Джеймс Мик - Декрет о народной любви

• Название: Декрет о народной любви
• Автор: Джеймс Мик
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-367-00278-1

Роман «Декрет о народной любви» — это история, чем-то напоминающая легенду о далеком сибирском городке, который охватывает безумие абсолютной жертвенности или же безусловной влюбленности в любовь.

Сибирь. 1919 год. На задворках империи, раздробленной Гражданской войной, обосновалось разношерстное общество: представители малочисленной секты, уцелевшие солдаты Чешского легиона, оказавшегося на стороне проигравших последнее сражение белогвардейцев и отчаянно рвущегося домой, беглый каторжник и интересующаяся им молодая вдова кавалергарда. Рядовое, казалось бы, событие — смерть тунгусского шамана — ввергает городок в водоворот безумия, будь то абсолютная жертвенность или же безусловная влюбленность в Любовь.

Драматическая атмосфера книги и потрясающая реконструкция необычного периода российской истории… заставляют вспомнить о таких писателях, как Майн Рид и Пастернак.

OBSERVER

Прекрасный, грустный, исполненный надлома роман.

SPECTATOR

Джеймс Мик вошел в круг авторов, произведения которых известны читателям всего мира.

GARDIAN

---

Джеймс Мик Декрет о народной любви

Вышло, что человек, трудясь над переделкой мира, забывал параллельно переделывать себя.

А. Платонов. Питомник нового человека

Самарин

Еще двенадцатилетним подростком Кирилл Иванович Самарин — задолго до того, как годы спустя средь ароматов колонской воды и учебников в девичьей студенческой котомке ему однажды доведется различить явственный запах динамита — требовал у дядюшки позволения переменить отчество. Мальчику не хотелось откликаться на «Ивановича»: отец умер вслед за матерью, оставив двухлетнего сироту на попечение дяди.

Брата покойного звали Павлом — так отчего же приемному воспитаннику нельзя называться Кириллом Павловичем?

На увещевания воспитателя, что изменить имя не в его силах, что так не принято, что этого не позволяет долг перед покойными родителями, которых следует почитать, мальчик надулся, поджал губы и отвернулся, громко сопя носом.

Зрелище было знакомо Павлу Самарину. Он часто наблюдал приступы детского раздражения — то во время ссоры племянника с одним из друзей, то когда Кирюше приказывали погасить свет и идти ко сну, то когда он пытался спасти дворового от дядюшкиного наказания.

Однако вслед за этим случилось нечто необычное. Воспитанник усмехнулся, взглянув на опекуна, и расхохотался. Темно-карие глаза и смех — еще не мужчины (голос пока не мутировал), но уже и не мальчика — неприятно нервировали.

— Дядя Павел, — попросил Кирилл, — а можно мне тогда называться просто Самариным, пока сам себе не выберу имени?

И его, двенадцатилетнего, — по крайней мере, в кругу домашних — стали называть по фамилии, точно в пансионе.

Дядя племянника любил и баловал при всяческой возможности, хотя избаловать Самарина было нелегко.

Самарин-старший собственных детей не имел, а в дамском обществе до того смущался, что было решительно невозможно установить, нравится ему женский пол или нет. Чин имел небольшой, такой, что и упоминать не стоит, но состояние унаследовал немалое. По должности — архитектор, строительный инженер, из тех обаятельных личностей, польза от которых перевешивает хамство, мздоимство и недальновидность любого вышестоящего начальства.

Молодой Самарин взрослел, и жители Радовска, поволжского уездного городка, где обитали Кирилл и дядя, уже считали подростка не бедным сиротой, а счастливчиком.

Воздержание Самарина-старшего от участия в политической жизни составило ему доброе имя среди помещиков-ретроградов. Ни разу не собирался на квартире дяди Павла кружок либералов; петербургских газет и журналов хозяин не выписывал, да и от членства в прогрессивных обществах отказывался, как ни завлекали его в свои ряды реформаторы.

Впрочем, Павел не пренебрегал общественной жизнью прежде. Беспокойным летом 1874 года, задолго до рождения Самарина-младшего, дядя отправился в числе прочих студентов-народовольцев на село призывать крестьян к борьбе. Мужики, так и не разобравшись в студенческих воззваниях, заподозрили, что их дурачат, и, растерянно пошептавшись, прогнали студентов вон.

Павел Самарин счастливо избежал ссылки в Сибирь, однако так и не оправился от удара по самолюбию. Раз в месяц бывший народоволец писал длинное письмо проживающей в Финляндском княжестве даме, с которой познакомился в те дни. Письмо сжигал, так и не отправив.

Казалось, политические взгляды, в отличие от любви к женщинам, Кирилл унаследовал от дяди. Закончив гимназию, юноша поступил в реальное училище, где готовился стать инженером. Новоиспеченный реалист не вошел ни в одно общество, клуб или нелегальный марксистский кружок. Не был Самарин-младший и зубрилой или воинствующим черносотенцем вроде тех, что околачивались у входа в училище, разглядывая купленные у офеней лубочные картинки, изображавшие горбоносых жидов-кровопийцев.

Юноша много читал — дядя был готов купить по просьбе воспитанника любую книгу на иностранном языке, — выучился танцам, а ближе к двадцати годам ежегодно путешествовал в летний Петербург. На расспросы приятелей о багажных наклейках на немецком, французском и английском языках, прикрепленных на путевой саквояж, с улыбкой отвечал, что покупка их обошлась несказанно дешевле, нежели заграничная поездка.

У Кирилла имелось множество друзей, вернее, немало ровесников считали его своим другом, хотя приятелям хватило бы пальцев на одной руке, чтобы подсчитать проведенные в обществе Самарина часы.

Молодой человек пользовался успехом у женщин, поскольку недурно танцевал, не злоупотреблял горячительными напитками и выслушивал дамские откровения с неподдельным интересом. Умел сосредотачивать внимание лишь на одной особе, чем не только льстил собеседнице, но и внушал, будто время для разговора, пусть и весьма непродолжительного, уделялось из немногих свободных часов, которые Самарин-младший мог бы посвятить серьезному занятию.

То, что о сути важного дела доподлинно никому не было известно, лишь усиливало подобное ощущение. К тому же юноша со вкусом одевался, считался богатым наследником, был неглуп, и всё в молодом Самарине — и остроумие, и сила, и даже внешность (Кирилл был высок, несколько худощав, с густыми каштановыми волосами до плеч и взглядом, внезапно меняющим выражение от чистой мечтательности до резкой, пронзительной сосредоточенности) — всё указывало на человека, чурающегося общества менее исключительных личностей.

Тем же, кто судачил об ином облике семейства Самариных, так и не удавалось снискать внимания слушателей — не оттого, что сплетников почитали завистниками, но потому, что проступки, вменяемые дяде и племяннику в вину, неизбежно допускали двоякое толкование. Слухи эти напоминали газетные статейки, повествующие о скандальных происшествиях в иных уездных городках, подобных Радовску, никогда, впрочем, Радовск не затрагивавшие; новости читали с интересом, но в произошедшее не верили, тем более не предпринимали никаких действий.

Некто, видевший Самарина-старшего в обществе пятнадцатилетнего племянника, рассказывал: молодой человек о чем-то говорил, оживленно жестикулируя, точно наставляя, а убеленный сединами дядя тихо, едва ли не с почтением выслушивал, кивая и сложив руки за спиной.

В те дни на селе было неспокойно. Бывшие крепостные, недовольные тем, что задолжали выкуп дворянам за сорокалетней давности освобождение из крепостной кабалы, жгли барские усадьбы. Нередко Павла Самарина приглашали надзирать за восстановлением поместий. Инженер брал племянника с собой, в семьи сельских дворян, пострадавших от разора имений.

Один человек рассказывал, других свидетельств, правда, не имелось, как после подобного визита Самариных в семью бедного, вконец разоренного помещика ему довелось подслушать беседу родственников. «Первым засмеялся мальчишка, а дядя ему вторил!» — сообщал очевидец.

В 1910 году Самарину исполнился двадцать один год, и молодой человек стал проводить время в обществе Екатерины Орловой, знакомой курсистки и дочери директора реального училища, где обучался Кирилл. Молодые люди гуляли вместе, о чем-то разговаривали на приемах и танцевали.

Как-то ранней весной отец Кати приказал дочери порвать отношения с Самариным-младшим. Почтенный старик сетовал, что во время ежегодного выступления перед выпускниками претерпел оскорбление от молокососа. Когда Орлов заговорил о том, сколь счастливы будущие инженеры, живущие в пору становления свобод в богатой, просвещенной России, Самарин засмеялся. «Нет, сударыня, он не прыснул и даже не хихикнул! — рассказывал отец девушке. — Заревел, что твой медведь в академических-то дебрях!»

Близилась Пасха. Орлов отправил дочь в имение одного из попечителей училища. Кирилл Самарин разведал, что некий студент условился посетить Катю в поместье, чтобы прочитать девушке стихи собственного сочинения. Молодой человек убедил начинающего поэта, что им следует направиться к воротам усадьбы вместе. Предупредил нового знакомца, что Катя предпочитает общество мужчин, одетых в костюмы светлых тонов.

Едва новоиспеченные товарищи отправились проселочной дорогой в имение попечителя — Кирилл ехал на велосипеде, а его знакомец верхом, — как произошел необыкновенный случай.

Обычно кроткая лошадь взбрыкнула и вышвырнула поэта из седла, как раз когда тот вместе со своим спутником перебирался через глубокую грязную лужу. Грязь облепила белоснежный костюм и бежевое английское пальто поэта, вдобавок тот вывихнул лодыжку.

Самарин помог молодому человеку вновь занять место в седле, и неудачник отправился восвояси. Прежде чем доставить пострадавшего домой под надзор врача, Кирилл вызвался передать стихотворения Екатерине лично. Стихотворец согласился. На том и расстались.