Марк Вишняк - Дань прошлому

• Название: Дань прошлому
• Автор: Марк Вишняк
• Жанр: История

---

Одновременно со мной вернулись из поездки и другие участники обследования. Я попал в число обследователей за недостатком профессиональных статистиков и экономистов. Я был, поэтому, чрезвычайно удивлен, когда Астров обратился ко мне с личной и специальной просьбой взять на себя обработать все поступившие данные и составить в спешном порядке Записку о продовольственном положении городов. Доверительно он сообщил, что Записку повезет в Петроград Челноков, которому, как главноуполномоченному Союза городов, уже назначен доклад у государя. Астров просил меня пожертвовать масленичным отдыхом, чтобы выполнить общественный долг.

Как ни прискорбно было работать на масленой, поручение было слишком серьезно - и лестно, - чтобы его не выполнить. Я просидел за Запиской пять дней и, частью, ночей и сдал ее в переписку на машинке. Ни Громан, ни Астров ее не просмотрели, и она была вручена Челнокову, отправившемуся в Петроград. Записка была помечена 10-ым февраля и появилась в очередном выпуске "Известий" Союза городов, - конечно, без моей подписи, - уже после революции.

VI. СЕМНАДЦАТЫЙ ГОД

Февраль в Москве. - Тревога и озабоченность. - Газета "Труд".

- Брешковская и Минор. - 1-ое мая в Москве с французскими социалистами. Представительство в Особом совещании по изготовлению закона о выборах в Учредительное Собрание. - Работа в Общем собрании и комиссиях. - Спорные пункты. - "Особое мнение", одобренное Временным Правительством. - Коллеги: Маклаков, Винавер, Лаппо-Данилевский, Влад. М. Гессен, Канторович, Аджемов, Брамсон. - Доклад на съезде ПСР. - Почему запоздали с выборами в Учредительное Собрание. - Как поступить с арестованными царскими министрами? - В Малахитовом зале, Государственное и Демократическое совещания. - Временный Совет Республики. - Конец Февралю.

1

Изредка стал я печататься в "Русских ведомостях", считавшихся органом не только московской, но всероссийской интеллигенции. Это была серьезная, независимая, скрупулезно честная, но скучная, профессорская газета либерального направления. Печататься в ней считалось признанием - общественным и публицистическим. "Русские ведомости" напечатали несколько моих статей за подписью и одну даже передовой - по продовольственному вопросу. Проф. Мануйлов, главный редактор, попросил меня написать о продовольственных комитетах на местах, и я был как раз занят этим, когда в помещение нашего экономического отдела с шумом и криком ворвались знакомые и незнакомые с вестью, что из Петрограда по телефону сообщили: произошла революция и революция победила; приказ командующего войсками генерала Хабалова о призыве бастующих в армию дал обратный результат - "забастовали" войска, отказавшись стрелять в демонстрантов.

Это было 28-го февраля 1917 г., во вторник. Я отложил перо в сторону. Началась новая жизнь или эра - для всего мира, для России, для меня.

Как и по всей России, в Москве стали бастовать, разоружать полицию, манифестировать и митинговать - у памятника Пушкина, на Красной площади, на Театральной, в Охотном ряду, у памятника Скобелева. И в Москве надели красные банты, толпились, "братались" с солдатами, ликовали, целовались и плакали от волнения и радости. Но всё это светило отраженным светом, повторяло то, что раньше по времени, непосредственно и с большим риском происходило в Петрограде. Как и вся Россия, Москва только следовала за Петроградом, который был авансценой, где разыгрывались решающие события.

У нас в Москве не было ни Государственной Думы, ни отрекающегося от престола великого князя Михаила, ни царских министров, Протопопова, Щегловитова, Горемыкина, Штюрмера, ни новых, - князя Львова, Милюкова, Керенского, Гучкова.

С образованием Временного Комитета Государственной Думы и Совета Рабочих Депутатов главное в Петрограде было уже предрешено, тогда как в Москве только ночью 28-го февраля городская дума обратилась к населению с оповещением, что происходит "решительная борьба со старым и пагубным для нашей родины строем". Но и в Москве, как в Петрограде, власть в лице командующего войсками ген. Мрозовского была точно в параличе - выжидала и бездействовала. И не кто другой, как мой друг Шер, из прапорщика запаса произведенный в подпоручики оказался главным действующим лицом при аресте Мрозовского, происшедшем совершенно мирно, почти с обоюдного согласия. В общем бескровно прошла революция в Петрограде. А в Москве - и того безболезненнее. Было всего четыре случайных жертвы: были убиты рабочий и трое солдат запасной автомобильной роты, когда они шли по Каменному мосту, по направлению к Московской городской думе - центру скопления революционного народа.

Когда революция победила, она вызвала всеобщий восторг и одобрение. Никто ее не осудил. Только большевики, свершив свой Октябрь, постарались умалить значение Февраля, назвав его "буржуазно-демократической революцией" и даже проще - "государственным переворотом в Петрограде". Это произошло позднее. Непосредственно же после Февраля даже "Новое время" молитвенно склонилось перед ним: "Да будет еще и еще благословенна русская революция", - писала суворинская газета 12-го марта. А честные наблюдатели, даже политически умеренные, как бы соревновались в выражении своего восхищения.

"Эта революция - единственная в своем роде, - восклицал, в стиле Ламартина, Евг. Ник. Трубецкой. - Революции национальной в таком широком понимании, как нынешняя, русская, доселе не было на свете. Все участвовали в этой революции, все ее делали - и пролетариат, и войска, и буржуазия, даже дворянство".

П. Б. Струве, отошедший от революции после 1905 г., один из главных идеологов знаменитых "Вех", усмотрел позднее в революции "государственное самоубийство русского народа" или, говоря словами философа С. Л. Франка, "бессмыслицу и, потому, преступление". Но в эти дни Струве писал: "Мы все испытали громадный и спасительный нравственный толчок... Мы пережили историческое чудо... Оно прожгло, очистило и просветило нас самих". А поэтесса Гиппиус свидетельствовала: "Печать богоприсутствия лежала на лицах всех людей, преображая лица. И никогда не были люди так вместе, ни раньше, ни после".

Соединились миллионы, можно было сказать словами шиллеровской оды, переложенной на музыку в девятой симфонии Бетховена. Но это продолжалось очень недолго. Люди перестали быть вместе и стали отходить одни от других с каждым месяцем: одни ушли в апрельские дни (18-21), другие - в июльские (3-5), третьи - в конце августа и начале сентября. Наконец, самый радикальный, многочисленный и трагический отход произошел в октябре 17-го и в январе 18-го гг.

Не без смущения должен признаться, что на своем лице я "печати богоприсутствия" не замечал. Меня не "душили слезы радости", я ни с кем на улице не целовался и никому не говорил: "ныне отпущаеши раба твоего" революция произошла, самодержавие свергнуто, "не даром жили".

Конечно, и я ходил к каким-то казармам, - для этого уже не требовалось особой смелости, - и слушал разных ораторов.

Было и чувство естественного удовлетворения: "наши" исторические прогнозы оправдались, "наша" политическая оценка сейчас общепризнанна. Но за этим неотступно стояла тревога и, если хотите, растерянность пред грандиозным обвалом, предвиденным, но происшедшим неожиданно. Не было вначале и полной уверенности в том, что и на этот раз не кончится всё, как в пятом году. Озабоченность овладела мною с первого же дня и часа и мешала отдаться чувству непосредственной радости. Это было душевным дефектом, но политически, как выяснилось позднее, оказалось, к сожалению, оправданным. В ходе революции не мне одному часто не хватало времени многое продумать до конца. В начале же во мне, не как у других, тревожное беспокойство вытесняло все другие чувства, - а восторга и умиления я не испытал ни на минуту.

Советские историки по обязанности своей службы вынуждены доказывать, что большевики всегда были всех дальновидней и мудрей. Поэтому они утверждают, что уже 27-го и и 28-го февраля Бюро Ц. К. большевиков выпустило какие-то прокламации. Если и на самом деле такие прокламации были выпущены, никакого влияния они оказать не могли.

Революционные партии накануне Февраля никакой организованной силы не представляли, - и большевики в этом не составляли исключения, как и эс-эры. Но как только революция вспыхнула, все в рассеянии бывшие революционеры немедленно потянулись друг к другу.

И в Москве тотчас же создался эс-эровский комитет. Его возглавил Вадим Викторович Руднев, теперь уже в звании врача, плававший на каком-то госпитальном судне по Волге. Евгения Моисеевна Ратнер, Семен Леонтьевич Маслов, Гельфгот, Минин и другие перешли на партийную работу и погрузились в нее с головой. Одни пошли в "районы" для восстановления связей с рабочими на фабриках и заводах; другие продолжали работать в кооперации, но уже под партийным знаменем; третьи сосредоточились на работе в органах городского и земского самоуправления.