Франсуа Фенелон - Французская повесть XVIII века

• Название: Французская повесть XVIII века
• Автор: Франсуа Фенелон
• Издательство: Правда
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

Французская повесть XVIII века разнообразна по форме и по содержанию, в ней нашли воплощение все литературные направления эпохи — просветительский реализм, сентиментализм, предромантизм.

В сборник вошли произведения великих писателей XVIII века — Монтескье, Вольтера, Руссо и Дидро; таких известных прозаиков, как Лесаж, Мариво, Прево и др., а также писателей менее популярных, но пользовавшихся в свое время известностью и типичных для эпохи — Кейлюс, Вуазенон, Мармонтель, Казот и др.

---

«Где нужно искать истину?» — с живостью продолжал английский ученый. «Истина, — ответил старый индийский ученый, — вся полностью заключена в четырех бэтах, написанных сто двадцать тысяч лет тому назад на санскритском языке, понимание которого доступно лишь браминам».

При этих словах зал огласился рукоплесканиями.

Ученый, к которому вернулось его обычное хладнокровие, сказал верховному жрецу Джагернаута: «Ежели бог заключил истину в книги, понимание которых доступно только браминам, — следовательно, бог отказал в знании ее большинству людей, не подозревающих даже о существовании браминов. Однако, если бы это было так, бог не был бы справедливым».

«Брама так пожелал, — возразил верховный жрец. — Нельзя ни в чем противоречить желанию Брамы». Рукоплескания собрания усилились. Как только они стихли, англичанин предложил свой третий вопрос: «Нужно ли сообщать людям истину?»

«Часто, — сказал старый пандит, — осторожность требует скрывать ее от всех; но ее должно говорить браминам».

«Как! — воскликнул разгневанный английский ученый. — Нужно говорить истину браминам, которые не говорят ее никому? Поистине брамины очень несправедливы».

При этих словах в собрании поднялся невообразимый шум. Оно безропотно выслушало, как обвиняли бога в несправедливости, но совсем иначе повело себя, услыхав упрек себе. Пандиты, факиры, санты, йоги, брамины и их ученики — все сразу хотели оспаривать английского ученого. Однако верховный жрец Джагернаута прекратил шум, ударив в ладоши и четким голосом заявив: «Брамины не уподобляются ученым Европы, они не спорят!» Потом, встав, он удалился под одобрительные возгласы всего собрания, которое открыто выражало ученому свое недовольство и, быть может, расправилось бы с ним, если бы не страх перед англичанами, чье влияние всемогуще на берегах Ганга. Когда ученый вышел из зала, его проводник сказал: «Наш высокочтимый отец подарил бы вам, согласно обычаю, шербет, бетель и благовония, но вы разгневали его». — «Сердиться надобно мне, а не ему, — возразил ученый, — я потратил напрасно столько сил. На что может пожаловаться ваш глава?» — «Как! — возразил провожатый. — Ведь вы собирались вступить с ним в спор. Разве вы не знаете, что он оракул Индии и что каждое его слово — луч мудрости?» — «Я никогда не сомневался в этом», — ответил ученый, надевая сюртук, башмаки и шляпу.

В воздухе чувствовалась гроза, а приближалась ночь. Ученый попросил разрешения провести ее в одном из помещений пагоды, но ему отказали там в ночлеге по той причине, что он был франги. Так как происшедшее сильно его взволновало, он попросил пить. Ему принесли воду в кувшине, но, как только он выпил, кувшин разбили, потому что, будучи франги, он осквернил его тем, что из него пил. Крайне обиженный, ученый тотчас созвал своих слуг, благоговейно распростертых на ступенях пагоды, и, забравшись в свои носилки, пустился в обратный путь по бамбуковой аллее, тянувшейся вдоль моря. Ночь уже надвигалась, и небо было покрыто тучами. Дорогой он говорил себе: «Индийская пословица совершенно справедлива: каждый европеец, приезжающий в Индию, научается терпению, если его не имеет, и теряет, если имеет. Что до меня, я потерял терпение. Неужели я так и не знаю, как найти истину, где найти ее, и нужно ли сообщать ее людям? Итак, повсюду на земле человек обречен на заблуждения и споры. Стоило же приезжать в Индию спрашивать советов у брамина!»

Пока ученый размышлял так, сидя в своих носилках, налетел один из тех ураганов, которые в Индии называют тайфунами. Ветер дул с моря и, вздымая воды Ганга, превращал их в пену, разбивая об островки в его устье. Он подымал с берегов столбы песка, и с лесов — тучи листьев и, смешав все, нес вдоль реки и селений, кидая высоко в воздух. Порой он врывался в бамбуковую аллею, и, хотя этот индийский тростник достигает вышины самых больших деревьев, он качал его, как степную траву. Сквозь столбы пыли и листьев был виден весь длинный волнующийся ряд этого тростника, то гнувшегося вправо и влево до самой земли, то со стоном поднимавшегося. Слуги ученого, опасаясь быть раздавленными тростником или затопленными водами Ганга, уже вышедшего из берегов, пошли напрямик, через поля, держа путь к соседним возвышенностям. Между тем наступила ночь. Они шли уже три часа в полной темноте, не зная куда, как вдруг молния, рассекая тучи и озаряя весь горизонт, осветила далеко вправо Джагернаутскую пагоду, острова Ганга, волнующееся море и совсем близко долину и лесок меж двух холмов. Они побежали, чтобы укрыться там, и уже раздались мрачные раскаты грома, когда они достигли входа в долину. Она была окаймлена скалами и заросла старыми деревьями сказочной величины. Хотя буря гнула их кроны с ужасным воем, их чудовищные стволы оставались неподвижны, как окружающие скалы. Эта часть девственного леса казалась мирным приютом. Однако проникнуть туда было трудно. Индийский тростник, колыхавшийся у опушки, покрывал подножия этих деревьев, а лианы, перебрасывавшиеся от ствола к стволу, образовывали сплошную лиственную ограду, в зеленой гуще которой кое-где виднелись просветы, но куда не было входа. Телохранители ученого шашками прорубили проход, и все путники прошли им и пронесли носилки. Едва они сочли себя в безопасности, как хлынул ливень и тысячи потоков обрушились на них. Это привело их в большое замешательство, но тут они увидели сквозь деревья, в самом узком месте долины, свет и хижину. Факельщик побежал туда, чтобы зажечь факел, но вскоре возвратился, еле переводя дыхание и крича: «Не приближайтесь: здесь парий!» Тотчас же вся свита в испуге закричала: «Парий! Парий!» Ученый, полагая, что это какое-нибудь дикое животное, схватился за пистолет. «Что такое парий?» — спросил он у факельщика. «Это, — ответил тот, — человек вне веры и закона». — «Это, — прибавил начальник телохранителей, — индиец, принадлежащий к такой презренной касте, что разрешается убить его, если он только коснется тебя. Если мы войдем к нему, нам нельзя будет в течение девяти лун шагу ступить ни в одну пагоду, и нам придется для очищения девять раз искупаться в Ганге и столько же раз с ног до головы быть омытыми браминами коровьей мочой». Все индийцы закричали: «Мы не войдем к парию!» — «Как узнали вы, — спросил ученый факельщика, — что ваш соотечественник парий, то есть вне веры и закона?»— «Когда я заглянул в хижину, — ответил факельщик, — я увидел, что он с собакой лежит на одной циновке с женой и подает ей пить из коровьего рога». Все люди из свиты ученого повторили: «Мы не войдем к парию!» — «Оставайтесь здесь, если хотите, — сказал им англичанин, — а для меня все касты Индии безразличны, когда дело идет о том, чтобы найти убежище от дождя».

С этими словами он спрыгнул с носилок и, взяв под мышку книгу вопросов и дорожный мешок, а в руки — пистолет и трубку, один направился к дверям хижины. Лишь только он постучался, человек с кротким лицом открыл ему дверь и тотчас же попятился, сказав: «Сударь, я лишь бедный парий, недостойный принять вас. Но если вам угодно будет найти у меня убежище, вы окажете мне большую честь». — «Брат мой, — ответил англичанин, — я охотно воспользуюсь вашим гостеприимством».

Затем парий вышел с факелом в одной руке, корзинкой, полной кокосов и бананов, в другой и связкой сухих дров за спиной. Он подошел к людям ученого и сказал: «Так как вы хотите оказать мне честь и войти ко мне, то вот фрукты, они в кожуре, так что вы можете есть их, не оскверняясь, и вот огонь, который высушит вас и оградит вас от тигров. Да хранит вас бог!» Потом, не задерживаясь, он вернулся в хижину и сказал ученому: «Сударь, повторяю: я лишь бедный парий. Но поскольку, судя по вашей белой коже и вашей одежде, вы не индиец, я надеюсь, что вы не побрезгуете пищей, которую предложит вам ваш покорный слуга». С этими словами он разложил на полу, на циновке, манго, иньями, жареные бананы, пататы, испеченные в золе, и поставил горшок с рисом, приправленным сахаром и кокосовым молоком. Затем он снова сел на циновку подле своей жены и ребенка, спавшего рядом с ней в колыбели.

«Добродетельный человек, — сказал ему англичанин, — вы гораздо достойнее меня, потому что вы делаете добро тем, кто презирает вас. Если вы не окажете мне чести и не сядете на эту циновку подле меня, я стану думать, что вы считаете меня злым человеком, и немедленно уйду из вашей хижины, пусть меня затопит дождь или растерзают тигры».

Парий сел на циновку подле своего гостя, и оба принялись за трапезу. А ученый наслаждался, чувствуя себя в безопасности среди бури. Хижина была чрезвычайно прочной. Она не только стояла в самом узком месте долины, но была построена под фиговым деревом, ветви которого, с пучками побегов, образуют множество сводов, поддерживающих главный ствол. Листва этого дерева была так густа, что не пропускала ни капли дождя, и, несмотря на страшный рев бушевавшего урагана и врывавшиеся в него раскаты грома, дым от очага, выходящий прямо через крышу, и огонь в лампе даже не колебались. Ученый любовался спокойствием индийца и его жены, еще более глубоким, нежели спокойствие самой природы. Их ребенок, темный, блестящий, как черное дерево, спал в колыбели; мать качала ее ногой, а сама забавлялась, нанизывая для него ожерелье из красных и черных горошин. Отец бросал на обоих взгляды, исполненные нежности. Даже собака разделяла общее счастье: лежа вместе с кошкой возле огня, она время от времени полуоткрывала глаза и вздыхала, глядя на хозяина.