В. Бирюк - Пристрелочник

• Название: Пристрелочник
• Автор: В. Бирюк
• Жанр: Научная Фантастика

«И кочегары мы, и плотники…» Коли есть место, что зовётся — Стрелка, то и людей, которые при том месте живут — зовут стрелочниками или пристрелочниками. И меня так называли. Что глядишь красавица? Ждёшь, что расскажу — как я в одну ночь город выстроил? Ага, и мост хрустальный до самово городу Парижу. Трахнул, тибедохнул… «пушки с пристани палят — кораблям пристать велят»… Господи, сколько ж сказок про меня, про мой город по Руси ходят! И что по воле Богородицы в одну ночь вышел из земли пустой град, велик и вельми изукрашен, и что прилетел в облаке да в сем месте домами да церквами пролился… Ерунда сиё, девочка. Мы его сами, вот этими руками… И ещё многими, и по-искуснее, получше этих — из земли вытаскивали, вылепляли, воздвигали да возвышали. Людьми место красится. Моими людьми. Как? А по всякому. И молитвой доброй, и словом худым, и умом, и дуростью, и горем с печалью и смехом с радостью… Бестолковости всякой — много было. Это нынче мы города как пирожки печём. А в те поры… всё в первый раз. Ты свой первой раз помнишь? Вот, зарозовела. А теперь прикинь — сотня мужиков враз… Ну-ну, не обижайся. Мне тогда… тоже лихо было. Смеху — аж до икоты. И что забавно: и испуги мои, по большей части, пустыми были, и надежды — всё более ложными. Планы, расчёты… попусту. А вот же ж — стоит град Всеволожск, велик да изукрашен!

---

И мой «паучок», начавшийся с Т-образного перекрёстка, непрерывно рос. К Городцу — ближайшему русскому городу выше по Волге. К устью Клязьмы, к Мурому выше по Оке, по Клязьме к Боголюбову, по Волге к устьям Суры, Ветлуги, к Каме, в Булгар… во все стороны, переплетаясь ветвями… Вновь, как в Рябиновской вотчине, позволяя мне просматривать от края до края всю землю, Русскую и не-Русскую. Свою землю.

— К-куда пойдём? Э… господин Воевода Всеволжский.

Как мужичка-то прижало. Забывает, но вспоминает. Этак, глядишь, и, кроме моего титула, ещё чего полезного запомнит.

Я повернулся к своему рисунку на песке. Провёл кончиком дрючка по Т-образному перекрёстку.

— Куда пойдём? Туда. И туда. И туда. Далеко пойдём. И никто нас не остановит. Или ты, Самород, думаешь, что я свою задницу на эти Дятловы горы затащил да затих? Успокоился-пришипился? Двух вещей не жди от меня: покоя и милости. Службы, трудов тяжких, веселья, пота, крови, славы, дерьма… аж по самые ноздри. А вот чего — нет, того — нет. Вот и решай теперь: или ты со «Зверем Лютым» в одной упряжке потянешь, или… вон бог, вон порог. Твоя воля, мил человек, тебе решать.

Тут бы, по законам жанра, вся аудитория должна встать плечом к плечу и с одухотворёнными лица исполнить что нибудь… типа Интернационала или какого-нибудь гос. гимна. С вдохновенно солирующим внезапно прорезавшимся высоким альтом, восторженно-просветлившимся Самородом.

Но увы, Самород законов жанра не знал. В тоске от ощущаемой реальности приближающейся действительности предлагаемой виртуальности он истошно завопил:

— Дык! Пожгут же! Вышки-то — пожгут! Оно ж — торчит! Оно ж — видать! Оно всякому — глаза мозолит! Придёт мордва поганая — попалит всё нахрен!

Настоящее, искреннее волнение, звучавшее в его голосе, обрадовало меня.

«Тёплых — изблюю из уст моих» — верно сказано. Сонных, ленивых, равнодушных, «тёплых». А этот — огнём горит. Хоть и не в ту сторону «факел даёт», но — от души. Был бы жар, а сторону… и подправить можно:

— Смотри, Самород, получается трёхходовка. Первый ход — наш. Ставим вышку, на неё — сигнальщика. Паренёк на вышке сидит-смотрит. Видит — вороги идут. Сигнал подал, с вышки убежал, спрятался. Второй ход — их. Пришли враги, вышку сожгли, чего нашли — пограбили. Третий ход — снова мой. Какой?

— Эта… ну… новую вышку поставить. Дак не напасёшься! Они ж идут и идут, лезут и лезут! Вы ж пришлые, вы ж их не знаете, ведь что не поставь — изгадят да поломают…

— У меня — не поломают.

— Ой, так они тя и послушали! Ну, оно ж, конецно, воевода всеволжский! Сам! Итить ять! Ножкой топнул — они и спужалися.

— Всё сказал? Теперь слушай да запоминай. Не спужалися. Умерли. Все. Кто вышку жёг. Кто рядом стоял. Кто их в дом пустил, кто им кашу варил, мечи вострил, ублажал-обихаживал. Вышка — моя. Моё — ломать нельзя. Один раз — проходит, второго — не бывает. Кто не понял — не живёт.

Самород, похоже, бывал в этих местах, знаком с обычаями туземцев. Врождённое упрямство не позволяло «отдать верх» какому-то пришлому. Да ещё и отроку. Хоть бы и с титулом и со странной репутацией.

— Много ты за ними по лесам-то набегаешься! Они спалили да и в чащобы. А ты за ними вприпрыжку, а догнать — хрен!

Несколько мгновений я молча рассматривал его. Не хотелось бы так уж сразу… звон пойдёт… а с другой стороны…

То, что я высказал только что: «Моё — ломать нельзя. Кто не понял — не живёт» — пойдёт в народ. И это — хорошо. Прежде всего — чтобы свои знали. И уйдёт в леса. Через мурому, через мещеру, через мари… через здешних русских и полу-русских бродяг. Лучше предупредить заранее. Может, кому-то и поможет. Не совершить ошибки. Выжить.

— Я не буду за ними бегать. Я буду их убивать. Странно, ты, вроде, неглупый мужик, а очевидного не понимаешь. Мы только что говорили о том, что врага лучше резать во дворе, чем в дому. Лучше — на краю своей земли, чем в её середине. Неужто непонятно — лучше в его земле, чем в своей, лучше — в его дворе, лучше — на пороге его дома. А лучше всего — в его колыбели. Резать. Пока он не вырос.

Не только Самород — многие из присутствующих смотрели на меня растеряно, испугано. Мы же не степняки поганые, которые вырезают своих врагов полностью. «По ступицу колеса», «по четвёртое колено». Но я — прилежный ученик. Я учусь у всех аборигенов. Выбираю отовсюду самое полезное и нужное.

«Если ты ко мне по-людски, то и я к тебе по-человечески» — русская женская народная мудрость. А если нет — то нет.

«Гумнонизм»? — А пошёл ты в задницу!

Гуманизм — разновидность отношений между людьми. В племенах «людями» считают только соплеменников. Остальные — «чужие». Хоть и без челюстей и яйцекладов. Ксенофобнутые они. И — национально-идентукнутые. Ну и получите.

«И воздам каждому — по вере его».

— Други мои, вы не забыли — кто я? Или слова «Зверь Лютый» — одна прикраса? Я никого не обижаю. Я никогда не мстю. Я просто убираю мусор. Так, хан?

Чарджи, сидевший в стороне, поднял голову. Вспомнил. Разговор наш после похорон Любавы. Смерть князя Володши Васильковича…

— Так, Воевода. И я тебе в том — верный помощник.

Ныне многие рассуждают о моей лютости, о моём зверстве. И это — хорошо. Что — многие. Ибо не был бы я «Зверем Лютым» — и рассуждальников не было. Просто не родились бы.

Внутри народов споры между людьми решаются по закону. В «Святой Руси» была «Русская Правда», и я немало применял её к своей пользе, видя особенности сего закона. Сходные законы, хоть бы и неписанные, «по обычаю, по старине», были и у соседей наших. Все они для «внутри», «для своих». Для разбора ссор между соплеменниками, дабы не доводить дело до кровопролития между людьми. Ибо каждый народ называет людьми — только себя. Остальные подобны зверям лесным — «не-люди».

Я давно, очень крепко и неоднократно отделил себя от этого человечества. От всего человечества. От любого племени. Я — нелюдь. К этому, племенному, языческому отношению — я был готов.

Мы сели на Стрелку, в пограничье. Здесь один закон — право сильного — для всех. И ещё — кровная месть. Для тех, кто живёт здесь.

Ты можешь быть сильным, храбрым, страшным… — «здесь и сейчас». Но за твои деяния ответят люди твоего рода. Сможешь ли ты их защитить?

Мы пришли и осели. Нас не считали русскими — те воюют или торгуют, те — прохожие. Нас считали местными — племенем «Зверя Лютого». Который взял их землю, убил их сородичей на полчище. Я пришёл с их кровью на руках. И осел здесь, стал местным. Вендетта была неизбежна. Просто я был более последователен, более успешен, изобретателен и тщателен в её проведении.

Принцип: бей врага на пороге его дома, лучше — в его колыбели, использовался нами постоянно. Это противоречило традициям крестьян-славян, культу предков с его сохранением своих могил и страхом перед могилами чужими. Стремлению сохранить своё, более сильному, чем приобрести чужое: «обезьяна с кашей в кулаке», «лучше синица в руках, чем журавль в небе». Требовало другого мышления: «хочу всё знать», «что там за далью даль». Исключало любой вариант «мы — Третий Рим», пуп земли, самоизоляции и самолюбования.

Великое множество денег, трудов, людей для того потребно. И враги наши умирают на порогах их жилищ. Или вовсе не рождаются. А родившись — не становятся нашими врагами. Этот труд надобен каждый день. Я — делаю. И впредь — тако же будет.

Но как же жаль мне времени своего, на смертоубийства разные потраченного, заместо того, чтобы что новое доброе исделати!

Глава 367

Через день дождь закончился и… Вы думаете — все дружно побежали реализовывать мои гениальные прозрения и изобретения? Отнюдь. И слава богу. Потому что пошла «осенняя поколка» — стаи северных гусей, нырков, «настоящих уток»… Каждый вечер, на заходе солнца, огромные птичьи стаи, гогоча, хлопая крыльями и поливая помётом, ссыпались с неба на водные поверхности. По окружающим озёрам, по рекам, по островам — несся пух, раздавались всплески, звучал непрерывный гомон огромного птичьего базара.

* * *

Я уже описывал это мероприятие в Рябиновке. Здесь… ещё круче. Птицы настолько устают от перелёта, что, даже видя людей, даже видя, как забивают соседей — не взлетают. Только не надо их резать — запах крови будоражит. Бей дубиной, бей обухом топора. Только не лезвием. И минимальная маскировка: пучки камыша привязать на шапки, на одежду.

С вечера пара больших лодок уходит на Мещерское озеро, где мы сцепились недавно с аборигенами, и среди ночи возвращаются набитые до верху ещё тёплой птицей. Разгружаются на пляже и снова отправляются на озеро. Чтобы на рассвете, при утренней кормёжке пернатых — ещё раз загрузиться. Сходная картинка на других озерках в Заочье, по берегам рек. Но главное — острова. Гребнёвские пески — на Оке, Печерский — ниже устья Оки на Волге. Вся полоса пляжей со всех сторон островков занята птичьими стаями.