли его. Таков же удел Бактрианы: брак меж ее божествами ниспошлет ей счастие.

На стенах всех дворцов своих Арзас повелел выбить свое имя купно с именем Исмении. Повсюду можно было увидеть их переплетенные инициалы. Арзас разрешал изображать себя лишь купно с Исменией.

Он стремился к тому, чтобы все действия, несущие отпечаток строгости, приписывались только ему одному; но милости он стремился оказывать от имени и своего, и Исмении.

— Я люблю тебя, — говорил он ей, — за божественную красоту и за прелести твои, что всегда мне внове. Я люблю тебя еще и потому, что, когда свершаю нечто достойное великого царя, мне кажется, что твоя любовь ко мне возрастает.

Ты пожелала, чтобы я разделил с тобой царство, когда я помышлял лишь о блаженстве быть твоим супругом; я пьянел от наслаждения в твоих объятиях, и ты научила меня бежать наслаждений, когда нужно было помышлять о славе.

Ты приучила меня к милосердию, и, когда случалось тебе просить меня о том, чего исполнить не дозволено, ты всегда умела заставить меня чтить твое великодушие.

Твои приближенные женщины никогда не вмешивались в придворные интриги; они всегда стремились к скромности и к забвению всего, чем им не должно прельщаться.

Должно быть, небесам угодно было сделать меня великим властителем, ибо волею небес те самые соблазны, что обыкновенно подстерегают царей, вывели меня на стезю добродетели.

Никогда не знали бактриане поры счастливее. Арзас и Исмения говорили, что правят лучшим народом в мире; бактриане говорили, что ими правят лучшие в мире властители.

Арзас говаривал, что сам он, рожденный подданным, тысячу раз желал, чтобы правил им добрый властитель, и, надо полагать, подданные его желают того же.

Он присовокуплял, что тот, кому принесено в дар сердце Исмении, должен принести ей в ответный дар все сердца в мире: он не может предложить ей престол, но может предложить добродетели, достойные престола.

Он полагал, что любовь его должна сохраниться в памяти потомков, и лучше всего поможет ей в том его слава. Он хотел, чтобы на его надгробии было начертано: Супругом Исмении был царь, любимый смертными.

Он говорил, что любит Аспара, своего первого министра, за то, что тот всегда говорит о подданных, изредка — о царе и никогда — о себе самом.

— Аспар наделен, — говорил Арзас, — тремя величайшими достоинствами: у него справедливый ум, чувствительное сердце и искренняя душа.

Арзас часто говорил о том, что правление его должно быть беспорочным. Он говорил, что хранит чистоту рук, ибо, соверши он хоть одно преступление, оно было бы первым звеном в цепи бессчетных последующих, и вся жизнь его пошла бы по-иному.

— Предположим, — говорил он, — я покарал бы кого-то, основываясь на одних лишь подозрениях. Я полагал бы, что на том дело и кончено, но нет: друзья и родичи казненного внушили бы мне новый сонм подозрений. Вот зародыш второго преступления. Сии насильственные действия побудили бы меня думать, что я ненавистен подданным: я стал бы страшиться их. Это повело бы к новым казням, а те вызвали бы новые страхи.

Сознавая, что жизнь моя запятнана, я впал бы в отчаяние от невозможности обрести добрую славу, и, видя, что я не в состоянии изгладить из людской памяти прошлое, я не стал бы помышлять о будущем.

Арзас так стремился сохранить законы и старинные обычаи бактриан, что неизменно трепетал, когда заходила речь об искоренении злоупотреблений посредством реформ, ибо ему не раз случалось заметить, что всякий зовет законом то, что отвечает его намерениям, и зовет злоупотреблением то, что противно его выгодам; а потому многочисленные поправки не улучшили бы дело, а уничтожили бы то, что было.

Он был убежден, что в государстве добро должно проистекать лишь из одного источника, коему имя законы; что способ постоянно творить добро состоит в том, чтобы следовать законам, творя добро; а способ постоянно творить зло состоит в том, чтобы попирать их, творя зло; что долг властителей состоит в том, чтобы защищать законы не только от чужих страстей, но еще пуще — от своих собственных;

что властителям должно быть присуще естественное желание добиться всеобщего счастия; но желание это ни к чему не приведет, если властители не будут искать беспрерывно частных путей для его достижения;

что, к великому счастию, великое искусство управлять людьми требует скорее здравомыслия, нежели гениальности, скорее стремления просветиться, нежели великой просвещенности, скорее знаний практических, нежели отвлеченных, скорее умения разбираться в людях, нежели способности влиять на них;

что научиться познавать людей можно, лишь имея с ними дело, как учишься всему другому; что, когда недостатки и пороки прячутся, один только вред; что большая часть людей прикрывает суть свою оболочкою, но держится эта оболочка так слабо и так непрочна, что по большей части где-нибудь да прорвется.

Арзас никогда не говорил о делах, которые были у него с чужеземцами; но он любил беседовать о внутренних делах своего царства, дабы узнать их получше, и он говорил по этому поводу, что хороший властитель должен быть скрытным, но скрытность порой может быть чрезмерной.

Он говорил, что сам ощущает себя хорошим царем, что мягок, учтив, человечен; что любит славу, любит своих подданных; но что, если бы при всех этих превосходных качествах он не запечатлел бы в уме своем великих правил управления государством, произошла бы самая печальная вещь в мире: у его подданных был бы хороший царь, но им было бы от того мало радости, и этот прекрасный дар провидения не сослужил бы им, по сути, никакой службы.

— Обманывается тот, кто мнит обрести счастие на престоле, — говаривал Арзас, — там есть лишь то счастие, которое приносишь с собою, да и этим подчас рискуешь. И если боги не даровали счастия тем, кто повелевает, — присовокуплял он, — то им следовало даровать счастие тем, кто повинуется.

Арзас умел давать, ибо умел отказывать.

— Нередко и четырех селений не хватит, — говорил он, — на подарок знатному господину, готовому впасть в ничтожество, или ничтожеству, готовому вылезти в знатные господа. Мне под силу обогатить того, кто беден волею своего положения, но я не в состоянии обогатить того, кто беден от избытка роскоши.

Арзаса влекло более в хижины, чем во дворцы вельмож.

— Там нахожу я истинных советников. Там вспоминаю обо всем, что забывается в царском дворце. Они говорят мне о своих нуждах. Ведь всеобщее несчастие складывается из малых несчастий отдельных лиц. Я узнаю обо всех этих несчастиях, ибо все они вместе могли бы составить мое собственное.

В этих хижинах я сталкиваюсь с теми горестями, которые приносят столько услад тем, кто властен покончить с ними, и напоминают мне о том, что как властитель я могу достичь еще большего величия. Там я вижу, как слезы сменяются радостью, меж тем как у себя во дворце я могу видеть лишь, как радость сменяется слезами.

Однажды ему поведали, что во время каких-то народных увеселений шуты пели ему хвалы.

— Знаете ли вы, — молвил он, — для чего я дозволяю этим людям хвалить себя? Для того чтобы внушить себе презрение к лести и сделать ее низкою в глазах всех добрых людей. Мне дана столь великая власть, что, естественно, всегда найдутся охотники мне угождать. Надеюсь, боги не допустят, чтобы когда-нибудь лесть пришлась мне по вкусу. Что же до вас, друзья мои, говорите мне правду, правда — единственная вещь в мире, которой я желаю, ибо она единственная вещь в мире, которой мне может недоставать.

Смуты, омрачившие конец царствования Артамена, были вызваны тем, что в молодые годы он завоевал несколько малых соседних царств, расположенных меж Мидией и Бактрианою. Народы их были его союзниками; он пожелал сделать их своими подданными, и они стали его врагами; но поскольку обитали они в горах, подчинить их полностью так и не удалось, — напротив, мидяне пользовались ими, чтобы сеять смуту в Бактриане; таким образом, завоеватель намного ослабил самого себя как монарха, и, когда Арзас взошел на престол, народы эти были мало к нему расположены. Вскоре, подстрекаемые мидянами, они подняли бунт. Арзас ринулся в те края и подчинил их своей власти. Приказав созвать весь народ, он держал такую речь: