Джеймс Мик - Декрет о народной любви

• Название: Декрет о народной любви
• Автор: Джеймс Мик
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-367-00278-1

Роман «Декрет о народной любви» — это история, чем-то напоминающая легенду о далеком сибирском городке, который охватывает безумие абсолютной жертвенности или же безусловной влюбленности в любовь.

Сибирь. 1919 год. На задворках империи, раздробленной Гражданской войной, обосновалось разношерстное общество: представители малочисленной секты, уцелевшие солдаты Чешского легиона, оказавшегося на стороне проигравших последнее сражение белогвардейцев и отчаянно рвущегося домой, беглый каторжник и интересующаяся им молодая вдова кавалергарда. Рядовое, казалось бы, событие — смерть тунгусского шамана — ввергает городок в водоворот безумия, будь то абсолютная жертвенность или же безусловная влюбленность в Любовь.

Драматическая атмосфера книги и потрясающая реконструкция необычного периода российской истории… заставляют вспомнить о таких писателях, как Майн Рид и Пастернак.

OBSERVER

Прекрасный, грустный, исполненный надлома роман.

SPECTATOR

Джеймс Мик вошел в круг авторов, произведения которых известны читателям всего мира.

GARDIAN

---

Я спросил капитана, что станется с натуралистом, ежели выше по течению пароход скуют льды. Тот глянул на меня, точно на жонглирующую собаку. Сказал:

— Или промышлять станет, или умрет. Но тебя в такие земли отвезут, что будет не до ученого господина.

Два дня спустя, сразу же после рассвета, мы добрались до Белых Садов.

Белые сады

Белые Сады раскинулись в тундре, между рекой и острыми вершинами гор, у подножия плато Путорана. На взгорье — глубокие, идущие по спирали ложбины. Случалось ли вам видеть раковину рапана? В точности как покрытие того моллюска. Высотою не более шестисот аршин, но даже в августе не тает лежащий в ложбинах снег.

К северу Таймыр и Северный Ледовитый океан. Река выходит на излучину, так что Белые Сады поставили на взгорье, с трех сторон окруженном водой: с востока, юга и запада.

На тысячи верст, куда ни пойдешь, — никаких поселений, не считая тунгусских чумов. Летом — ягель, подножные ягоды да цветы и крепкий кустарник. На те несколько недель, что зеленеет растительность, кустарники обращаются в подобие колючей проволоки, поросшей листьями.

Ни деревца, ни травинки. Под ногами — вечная мерзлота. В январе случается мороз до семидесяти градусов. Тогда только спокойно.

А если завеет черной пургою, то за ночь, случается, наметает снега выше корабельной мачты.

Место, не созданное для человека. Студентом, помнится, спорил, как бы построить такой высокий и долгий поездной путь, чтобы состав, разогнавшись, умчался на Луну или Венеру. Вот такими и были Белые Сады, последний полустанок для каждого из нас, кто оставил дом.

В самую зиму воздух становится таким, что делается больно дышать. Солнца не видишь неделями. Спотыкаешься о поручни пирса, только чтобы убедиться в существовании связи между местом, где ты оказался, и местом, где был, и даже когда видишь выволоченные на берег лодки, кажется, будто перед тобой суда, по недоразумению сверзившиеся с высших сфер, а река так крепко замерзает, что кажется прочнее и древнее скал; поверить, будто воды оттают и потекут вновь, тяжелее, чем в существование Бога.

Когда же начинает свой бесконечный блеск солнце, то кажется, будто пройден последний шаг к безумию: светило не заходит никогда. Бараки построены на россыпи белого кварцевого песка. В середине лета кварц отражает свет и сверкает, точно кащеев клад, перед глазами пляшут узоры и остаются, даже когда смыкаешь веки.

Выше, в сопках, — водопад, и если поток не замерзает, то на камнях вырастают огромные белые кристаллы в форме стволов и веток, точно рождественские ели. Увидев образования впервые, поражаешься их красоте, однако некоторое время спустя проникаешься ненавистью, как свойственно ссыльным, разочаровавшимся в воспоминаниях о прежней жизни.

Первопроходцы, увидев мерцание кварца и каменную растительность, окрестили место Белыми Садами, понадеявшись разыскать золото. Нас держали, чтобы врубаться в склоны сопок ломами, заступами, молотами в надежде разыскать жилы драгоценного металла или любую руду — железо, алюминий…

Так ничего и не нашли. Знай себе ломали скалу на булыжники, и с каждой разбитой скалой мы или становились сильнее, или ослабевали, но время так или иначе уходило от нас.

По прибытии мне отвели койку в бараке с сорока собратьями по несчастью, назначили старшину, в бригаде которого мне предстояло на следующий день отправиться на работы. Двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. По воскресеньям отдыхали.

Я оказался не готов к Белым Садам. Зашел в барак с саквояжем, кипой книг, голова по-арестантски обрита, но студенческую куртку не снял.

Прочие каторжане глядели на меня точно на пухлый, оброненный кем-то бумажник, словно единственная заминка заключалась в том, чтобы убедиться: владельца поблизости нет.

Согласно каторжным законам, я оказался и похожим, и отличным от своих собратьев. Их чувства не походили на ненависть. Далеки от ненависти. Злобы в них было не больше, чем той ярости, что необходимо пригубить, как хмель, прежде чем нанести удар.

Вот сколь наивен я был: полагал, будто каторгой правит аристократ, из князей, Апраксин-Апраков, и что часовые необходимы, чтобы держать нас в повиновении.

Разумеется, князь не правил работным поселком, но владел. Стража требовалась для защиты правителя, да еще чтобы никто не скрылся.

Правили каторгой трое матерых уголовников: Абрам Мазур, Серго Пулемет и Могиканин.

Я начал сомневаться в самом существовании князя Апраксина. Шли годы, а мне так и не довелось с ним повстречаться, хотя и говорили, будто начальство присутствует.

Княжеский особняк стоял поодаль, близ колючей проволоки. По ночам горел свет, играл патефон.

О том, что правитель доподлинно существовал, свидетельствовали лишь его чудаковатые распоряжения. Однажды старший среди стражи, Пчеленцев, построил заключенных в день осеннего равноденствия и объявил: князь удостаивает чести выполнить распоряжение его — изготовить изо льда точную копию королевского павильона в Брайтоне, что в Англии. Спросил, случалось ли кому-нибудь из наших бывать на Альбионе.

Все промолчали. Тимоха Червонец, неоднократно изобличенный в Киеве в курокрадстве, возьми да скажи: в Англии не бывал, но была у него товарка в Галиции, дак та носила панталоны из Манчестера.

Червонцу определили двадцать плетей, а после несколько дней продержали в клетке на морозе, покуда не намело снега по щиколотку. Лишился двух пальцев на ногах: почернели, фельдшер резал, точно повар картошку чистил.

Тимоха заверил, что дело пустячное, у него-де целых восемь на ногах осталось, да и фельдшер, прежде чем резать каждый, давал спирта глотнуть, а Червонец даже предложил мало-помалу и остатние пальцы отрезать, лишь бы за каждый по чекушке спирта наливали, чтоб было чем боль замыть, а фельдшер скажи: ему, дескать, самому спирта не хватит оттепели дождаться, да и что ему делать с отрезанными пальцами, земля ведь мерзлая, не похоронишь, пришлось сжечь. Еще, чего доброго, по ночам являться будут, все восемь пальцев, в постель заберутся, как полнолуние настанет.

Ледяной павильон так и не построили.

Иные каторжане мучили меня, изводили и грабили, другие помогали, но большинство предоставляло самому себе.

В первый год, когда кормили довольно, летом приходили пароходы, а всю зиму напролет в Белые Сады заезжали оленьи упряжки с юга, работа еще была посильной. Князь назначал нормы, однако же старосты и старшины работных команд не требовали строгого их выполнения. Следили, чтобы всякий раз, как мимо проходит начальство, стучало по сканам кайло и чтобы к концу смены работники миновали рубеж, отмеченный на склоне сопки, а значит, и товарищи за тобой следили и приглядывали.

Однако в 1916 году начались перемены. Пришел корабль, и самых сильных и здоровых увезли, чтобы, обрядив в военные мундиры, отправить на бойню. Князю приказали изыскивать металлы военного назначения; уж не знаю, что то значило, однако нормы нам удвоили, хотя работников стало меньше. В то же время кормить стали скуднее.

Когда меня только привезли на каторгу, еще был барак кашевара. Несколько ссыльных заходили в сопровождении охраны внутрь, готовили пишу, пекли хлеб и раздавали питание собравшимся за стенами лачуги. Кормили дважды: хлеб, каша, суп и чай. Порой, по случаю именин князя или в дни церковных праздников, давали по куску солонины.

Стража кормилась тут же, хотя и снаружи, а мы, чтобы поесть, поворачивались к баракам спиной.

Когда провиант оскудел, то сперва суп стал жиже, а каши давали уже не так много. В муку добавляли опилки, пепел и сухой ягель, чтобы хлеба было больше.

Выпечка имела серый цвет, караваи крошились. Стоило попытаться нарезать — ломались, точно гнилушки. Порой перепадали лишь корки да крошки.

Мной стали торговать. Продавал меня мой хозяин, Мазур. То как раба, чтобы я выполнял половину дневной нормы за покупателя, то сбывал мою пайку. Один раз продал мой труд вместе с едой.

Шестнадцать часов с кайлом по снегу, а под вечер — только кипяток. В воду я добавил солому из матрасной набивки. На следующий день работал и ел как обычно, однако недополученная пища еще несколько месяцев давала о себе знать. И до сих пор напоминает.

Спас меня Пулемет… по крайней мере, тогда он казался избавителем. Матерые урки, подобные ему, никогда не страдают от недоедания — знай себе ищут развлечений. Узнав, что преступник не владеет грамотой, я вызвался читать для него, если выкупит меня у Мазура. Ударили по рукам.

Работать приходилось по-прежнему по двенадцать часов в сутки, однако не сверх того, да и питался я лучше. Пулемету нравилось, чтобы у койки стояла книжная полка, и я читал. Особенно по душе пришлись королю уголовного мира Пушкин и Апокалипсис.

Новый хозяин оказался сентиментален. Родом с Кавказа, из Сванетии. Носил серую шапочку. Промышлял тем, что грабил банки.