Борис Пшеничный - Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)

• Название: Человек-эхо и еще кто-то (Сборник)
• Автор: Борис Пшеничный
• Издательство: Адиб
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1988

Нам нужно зеркало, чтобы видеть себя. Для писателя Бориса Пшеничного фантастика — это «зеркало», которое дает возможность лучше увидеть и понять реальный мир — от человека до вселенной.

---

— Я это. Доктор. Можно?

Тот сидел за столом, обложившись бумагами. Свет от настольной лампы падал лишь на нижнюю часть лица, и все же было видно, какое оно утомленное. Не то чтобы исхудало или осунулось, а как бы слегка оплыло, утратило упругость, сохранив однако и женственную мягкость, и детскую открытость… Думая как-то о Сюзьен и ее возможных симпатиях внутри «троицы» (тут уж точнее сказать — треугольника), Марио, прикинув так и этак, решил, что н.ет, только не он. Скорее она предпочла бы Жана (а может, так оно и есть, без «бы»). Эгона удобнее держать в друзьях, такие до конца дней своих остаются другом дома.

— Не помешаю?

— Нет, нет, очень даже рад. Пожалуйста, проходите.

— Бумаги у вас…

— Это так, давно лежат. — Он стал собирать листы в стопку, чтобы вид их не смущал гостя. — Не работаю, сижу просто. Привык за этим столом. Как на диван или в кресло — не тот настрой, пустяки всякие лезут в голову.

— Трудно представить, чтобы вы не работали.

— Бывает, бывает. Я, между прочим, отъявленный лодырь. С детства уродился таким. Меня долго звали ленивцем. Да и сейчас, чтобы заставить себя что-то делать, буквально беру себя за шкирку, честное слово.

Он не скупился на слова. При всякой встрече, особенно в первые минуты, неизбежны пустоты и провалы, которые нужно как можно быстрее завалить чем попало, любой словесной шелухой, чтобы можно было спокойно сойтись, не рискуя сломать ногу или набить шишку. Доктор очень старался, не ведая еще, как глубока яма, разделяющая сейчас его и Марио. Если бы знать, с чем тот пришел… На вид спокойный, даже кроткий. Правая рука почему-то в кармане. Что там?

— Доктор, тот, в Башне, может чувствовать?

Яма была засыпана, и новой пока не предвиделось. Однако вопрос поставлен неумело, небрежно. Не похоже, чтобы его долго обдумывали. Видимо, не это главное, не с тем он пришел.

— Все живое чувствует, а Он — живой организм. — Доктор следил за выражением лица Марио. Достаточно ли такого объяснения? Пожалуй, маловато. — Его вырастили из человеческого зародыша. Прервали у женщины беременность, извлекли эмбрион и потом в искусственной среде растили только ту часть, которая становится мозгом. — Теперь, кажется, достаточно.

— Я слышал, когда человеку делают операцию на мозге, он ничего не чувствует. А у Него?

— Вы имеете в виду болевые ощущения?

— Да. Ему можно сделать больно?

Странная постановка вопроса, странный интерес.

— Признаться, не задумывался. — И тут доктор не очень кривил душой. — Он никогда не жаловался на какие-то боли или недомогания. Меня больше занимает другое — Его психическое состояние… Простите, может, включить свет?

Марио было все равно, его устраивал и полумрак, но раз тот считает… Доктор зажег люстру, вернулся к столу и выключил настольную лампу. Стало светлее, но не уютнее.

— Человеку можно причинить боль не только физически, скажем, ударив или уколов. А оскорбление, обида, унижение, предательство? Говорим же мы: душевная травма, душа болит… В Башне живет личность, уникальная личность, и никто не знает, что ее волнует и беспокоит. Мне кажется порой, что мы перед Ним мелкие, ничтожные людишки и просто не в состоянии Его понять… Но вы, кажется, спрашивали о другом?

— Мне это тоже интересно. Говорите, из зародыша? И есть женщина, которая как бы его мать?

Все-таки трудно уловить ход мысли этого странного новосела Нью-Беверли, жаль, что не успел к нему как следует присмотреться. Что это он опять полез в правый карман?

— Эту женщину вы увидите; возможно, скоро. Временами она объявляется в Нью-Беверли.

Снова провал. Разговор оборвался. Закончен или еще не начинался? А почему, собственно, нужно чего-то ждать? Зашел человек наведать, показаться. Виделись только утром, за столом. Обедали порознь, ужинали каждый у себя. Так что вполне естественно заскочить перед сном, переброситься несколькими словами. Не совсем чужие, живут под одной крышей — стоит лишь пройти по коридору. И не скажешь, что визит такой уж праздный. Вопросы со значением. Не о погоде, не о вчерашних снах, не о Полковнике, наконец, которому мыли-перемыли все косточки, — неизменная мишень острот и пересудов… А рука все еще в кармане. Ему же неудобно так сидеть, локоть почти вывернут.

— Доктор, я никогда не был у врача.

— Мне передали.

— И ничего такого не замечал.

— Самому такие вещи незаметны.

— И никто, поверьте, мне раньше не говорил. Вот только здесь.

— Тоже не замечали. И потом… люди деликатны.

— А вы?

— У медиков профессиональный взгляд.

— Так вы считаете, что…

— Я ничего пока не считаю, и мне нечего вам сказать.

— Но я же вижу… вы присматриваетесь.

— Такая у меня профессия.

— А если вдруг?

— Там будет видно.

— Что тогда со мной?

— Я не решаю. Во всяком случае, мой долг — сообщить. Все, что касается Башни, слишком серьезно. Никто и ни в чем рисковать не может, не имеет права. Вы тоже это знаете.

— Но почему, какой я дал повод?

Блеф все это, выдумки, меня не в чем подозревать. Слишком смахивает на шантаж. Может, я угадал — шантаж? Кому-то надо, чтобы я был такой или чтобы все думали, что я такой.

— Хотите сказать, что и я?! — Лицо Эгона пошло пятнами.

— Нет, Доктор, извините, я не хотел вас обидеть. Но что мне остается думать?… Так вы ничего мне не скажете? — Марио встал, собираясь уходить. Он так и не вынул руку из кармана.

— А что вы желали бы от меня услышать? — Эгон, назвавшись медиком, не мог позволить себе обидеться или рассердиться. Он и так уже переступил границу. — Если желаете знать, я ждал вашего прихода. Да, ждал, простите за откровенность, только надеялся, что вы придете и скажете: помогите. Тогда бы я знал, что делать и что сказать. Но вы пришли и говорите: отвяжитесь. Так что я могу вам сказать?

Марио, наконец, вытащил руку из кармана. На ладони заиграли самоцветы. Протянул Доктору.

— Все держал, боялся забыть.

— Что это, зажигалка? — Эгон поднес ее к глазам. — Славная вещь, похоже — коллекционная.

— Нравится? Был сегодня на выставке, оказался, представьте, десятитысячным. Памятный сувенир от дирекции.

— Что-то уж щедро…

— Я вот тоже так думаю. Оставьте у себя, Доктор, она мне ни к чему. Считайте, что это гонорар за мой визит. Я тут наговорил вам… И все же не думайте, что я… пациент.

Покачиваясь в кресле-качалке, он поджидал ее за хрупким переносным столиком, таким крохотным, что если двое вплотную сядут — встретятся носами. Еще одно кресло напротив, и тоже качается — он задевает его ногой. Кому-то приглянулась площадка между двумя вековыми кедрами, и этот кто-то не поленился перетащить сюда и стол и кресла, а потом они так и прижились здесь, будто сами выросли под деревьями, как грибы. Место, надо отдать должное, удобное, особенно для тихих бесед — вроде бы открытое, на виду, но и уединенное, аллея проходит стороной. Издали заметив, что беседка занята, никто не подойдет. И ждать здесь удобно, полный обзор. Стоит ей показаться, он успеет выйти навстречу.

О встрече они не договаривались. Марио знал, когда примерно она покидает лабораторию, знал, что после работы сразу же идет к себе, чтобы отлежаться, отдышаться и вообще приобрести, как она сама говорила, женский вид, и тут, на пути к коттеджу, он ее и перехватит.

Так получалось, что те немногие встречи, когда они были вдвоем, проходили в парке. Вот с Жаном и Эгоном — то в кабинете, то в лаборатории, словом, в помещении, а с Сьюзен — в парке. Они как бы остерегались оставаться одни в четырех стенах. Он так и не был еще в ее комнатах, не видел, чем она окружила себя, как держалась в домашней обстановке, и, наверное, поэтому представлялась ему если не загадочной, то, во всяком случае, не совсем понятной, неуловимой, будила воображение, заставляла вспоминать, и думал он о ней чаще, чем о ком-либо другом. Ее отношение к нему сбивало с толку. Подкупающе приветлива, дружелюбна — и вдруг высокомерие, почти враждебность. Открытость и настороженность, доверие и подозрительность, а то бесконечная печаль в глазах, словно жалела его: бедный Марио! Но знал он ее и насмешливо-веселой, даже игривой, и тогда он чувствовал себя особенно легко и непринужденно…

Качались кресла, качались деревья и небо. Потрескивали, ломаясь, сухие ветки. Неслышно осыпались побуревшие иглы кедры сбрасывали старую хвою… Середина августа, до осени вроде бы далеко. А когда хвоя должна осыпаться? Может, круглый год? Состарится, отживет свое — и вниз, в землю. Как люди, не зная сезонов.

Особых дел к ней не было. Захотелось поговорить и только. Стих на него такой нашел — выяснять отношения. Вчера с Доктором, а сегодня с Сьюзен. Ему казалось, что, встретившись, выговорившись, он избавится от каких-то пут, повязавших его по рукам и ногам и не дающих ему быть самим собой. И это хорошо, что о встрече они не договаривались,- пусть она произойдет по одному его хотению. Сьюзен и не предполагает, что ее ждут в беседке под старыми кедрами и что она не попадет сразу к себе в коттедж, а будет остановлена на полпути, кто-то нарушит естественную череду событий в ее сиюминутной жизни. И этот кто-то — он, Марио, который сам так решил, сам того хочет. Река, в которую его швырнула чья-то воля, несла уже не труп, а живое тело, и он все больше ощущал себя пловцом, способным пристать к тому или иному берегу и даже плыть против течения. Он непременно поплывет, когда узнает, кто он и зачем здесь.